Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
комендации слушал и
запоминал. А в конце врач дала Марии с собой бутылочку канамицина и ампулу -
чем его разводить. Сказала:
• На сегодня вам хватит и на завтра один раз уколоть, а за это время
достанете. - И она посмотрела на Марию с сочувствием, так как на ней совсем
никакого лица не было, и сказала: - А не достанете - позвоните. Я помогу.
И из лечебницы Сараев с Вениамином поехал домой к Марии, а Мария - по
аптекам рыскать. Лекарства доставать. Канамицин - антибиотик широкого
спектра действия и лазикс - мочегонное. У нее доставать что-либо всегда
лучше, чем у Сараева, получалось, Сараев этого совсем не умел. И Мария
обмотала Бог знает сколько аптек - и ветеринарную, и человеческих несколько
- и наконец выпросила она в одной из них требуемый канамицин, переплатив за
него втрое, а в другой лазикс она нашла - свободно. И шприцев одноразовых
купила Мария в коммерческом киоске пять штук, предполагая их кипятить и
использовать по три-четыре раза, как советовала ей женщина-врач.
А купив все это, Мария заехала к себе на работу и взяла на обоих своих
предприятиях неделю в счет очередного отпуска. Без оформления, а просто
договорившись с начальством, что работать она в течение недели не будет, а в
отпуск летом уйдет не на четыре недели, как положено, а на три. И с этим
вернулась Мария домой, про паспорт и про милицию совершенно забыв, и
приступили они к лечению Вениамина и к его спасению. А лечение, значит,
состояло в следующем: во-первых, каждые шесть часов Сараев делал ему укол
канамицина. Он хорошо умел уколы делать. Потому что бабушка Сараева долго
умирала от рака, и он, еще школьником, делал ей обезболивающие уколы и
наркотики. Мать его сама боялась уколы делать, а медсестре платить
приходящей было у них нечем. И он делал бабушке своей умирающей уколы и
научился этому искусству раз и навсегда. Правда, животному труднее укол
сделать - из-за шерсти. И шкура у них, у животных, более плотная, чем кожа у
человека, а жира и мышц гораздо меньше. И колоть поэтому нужно осторожно и
точно, втыкая иголку под определенным углом на четверть ее длины, не глубже.
И Сараев кипятил одноразовый шприц в кастрюльке сорок минут и колол им
Вениамина. А Мария держала его, чтобы он не дернулся и не помешал. Он же не
понимал, что во время укола смирно надо лежать и неподвижно. Но Вениамин
хорошо уколы переносил и терпел. Да. А кроме канамицина, раз в день Сараев
ему еще и лазикс колол, чтоб, значит, моча у Вениамина не скапливалась, а
выходила наружу. А все остальное время между уколами Вениамин лежал на
пеленках, Жениных еще и через столько лет пригодившихся. И он ходил под
себя, на эти пеленки, а Мария и Сараев их стирали и меняли на чистые.
И значит, Сараев стал жить у Марии и не ездил к себе домой, потому что
в девять часов, и в пятнадцать, и в двадцать один, и в три нужно было делать
Вениамину очередной укол. И Мария, конечно, увидела на Сараеве жилет, когда
снял он при ней свитер впервые, и сказала: - Господи, что это на тебе?
А Сараев сказал:
- Ничего. Не обращай внимания.
А насчет сохранности своей квартиры Сараев не беспокоился, так как там
без него ничего не могло произойти плохого благодаря бронированной входной
двери.
И Вениамин послушно лечился и позволял себя колоть, понимая, очевидно,
что мучают его по необходимости. Единственно только смотрел он прямо в глаза
Марии и Сараеву, а они не выдерживали и отводили, пряча глаза, взгляды.
Но на четвертый день лечения уколами Вениамин попросил есть и начал
принимать пищу, а пить он уже и раньше пил. И поел он каши овсяной,
геркулеса. Мария ему сварила негустой каши, добавив в нее вареного мяса, на
мясорубке прокрученного, и он поел этой мясной каши, слизывая ее у Марии с
руки. И воды попил теплой кипяченой. Но под себя ходить Вениамин продолжал,
ничего не чувствуя. Он и хвоста своего не чувствовал, и хвост висел у него
мертвый и парализованный. Правда, врач, Света ее звали, сказала по телефону,
что раз выжил он и до сих пор не умер, все станет на места и образуется.
Только требуется для этого время и терпение.
- Потому что, - сказала, - у него крестцовый отдел поврежден в
результате травмы, и все это характерные последствия данного повреждения.
Ну и сказала она, что Вениамину нужен полный покой и нельзя подвергать
его никаким стрессовым нагрузкам. А у них и так была тишина в квартире
кладбищенская, и даже дети в дни тяжелого состояния Вениамина не шумели, а
вели себя тише воды. И в понедельник, когда прямая опасность для жизни
миновала Вениамина окончательно, Мария пошла на работу, дети - в школу, и с
Вениамином остался Сараев сам, так как ему на работу идти не надо было целых
еще три недели. И все эти три недели он жил у Марии, и утром, когда они,
Мария с детьми, уходили, Сараев готовил какую-нибудь еду на всех и убирал за
Вениамином, и мыл его, и стирал его перепачканные пеленки, делая это без
никаких отрицательных ощущений и чисто механически. Потом около двух часов
дня возвращались из школы дети, и Сараев их кормил, и они либо уходили на
тренировку, либо садились за свои уроки. Потом приходила Мария, и Вениамин
выходил ее встречать к двери, так как он через две недели стал уже
самостоятельно передвигаться по комнате и ходил, чуть вывернув левую ногу и
волоча хвост по полу. И Мария не раздеваясь брала его за передние лапы,
поднимала к лицу и говорила:
- Моя ты курица, - и долго с ним целовалась.
А Сараев стоял с ними рядом и ощупывал входную дверь, как будто в
первый раз ее видел, и говорил Марии:
- Почему у тебя дверь такая слабая? Надо железную установить.
А Мария, продолжая лобзаться с Вениамином, говорила:
- Зачем?
А Сараев говорил:
- Затем, чтоб зла тебе не могли причинить. Тем более у тебя дети в
доме.
И Мария ставила Вениамина на диван, и он ковылял в угол, где ему была
постелена теплая пеленка, а Мария говорила:
- Ты, Сараев, свихнулся на железных дверях.
А Сараев говорил:
- Ничего я не свихнулся, - и еще говорил, что, если ты сама себя не
защитишь, никто тебя не защитит. А по вопросу двери, говорил, я могу
договориться с Лагиным. И он шел разогревать ужин для Марии, а она тем
временем переодевалась, выкладывала из сумок принесенные продукты и так
далее и тому подобное.
А поужинав, Мария возилась с Вениамином и с детьми, а Сараев сидел без
дела, напевая беззвучно свою частушку, и чувствовал себя лишним человеком со
стороны. И с ним ни о чем не разговаривали дети, и Мария говорила с Сараевым
об одном лишь Вениамине и его здоровье, потому что они отвыкли, наверно, от
присутствия Сараева среди них и потребность в тесном с ним общении потеряли.
Даже про паспорт Мария сказала Сараеву в двух беглых словах, что сил уже
нету за ним ходить. Сараев говорит:
- А что такое, почему?
А Мария говорит:
- Не хочу об этом, осточертело, - и не стала ничего Сараеву
рассказывать и делиться с ним своими несчастьями не стала.
И в целом прожил Сараев у Марии весь месяц, изменив невольно образ ее
жизни, потому что к ней все ходить перестали - и соседи, чтобы звонить, и
знакомые ее. Хотя Сараев слова никому не сказал неприветливого. Но
получалось, что заходили они, видели его, Сараева, в домашнем виде - на
кухне, допустим, у плиты или люстру чинящего с табуретки - и больше не
приходили. Одна Дуся продолжала наносить свои нахальные визиты, как и
прежде. То есть она стучала в дверь в любое время, когда ей
заблагорассудится. И дня три подряд заставая у Марии Сараева, Дуся спросила:
- Вы что, - спросила, - опять сошлись?
Мария ей ничего не ответила в ответ, и Сараев, ясное дело, смолчал, и
Дуся сказала:
- Ну и дураки, - и: - Ничего, - сказала, - у вас не выйдет.
Ну вот, значит, прожил Сараев весь свой отпуск без содержания у Марии,
в семье. И Вениамин за это время заметно поправился и окреп. И хотя он все
еще делал под себя, сдвиги в сторону улучшения и прогресс наблюдались в
каждый следующий день без преувеличения. Потому что хвостом Вениамин начал
шевелить и про лоханку свою туалетную вспоминал временами. И он в нее
залезал и скреб, а ел уже с аппетитом и все подряд и ходил почти что не
ковыляя. Другими словами, Вениамин был на пути к выздоровлению. И тогда
Сараев сказал Марии, что пора ему, наверно, идти, так как завтра понедельник
и третье число, а значит, кончился его отпуск и предстоит ему выходить на
работу. И он сказал это и сидит ждет, что Мария ему ответит. А Мария головой
кивнула с пониманием - и весь ответ, больше ничего ему не сказала. А Сараев
помедлил и говорит:
- А деньги я тебе принесу.
А Мария опять кивнула головой и говорит:
- Не думай об этом. Ерунда.
А Сараев говорит:
- Пойду я. Вот.
А Мария говорит:
- Иди.
И Сараев начал одеваться. Снял свитер и надел свой жилет и снова надел
свитер, а в прихожей он обулся и влез в пальто, и нахлобучил на голову
шапочку с надписью "Пума". И он одевался медленно, а Мария стояла, опершись
плечом о стену, а руки держа сложенными на груди, и наблюдала за его
сборами. И Сараев хотел уйти достойно, только до свидания сказав Марии и
детям, но сказал все-таки он не до свидания, а другое:
• Или, может, - сказал, - мне не уходить? Пока. А остаться?
А Мария положила ему ладонь на предплечье и говорит:
- Нет, ты лучше иди. ***
И Сараев пошел домой, где не был ровно один месяц.
А дома лежали у него шестьдесят семь процентов прошлой зарплаты. Он их
месяц назад, идя к Марии, дома оставил, так как ненужных денег при себе
Сараев не носил, учитывая, что улица полна неожиданностей, а дома, за
железной дверью, ничего с деньгами случиться не может. И он разделил
имевшуюся у него сумму на две равные части и одну часть понес Марии, а придя
к ней, он сказал:
- На вот тебе. На жизнь.
А Мария ему:
- А тебе? Я не возьму.
А он говорит:
- Я же месяц у тебя жил на иждивении и своих денег не тратил, и теперь
у меня деньги есть.
И он, как обычно, положил деньги на стол и сказал детям и Марии:
- До встречи, - и ушел, не приняв ее возражений, а чтоб она не вышла за
ним и не начала отказываться от денег, Сараев лифта дожидаться не стал, а
свернул на лестницу и сбежал по ней бегом, скользя рукой по перилам. ***
И точно так же, пешком и бегом, спускался Сараев с пятого этажа, уходя
когда- то от Милы. И так же, одной рукой, скользил он по шероховатым
перилам, прихватывая их на поворотах всей пятерней. А в другой руке нес
тогда Сараев сумку, взятую тогда у Марии напрокат, ту же самую, кстати
сказать, сумку, в которой возили они с Марией Вениамина в ветлечебницу к
врачу. И тогда тоже не стал Сараев вызывать и ждать лифт, чтобы Мила не
успела выйти из квартиры и не стала канючить, уговаривая не оставлять ее,
слабую женщину, один на один со всеми и клянясь, что больше ничего подобного
не повторится никогда в жизни, а пить она бросит хоть завтра с утра, потому
что ей это раз плюнуть. И Сараев, предвидя, значит, все эти возможные
последствия, побежал вниз по лестнице, через две ступеньки галопом.
А приходил он сюда, к себе домой, за вещами. Накануне ночью они с Юлей
ушли в чем были, ничего не захватив в суматохе бегства, а без вещей же
нельзя жить, в особенности когда речь идет о ребенке трех лет от роду. И
взял у Марии Сараев вместительную сумку и ранним утром пошел к себе или,
вернее, к Миле. Пришел, а дома она одна. Сидит на полу и голову в руках
держит. А друзей ее вчерашних оголтелых нет никого. Разошлись, видно, и,
значит, повезло Сараеву крупно. Правда, он думал, что если они тут еще, то в
такое утреннее время спят как убитые, поэтому и пришел не опасаясь. А их и
вообще нет. Что еще лучше. Хотя Мила уже не спала. Наверно, помешало ей
что-нибудь спать или кто-нибудь ее разбудил. И Сараев поставил сумку на пол
и стал вынимать из шкафа одежду и другие вещи - Юлины и свои. Те, что еще
сохранились у них и не исчезли по ходу жизни. И Сараев укладывал все
имеющиеся вещи, наполняя ими до отказа бездонную сумку Марии. А Мила
посмотрела на его действия мутным разбитым взглядом и сказала:
- А где все?
- Нету, - ответил ей без отрыва от своих сборов Сараев.
А Мила говорит:
- Бросили, значит, - и говорит: - А где Юля, дочь моя?
- И Юли, - Сараев говорит, - нету. Мы от тебя с ней ушли.
А Мила повела головой из стороны в сторону, не выпуская ее, голову, из
рук, и говорит:
- И вы, значит, бросили.
И Сараев сказал ей:
- Да.
И Мила подползла к Сараеву на карачках и заглянула ему в лицо снизу и
пьяно и сопливо заплакала и заговорила, причитая и ноя:
- Не бросайте меня, а то я же без вас погибну и пропаду пропадом.
Но Сараев не откликнулся на эти фальшивые просьбы и стенания, которые
он уже сто раз слышал из ее уст. А после вчерашнего бандитского нападения ее
друзей на него и, главное, на Юлю Сараеву вообще хотелось больше жизни Милу
своими руками удушить, и он сказал ей:
- Пропадай. Туда тебе и дорога.
И, сказав эти свои последние слова, Сараев застегнул на сумке
замок-молнию и вышел из квартиры и побежал вниз по ступенькам лестницы,
уходя от Милы к Марии навсегда - или, вернее, он так полагал и надеялся, что
навсегда.
А потом он еще приходил к Миле однажды, так как она не являлась два
раза по повестке в суд, где должно было слушаться дело об их разводе. И
Сараев, собравшись с духом, пошел к ней в день судебного заседания,
назначенного третий уже раз по счету. И он нашел ее дома, как всегда по
утрам, спящую мертвым сном. И еще трое людей спали, дыша перегаром, в
комнате - на полу и на диване, кто где упал. И Сараев, стараясь никого не
разбудить, взвалил Милу на себя и вынес из квартиры. А внизу он прислонил ее
к толстой акации, поймал такси и доставил таким образом в суд. И, увидев
Милу воочию, суд незамедлительно и без вопросов оформил развод, освободив
Сараева от нее и дав ему узаконенную возможность жениться на Марии, с
которой он жил уже и был с ней, можно сказать, счастлив в личной жизни. А
Мила к концу слушания дела очухалась частично, придя в сознание, и говорит:
- Это что?
А Сараев говорит?
- Суд.
А Мила ему:
- А кого судят?
А Сараев говорит:
- Развод.
И, выслушав решение и постановление суда, Мила села на свое место и
сказала:
- Гад ты, Сараев, - и: - Бросил, - говорит, - меня в трудную минуту
жизни и изменил. - И еще она сказала: - Дай пять рэ, а то застрелюсь и
повешусь.
А Сараев сказал:
- На, - и бросил ей на колени десятку. А на десять рублей в те времена
и годы можно было целую бутылку водки купить, а вина - так еще больше...
И вот Сараев сбежал с девятого этажа, считая ногами ступени, и
перепрыгнул через кучи отходов жизнедеятельности человека, которые
образовались на нижних этажах ввиду переполнения мусоропровода, и вышел из
вонючего подъезда, где не горело ни одной лампочки, на воздух и на свет. И
он самой короткой дорогой, какая только существовала и была возможна,
вернулся домой, даже за хлебом не зайдя. Хотя все, что оставил он за окном
месяц назад, давно, надо было думать, прокисло и пришло в негодность и есть
в доме у него было нечего. Кроме, конечно, неприкосновенных запасов. Но это
не волновало сейчас Сараева, так как есть ему не хотелось. И он пришел и
переночевал в пыльной квартире, а утром ушел на работу, забыв, между прочим,
надеть бронежилет. И он вспомнил, когда в автобус влез и его сдавили, что
нет на нем предохраняющего жилета, но возвращаться за ним не стал, зная, что
возвращаться - это плохая примета, к добру не приводящая. И "Макаров" лежал
на своем месте, в кармане брюк, чего было достаточно и довольно.
А на работе им всем, вышедшим из отпуска без содержания, сказали, что
положение на предприятии не стабилизировалось и не улучшилось, а наоборот,
ухудшилось до катастрофического, и если раньше работала хотя бы одна смена,
то теперь на своих местах остается только высшее руководство, а все
остальные свободны, значит, еще на один календарный месяц. И кто-то спросил:
а как и на что мы будем жить и кормить семьи свои, жен и детей? А начальник
по кадрам и быту сказал, что он ничем не может помочь, и от него лично
ничего не зависит, и он ни в чем перед людьми не виноват.
- А кто виноват? - у него спрашивают.
А он говорит:
- Правительство. Так как именно оно не обеспечило, не создало условий,
- ну и все тому подобное.
А рабочий народ, собравшись у проходной, говорил на это:
- Надо, - мол, - браться за вилы. Пора уже.
А служащие и инженерно-технический персонал, а также люди пожилого,
предпенсионного, возраста говорили:
- Вилами сыт не будешь, - и разбредались по одному и группами кто куда,
не идя на поводу у толпы.
Ушел в их числе и Сараев, правда, куда теперь себя девать, он не знал и
понятия ни малейшего не имел. К Марии он был не против снова пойти, так как
Вениамин все же требовал еще ухода за собой, но дома у Марии сейчас не было
никого. Она на работе уже была, а дети, соответственно, в школе. И не знал
Сараев, как Мария воспримет и истолкует его приход, может быть, подумает,
что он навязывается ей против воли, или еще что-нибудь подумает по его
адресу нелестное и нелицеприятное, усомнившись и не поверив правде о
продлении его отпуска.
И Сараев подумал, что неплохо было бы пойти и купить себе чего-нибудь
съестного, экономя, конечно, последние деньги. Но не пошел он никуда. Потому
что, купив что-либо, пришлось бы ему идти и относить купленное домой и
сидеть там весь день, а у него же ни телевизора не было - посмотреть его и
время тем самым как-то потратить и провести, ни книжки какой-нибудь, ни даже
газет никаких. И он пошел в сторону дома, по привычке всегда с работы в
сторону дома идти, но не прямо пошел, а через автовокзал новый, то есть
вокруг. И он вошел в здание вокзала и походил по пустому, как и в прошлый
его приход, залу. И точно такой же милиционер шагал по первому этажу взад и
вперед и по кругу, и та же надпись светилась на информационном табло. И
водка небось в кафе продается та же, подумал Сараев, и без закуски. Но на
водку переводить средства Сараев не мог себе позволить, и он подошел к
милиционеру и спросил, не преследуя никакой цели:
- А автобусы, - спросил, - когда пойдут?
А милиционер сказал:
- Бензина нет. Вы что, не видите?
А Сараев сказал:
- Вижу, - и спросил: - А тут у вас всегда такая пустота торичеллиева?
А милиционер сказал:
- А кто сюда пойдет? - и сказал: - Сумасшедшая одна ходит регулярно.
Придет, станет в позу и выступает, как на съезде, лекции читает в пустоту.
- И больше никто, - Сараев говорит, - не ходит?
А милиционер говорит:
- Ну, еще ты вот пришел. Работать мешать.
И милиционер, конечно, был прав на все сто. Сараев действительно не
знал и не мог бы сказать, зачем он пришел на этот мертвый вокзал. Пришел - и
пришел. По наитию какому-то, хотя делать тут ему было нечего. И в любом
другом месте нечего.
И он ходил по зданию вялым медленным шагом и глазел по сторонам и
присаживался на стулья из желтой пластмассы, то есть вел себя так, как в
му