ел, что  это за торговая точка  на  месте гастронома  открылась после
ремонта  и реконструкции,  а потом он ходил в этот магазин уже специально  и
двери там, выставленные  для продажи,  подолгу, точно в музее, разглядывал и
запоминал их особенности и  детали.  В  смысле, какой  толщины на них лист и
какой на раме уголок и из какого номера швеллера изготовлена дверная коробка
-  лутка.  И продавец магазина  или,  может,  это  был  его  хозяин, говорил
Сараеву, что покупайте, не пожалеете, и:
     -  Наши,  - говорил,  - двери самые дешевые  и самые  надежные. И форма
оплаты у нас, - говорил, - любая.
     А Сараев говорил:
     - Да, двери что называется. Мечта поэта.
     Но дверь в магазине он  так и не купил. Потому  что с  самого начала не
собирался Сараев там  ее покупать. Он чертеж на миллиметровке начертил дома,
вымеряв свой дверной  проем  рулеткой,  и заключил  соглашение с  Лагиным об
изготовлении двери по этому чертежу.  А замки он,  Сараев, в количестве двух
штук в  этом магазине все же выбрал  и  купил.  И  в целом  получилось,  что
обманул он надежды продавца  и владельца  магазина. Тот  же предполагал, что
Сараев  к  дверям  приценивается  с  целью  их  купить, а  Сараев,  выходит,
конструкцию  похитил, чертеж начертил, и  на стороне, по месту своей работы,
дверь  ему аналогичную  сделали. И в четыре  с половиной  раза дешевле ввиду
фактического отсутствия накладных расходов, и с установкой.
     А возился  с этой дверью Сараев не  потому, что стремился оградить себя
от квартирных  воров  и грабителей,  хотя и это имело  свое место в условиях
роста    преступности,   а   для   обеспечения    личной   безопасности    и
неприкосновенности и в конце концов неотъемлемого права на жизнь.
     Сначала-то он, когда  жить стал в этой квартире, от Марии уйдя,  просто
замок  другой в дверь врезал, чтоб неожиданности возможные исключить,  и так
жил, занимаясь в основном приведением квартиры в жилое состояние. То есть он
вставлял  одно  за  другим выбитые стекла, и  выносил кучи кислых  окурков и
липких  бутылок, и отдраивал  полы  от въевшейся  грязи,  вина и рвоты. Ну и
проветривал он квартиру долго, держа для создания сквозняка открытыми окна и
двери  балкона как днем, так и  ночью и в любую погоду. Короче, устраивал он
себе мало-мальские условия для дальнейшей жизни.
     А потом, значит,  пришлось Сараеву такую вот  железную дверь поставить.
После того  случая,  как явились  они  без  приглашения и  стали  звонить  и
говорить:
     - Милка, открой.
     И они разбудили Сараева звонками среди ночи, и он приблизился бесшумно,
на пальцах, к двери и послушал, приложив к ней ухо. И услышал Сараев сопение
и переговаривающиеся голоса нескольких людей.  И  оттуда, из-за двери, опять
сказали громко, чтоб было в квартире хорошо слышно:
     - Милка, - сказали, - кончай свои шутки.
     И опять  продолжительно  позвонили  и ударили в дверь ногой  или, может
быть, тяжелым кулаком. Ну, в общем,  сильно ударили.  И  Сараев хотел  снова
промолчать  и  не  ответить,  сделав вид,  что квартира необитаемая,  но они
начали  бить в дверь  с разгона плечами и телами и, наверно, все  по очереди
били, конвейером. И дверь стала  пошатываться под их ударами и ослабевать на
петлях и в косяках. И Сараев сказал:
     - Эй. Нету здесь никакой Милки. - И сказал: - Не проживает.
     А они сказали:
     - Как не проживает? Проживает.
     А он:
     - Тут давно, - говорит, - другие жильцы проживают. Я тут проживаю.
     И они сказали:
     - Свистишь.
     А Сараев сказал:
     - Нет. Честно.
     И  они пошумели  и  поспорили  за дверью между  собой  и ушли,  поверив
Сараеву  на слово и дверь не  выбив.  Но  понял Сараев и  осознал, что  если
придут  они еще  и  начнут заново дверь  высаживать, то она  не  выдержит их
натиска и атаки и вылетит к чертям собачьим, как пробка. А произойти этот их
следующий приход мог в каждый, что  называется, миг и момент. Ведь же найдя,
допустим, где-нибудь Милу, они  получат возможность прийти с  ней  вместе, а
она его, Сараева, по голосу узнает и определит. И тогда ему плохо придется и
туго одному против их всех. А если он, к примеру, будет молчать и не вступит
с ними  в диалог, они все  равно  дверь  высадят  с согласия и благословения
Милы. Потому что она, Мила, все настоящие права имеет для проживания на этой
жилой  площади, хотя  и  не  появлялась тут с незапамятных,  как  говорится,
времен. Но раз они приходили и ее спрашивали, она числится в списках живых и
ее не посадили за какое-нибудь правонарушение, а просто живет она, наверное,
где-то в другом  месте,  у  мужика,  какого-либо,  сожителя.  И сюда  она не
является, так  как  не  надо  и  незачем  ей  и  нету у  нее, значит,  такой
потребности. А  от  какой-то части своих друзей, от тех, которые приходили и
ее разыскивали, она, может, прячется.  Не  поделили они,  может, чего-нибудь
или что-нибудь она у них взяла в долг и не вернула. Или по каким-либо другим
причинам они с ней поругались. И ее теперь друзья эти ищут, наверно, везде и
всюду, чтоб  выяснить отношения и разобраться,  а она, Мила, от них, видимо,
прячется. Но, может быть, и не потому ее ищут и все обстоит как-то не так, а
по-другому.
     И  Сараев после  их  необъявленного  визита стал посещать  этот частный
спецмагазин  и  к  дверям  стал   железным  присматриваться   всерьез.  А  в
результате,  значит,  установил   двери,   сделанные   по   точному  подобию
магазинных, и почувствовал себя более уверенно и безопасно для  жизни. И он,
входя в  квартиру и отпирая хитрые заморские  замки, всегда думал словами из
поговорки: "Мой дом, - думал, - моя крепость",  - потому что теперь это и на
самом деле была его крепость.
     Ведь же такую дверь двухслойную и  пуля не возьмет, и граната. А разные
там  ломы или  монтировки вообще  смешно выглядят и убого рядом с  подобными
замками  и на  фоне  массивности  всей конструкции.  Такую капитальную дверь
ломом не подденешь, как у жильца с девятого этажа поддели. Сбоку лом вогнали
плоским  концом, поддели - она и отворилась нараспашку. Ну и, конечно, взяли
все, что было там, у него в квартире, и унесли. И ценные вещи, и  носильные,
и посуду.  И мясо даже  из  морозильника вытащили, говядину,  и кастрюлю яиц
свежих, только что купленных.
     А к Сараеву сквозь заграждение из его  нынешней двери таким путем войти
было невозможно.  Он  еще  и  решетки  хотел установить на окна  ажурные, но
передумал  и отказался от  своего этого желания,  потому что на пятом  этаже
девятиэтажного  дома его  квартира располагалась. То есть и  снизу высоко, и
сверху  не доберешься. И  он не установил решетки,  сочтя  их излишеством  и
неразумной тратой денег.
     А  Мила так и  не  приходила к  нему  ни разу. И  друзья ее  больше  не
приходили, то ли прекратив поиски, то ли  потому, что нашли Милу и разрешили
все вопросы  и проблемы  на месте ее пребывания. Но Сараев ни на одну минуту
не забывал об угрозе их существования и бдительности не терял никогда. А при
каждой  материальной  возможности  делал  теперь   Сараев  продовольственные
закупки  впрок.  Несмотря на то,  что  больше  всего на этом  свете не любил
магазинов и  очередей. И всегда сторонился их, когда  бывала у него малейшая
возможность. С Марией живя, он лучше  квартиру убирал и суп  варил и  другие
работы выполнял безропотно, лишь бы только по магазинам она ходила, а не он.
Потому что боялся Сараев, честно говоря, магазинов и очередей боялся. Люди в
них, в  очередях,  всегда находились у предела  своего терпения и злости.  И
лица  их внушали Сараеву  страх, и он думал,  что люди, имеющие  такие лица,
способны, наверно, рвать и метать и  громить все, что под руку им попадется.
Причем не различал в очередях магазинных Сараев  лиц мужских и  женских, так
как женские лица там зачастую бывали еще уродливее и страшнее, чем мужские.
     И делать, значит, регулярные  закупки и посещать за этим  магазины было
для  Сараева  наказанием  Господним и  испытанием  его нервов и характера на
прочность.  Но  он заставлял  себя  туда  ходить  и  подавлял  свой  страх и
неприязнь  к  очередям и  лицам  в них,  и становился  в хвосты этих длинных
очередей,  и спрашивал, кто  последний,  и выстаивал их молча,  не вступая в
общие  разговоры  и  стараясь  не поднимать  глаз  от пола, чтоб  не  видеть
окружающих его лиц.
     И  Сараев покупал всякие продукты - то вермишели покупал, то рису, а то
консервов каких-нибудь рыбных или мясных. Для того, значит, чтоб если придут
они, то можно было бы  их не пускать и из дому не выходить бесконечно долго.
Ну  если они  дежурства, допустим, установят с тем, чтоб принудить его выйти
из своего надежного  укрытия и взять  голыми руками  тепленьким.  Он и ванну
всегда держал  водой наполненную. Тоже на  этот случай  -  вдруг поступление
воды  в  квартиру  прекратится  по  техническим причинам  или они  ему  воду
перекроют вентилем и организуют осаду. От них, от этих людей так называемых,
всего можно было  ожидать, какой угодно  то есть гадости и подлости. Так что
внутри,  в стенах квартиры,  они его  никак  не  могли достать.  А на  улице
где-нибудь, конечно, могли.
     Но Сараев  поздно,  потемну,  не  ходил,  а  предпочитал  выбирать  для
хождения по  городу  сумеречное  время - рассвет или  предвечерние пасмурные
часы. Когда общая видимость ухудшается  и больше видит  тот человек, который
напряженно смотрит и вглядывается в сумерки, и плюс к тому самого его эти же
самые сумерки скрывают  от нежелательных глаз.  Да  и  вообще  Сараев никуда
фактически не ходил. Только  на работу, куда не ходить ему было никак нельзя
с материальной точки зрения, и к Марии раз или два в месяц, по воскресеньям.
Деньги в основном ей отнести, тридцать три процента своей  зарплаты. Она ему
говорила:
     - Зачем так много?
     А он говорил:
     - Как закон предписывает на двоих детей.
     А Мария говорила, что на Женю его отец платит. А Сараев говорил:
     - Знаю  я, сколько  он платит. На  два кило  колбасы. И Мария деньги  у
Сараева брала, потому  что вынуждена  была брать, чтобы хватало ей на жизнь,
сводить концы с концами,  и дети чтоб  были сыты и одеты. Она и сама на двух
работах работала,  зарабатывая максимально,  сколько  было  в ее  силах. И у
Марии Сараев не засиживался с того памятного  раза, как не удалось ему с ней
поговорить,  а  приходил,  отдавал  деньги  и  уходил   почти  тут  же,  без
промедления. Ну, или с детьми мог еще посидеть немного, пообщаться натянуто.
Как в школе, спросить, и как себя ведете. А они ему скажут:
     - Нормально у нас в школе и ведем мы себя, - скажут, - нормально.
     - А в спорте успехи, - Сараев спросит, - есть?
     А они ему скажут:
     - Есть.
     И  все  на  этом.  И  уходил он от них  к  себе и шел каждый  раз новой
дорогой,  как-нибудь  в обход, и  к  дому подходил то с правой стороны, то с
левой, то со стороны дворов прилегающих, то с тыла.
     И все равно, хотя не ходил Сараев по улицам в ночное небезопасное время
суток  и вечерами сидел в  запертой на оба замка  квартире, чувствовал он на
улице  свою  уязвимость  и  незащищенность  от  внешней  агрессивной  среды.
Особенно в подъезде и в лифте, куда имели они  возможность войти и сделать с
ним в закупоренной коробке что им вздумается. И на открытой местности он мог
от них  уйти  и  убежать, заметив,  допустим,  их  во  дворе своего  дома  с
определенного  расстояния, или позвать на  помощь  мог в крайнем безвыходном
случае, а вот в подъезде было, опаснее всего.  Подъезд - это была  ловушка и
западня.  И  Сараев в  подъезд  входил  с оглядкой,  будучи всегда начеку, и
лифтом пользовался он,  только  если  был  сам,  один, или если в  попутчики
попадалось ему знакомое лицо. Соседка там или сосед. А с незнакомыми, чужими
людьми он в лифт не входил, пускай даже они выглядели прилично и производили
благоприятное впечатление, внушая доверие. И поднимался Сараев в лифте не на
свой пятый  этаж, а  выше  -  на  шестой  и оттуда тихо  по боковой лестнице
спускался и выглядывал, к стене приникнув, с лестничной клетки  на площадку.
А  убедившись и удостоверившись, что там, у его квартиры,  нет никакой живой
души, он выходил из  укрытия и быстро отпирал оба замка, проникал в квартиру
и запирал  дверь изнутри. Он  и ключи носил без связки и в  разных карманах,
чтобы  можно было одновременно их доставать и  отпирать  замки обеими руками
параллельно.  А на книжном рынке у  драмтеатра купил себе Сараев самоучитель
по восточным видам единоборств и изучал его дома вечерами и в выходные дни и
отрабатывал  до автоматизма все  описанные  в  нем коронные  удары  ногами и
руками.  Но невзирая на это, все чаще  подумывал Сараев о том, чтобы достать
себе  где-нибудь личное боевое  оружие, хоть  бы  газовый пистолет на  самый
худой конец. И, конечно, бронежилет ему бы не повредил. Пусть легкий.
     И этот внутренний страх  Сараева не  был чем-то выдуманным и пустым,  а
имел  под собой прочную  основу из жизненного  опыта, так  как это ж повезло
ему,  что  тогда, когда  жить  с  Милой стало нельзя  и невозможно из-за  ее
постоянных друзей сомнительного свойства  и оргий с их участием,  Мария  ему
повстречалась в жизни и он  с Юлей к ней перебраться  смог на жительство и с
Милой  развестись, оставив ей эту квартиру  для пьянок и других коллективных
бесчинств.  А сейчас Сараеву  некуда было  идти  и  не к  кому, потому что с
Марией у него все закончилось тем же разводом, по другим, правда, причинам и
мотивам,  а иного подходящего места, где мог бы  Сараев жить  как человек, у
него не было. Кроме  этой  квартиры, в которой они с Милой жили с начала  их
брака и до конца. И Юля у них тут родилась и в течение трех лет росла.
     Но Юля эту злосчастную  квартиру и свою  жизнь в ней  и Милу, мать свою
настоящую,  сейчас, конечно, уже не помнила, к счастью. Хотя и бывало с ней,
что становилась она вдруг неспокойной и испуганной и говорила Марии:
     - Мама, я боюсь.
     А Мария спрашивала у нее:
     - Чего ты боишься?
     А она говорила:
     - Не знаю.
     И Сараев думал, что, наверно,  осталась-таки у Юли  где-то  в извилинах
мозга  зыбкая  память о  раннем  периоде  ее детства и засело в этой  памяти
что-нибудь, ее испугавшее. Может  быть, день их  ухода к  Марии или,  вернее
сказать, ночь. И запомнились  ей, возможно, много чужих людей и  их  страшно
громкий над ее головой смех и горький горячий  вкус во  рту. А Сараев  тогда
отнимал у них Юлю, которая все вставала и падала на бок и  ползала по  кругу
среди ног, загребая одной,  левой,  рукой.  А они не  отдавали  ее Сараеву и
поили с  ложки еще  и  еще, а его, Сараева,  весело били  и пинали, чтобы не
препятствовал он им и не мешал шутить и развлекаться.
     Да,  скорее всего запомнила  она это  несознательно и смутно и не поняв
ничего из-за  малолетства. Но испугали ее в тот раз, видно, по-настоящему  и
впервые в жизни - и она  это  запомнила.  И  Сараев  тоже все это помнил как
сейчас.   И  он   отнял-таки  у   них  Юлю,  воспользовавшись   каким-то  их
замешательством, и унес  ее, пьяную и икающую во сне, домой к Марии. И Мария
прикладывала  ему свинцовые примочки к разбитому лицу и говорила, что никуда
она их больше не отпустит от себя ни на шаг.
     И они остались с той ночи жить у Марии и жили пять лет, создав семью, а
по  прошествии  этих  пяти  счастливых  лет  снова,  значит,  жизнь  Сараева
сломалась, во второй раз. ***
     И  вот  он вернулся в  свою квартиру, оставленную Милой, и живет в  ней
один  за  железной  дверью  и  от Милы,  первой  своей бывшей жены,  никаких
известий не  имеет. И он благодарит за  это Господа  Бога, потому что,  если
объявится  она, Мила, в сопровождении друзей своих и товарищей на горизонте,
никто ему позавидовать не сможет, несмотря на железную дверь. ***
     Правда, Сараев, он добыл  себе в результате  все, о чем  думал и мечтал
ночами,  когда страх приходил к нему вместо сна. И бронежилет добыл хороший,
хотя  и  поношенный  предыдущим  хозяином,  и пистолет  безотказной  системы
Макарова  добыл,  и для защиты  головы каску, которую  не  считал  для  себя
обязательным иметь  в своем арсенале. И раздобыл все эти перечисленные  вещи
Сараев прямо на улице города, посреди бела дня.
     Он с омоновца их снял  по пути домой.  И не планировал в  тот субботний
день никакой  такой  акции  и не рассчитывал, а  снял. Увидел,  значит, его,
омоновца  то  есть,  что  стоит  он  один   беззащитный  и  по   всей  форме
обмундированный  с  головы до  пят  и товарищами  своими,  тоже  омоновцами,
оставленный. Потому что они, товарищи омоновца, с кем город он патрулировал,
поддерживая неприкосновенность  личности граждан вблизи криминогенных зон, в
гастроном зашли. Обстановку проверить и колбасы, может, купить, если удастся
по ходу дела. И Сараев заметил этого одинокого омоновца издалека  и подумал,
что  надо  его брать живым, пока никого  вокруг  нету, так как узнал недавно
Сараев, сколько стоит на черном  рынке оружие, и  понял, что  купить  его за
свои деньги он не сможет себе  никогда,  а в госторговле оружием все  еще не
торговали. И он подошел к омоновцу с тыльной стороны и не долго раздумывая и
не рассуждая  блестяще провел прием каратэ-до. То есть он уложил омоновца на
голый асфальт ударом правой  ноги в прыжке  с разворотом. Точно как в книжке
описывалось и рекомендовалось и было подробно нарисовано. А именно выпрыгнул
Сараев,  взвившись вверх, и,  развернувшись  в воздухе пружиной, достал его,
омоновца,  правой  ногой по  голове. И омоновец, не ожидая  такого коварного
нападения  от  мирного  прохожего,  не  защитился как подобает, а  упал  без
сознания и чувств на месте.
     А  Сараев снял с него бронежилет и пистолет Макарова из кобуры вынул  и
каску тоже прихватил по инерции мышления для полного комплекта, после чего и
покинул место  своего  преступления, радуясь,  что  удачно все получилось  и
сошло ему  с  рук. И  жилет вот теперь с пистолетом у него есть,  и омоновец
вроде  в живых  остался,  потому  что  он дышал, когда  с него  жилет Сараев
стаскивал. А свидетеля того  единственного,  который видел  конец совершения
нападения,  можно не учитывать и в расчет не принимать. Хоть он и подбежал к
Сараеву и спросил:
     - Вы что это делаете тут?
     Но Сараев ему ответил:
     - Омоновца раздеваю.
     А свидетель:
     - Ну ты, - говорит, - циркач твою мать, - и пошел дальше своей дорогой.
     И, покидая место происшествия и заметая следы в клубке переулков и улиц
центральной  части  города, Сараев думал, что не  зря  и не впустую купил он
когда-то  у  драмтеатра  книгу-самоучитель  по  восточным  видам  рукопашных
единоборств,  потому  что  теперь  чтение  и  изучение  этой  полезной книги
принесло ему свои конкретные плоды - плоды,  как  говорится,  просвещения. И
Сараев  жилет сразу на себя  надел, еще там, у поверженного  тела  омоновца,
чтоб в руках  не тащить,  а пистолет он, конечно, в карман  брюк запрятал, в
правый.  И он, пистолет,  постукивал его по  бедру  при  ходьбе то дулом, то
рукояткой. И  когда  ногу  Сараев  вперед  выдвигал,  шагая,  рукояткой  его
пистолет ударял мягко и приятно, а  когда  нога  сзади  оставалась, готовясь
новый шаг вперед сделать, - дулом.
     А дома, уединившись в четырех стенах,  Сараев осмотрел и обследовал все
свои  ценные  приобретения  и  остался собой  и  ими  доволен,  потому что в
пистолете  оказалось, как и следовало того ожидать, семь патронов,  то  есть
полная,  неначатая  обойма, а  жилет  тоже  ему понравился  и  пришелся  при
ближайшем рассмотрении впору и  по всем статьям: во-первых, легкостью своей,
относительной,  конечно,  и  тем,  что  не  толстый он  был,  а  тонкий, как
приблизительно  пиджак  с  подкладкой.  Ну  и  общей  добротностью  своей  и
качеством изготовления понравился жилет Сараеву. А насчет каски  Сараев  так
для  себя решил  -  что надевать,  конечно,  он ее по мелоча