- говорили  те,  которые  ей  возражали.  -  Или
санитары.
     -  Завотделением,  -  говорила  Неля, -  я согласна,  козел  козлом,  а
санитары и того хуже. Но остальные-то ведь не такие.
     - А какие? - спрашивали у нее. И она отвечала:
     - Красивые. Какие ж еще?
     И конечно,  над ней  посмеивались знакомые за такие слова и  за все  ее
мировоззрение,  намекая,  что  работа в  этом специфическом отделении на нее
влияет не  в положительном  смысле. Да Неля и сама иногда подмечала за собой
что-нибудь   такое.   Лишнее.   Например,   она  любила  синяки   от  уколов
рассматривать на  теле больных. Так, бывало,  и  залюбуется,  в особенности,
когда  много их  в конце курса  лечения набиралось и они сливались, принимая
причудливые  формы  разных цветов  спектра - от  красного  до фиолетового. А
бывали они, синяки,  оттенков утреннего  моря и неба после  захода солнца. И
Неля,   значит,  случалось  такое,  сделает  укол   и   стоит  зачарованная,
наслаждаясь  видом этого узора из синяков и кровоподтеков. А потом  очнется,
спохватится и говорит:
     - Ой, что это я? - и говорит: - Идите, больная, в палату.
     И  больная  встает с  кушетки и  уходит,  а Неля себе думает:  "Надо, -
думает, - держать себя в  руках, потому что все  же работа есть работа и мои
частные эстетические пристрастия и понятия тут могут оказаться неуместными".
     И  Неля дорабатывала в  таких  случаях с нетерпением  свой  напряженный
рабочий  день,  сдавала смену вечерней сестре и  уходила к себе домой, чтобы
там  отдыхать  душой среди  картин. У  нее квартира вся  обвешена была  ими,
произведениями искусства живописи. Картинами  то  есть  в рамках. Неля их из
журналов  на  протяжении  многих лет вырезала.  Из "Огонька" и из  "Юности".
Когда-то  эти, да и другие общественно-политические и художественные журналы
такие вклейки  печатали с шедеврами лучших художников всех времен и народов.
И она их вырезала и,  в  рамки вставив, развешивала по  стенам. И комната ее
жилая  приобрела  в  конечном  счете вид музея  изобразительных  искусств  в
уменьшенном  масштабе.  А  рамки Неля сама изготавливала, своими руками. Это
она имела хобби  такое в жизни  - рамки изготавливать для картин. Покупала в
магазине  "Юный  техник"  дешевые  отходы деревообрабатывающих  и  мебельных
производств -  планочки  всякие  разнокалиберные,  дощечки, реечки.  Или  со
строек  утаскивала, что валялось без  дела и  присмотра - и  из этого всего,
значит,  делала рамки. У нее и инструмент весь дома  имелся столярный. Ей на
день  рождения последний  мужчина,  какой за ней  ухаживал в ее  жизни, этот
инструмент подарил, преподнес как бы ради шутки. Узнал от нее, что рамки эти
сама  она изготавливает,  лично,  и принес  ей полный  набор  инструмента  в
специальном  чемодане с ячейками. И чего в нем, в этом чудо-чемодане, только
не  было.  Ну  все  было.  И рубанок с  фуганком, и стамески с  ножовками  и
штихелями, и  напильники  всех  видов, и сверла, и  молотков  целых  два,  и
топорик, и коловорот. Ну и метр, конечно, складной был ярко-желтого цвета, и
рейсмус,  и прочие бесценные и необходимые принадлежности. И вот этот  набор
принес со своей работы дорогой ее Вася Братусь. Принес и подарил. Для  смеху
и веселья.  Ему же ничего не составляло взять один набор у себя в цехе,  где
он  в  должности  старшего мастера трудился, а сделать женщине такой подарок
вместо  духов  общепринятых  или,  там,  помады  было  ему,  понятное  дело,
интересно.  Пошутить так, в  оригинальной  манере.  А  она, Неля,  не  знала
просто, как его благодарить, увидев подарок. Говорила:
     - Мне сроду никто и никогда ничего лучшего не дарил.
     И  говорила, что только истинно любящий человек мог до этого догадаться
и попасть прямо не в бровь, а в глаз.
     А Вася Братусь, он, поняв,  что никакого веселого смеха и никакой шутки
не получилось из его затеи, сказал с  досадой, что ты  или  больная и  не  в
себе,  или придуриваешься.  Но  чувства  юмора  в тебе  по-любому нету, а я,
говорит, с женщиной, этого главного человеческого чувства лишенной, не  могу
в близких отношениях  долго состоять  и не желаю.  И  он ушел безвозвратно в
день ее рождения и  к столу не  сел, и  не выпил за Нелино здоровье ни одной
капли вина. То есть он даже не ушел,  а уехал на своем велосипеде марки ХВЗ.
А набор остался Неле навсегда в знак памяти о нем,  об этом мужчине шутливом
по фамилии  Вася Братусь, за  которого надеялась и  рассчитывала  она выйти,
чтобы создать семью, замуж.  Ведь она же  любила его  всем сердцем  и всегда
наблюдала из окна, как подкатывал он к ее дому на  легком  велосипеде и  как
сквозь вертящиеся спицы колес били  солнечные лучи, и как спицы серебрились,
отсвечивая  веерами теней  и  бликов. А сам  этот мужчина ее  любимый, Вася,
сидел  в седле  прямо  и  несгибаемо, степенно  крутя  педали,  и  велосипед
преобразовывал   своим   механизмом   вращательное   движение   его   ног  в
поступательное и ехал. И Неля всегда ждала  его, глядя на дорогу, и думала с
удовлетворением:  "Все-таки он красив, мой Василий, по-настоящему красив". И
кроме  того,  думала она втайне и мечтала, что, сочетавшись с  Васей браком,
сможет  стать Нелей  Сергеевной Братусь  и  это тоже  будет красиво. А  если
составить   двойную  фамилию,  скажем,   Братусь-Явская   или   наоборот   -
Явская-Братусь, то еще красивее получится и благозвучнее.
     Но мечтам этим интимным  сбыться не суждено было, к сожалению, так как,
подарив  столярный  набор,  ушел  желанный Василий на  веки,  как говорится,
вечные и не  вернулся, и женился, наверно, на ком-нибудь другом - мало ли на
белом свете желающих. Во всяком случае, с того самого  давнего дня не видела
Неля ни разу его велосипеда ХВЗ с блестящими спицами колес и Василия тоже не
видела и не встречала.
     Зато, конечно, рамки  для картин стало ей легче изготавливать и удобнее
во  всех   отношениях,   и   выходили   они  у   нее  гораздо   красивее   и
высококачественнее, чем раньше.  Потому что хороший, настоящий, инструмент в
этом тонком деле - главное условие качества.
     И Неля делала рамки, много рамок, поскольку и картин у нее было за годы
и  годы скоплено огромное количество,  причем представляли из себя эти рамки
не просто четыре планки, сбитые гвоздями, а для каждой картины изготавливала
их Неля  по-разному,  с учетом того, что на картине изобразил  художник и  в
какой цветовой гамме. Если, допустим, изобразил он светлый женский образ или
Мадонну какую-нибудь Сикстинскую, рамку Неля выстрагивала объемную и резную,
с орнаментом по  всему периметру, а если мужчина  на картине был нарисован в
строгих  тонах  или  рыцарь,  там,  на  распутье  -  то  и   рамка  делалась
соответственно строгая и простая, без  украшательства.  И  цвет рамок, их то
есть окраску, подбирала Неля для  каждого отдельно  взятого  случая особо  и
ответственно  -   чтобы,  значит,  он,  цвет,  подчеркивал   собой  смысл  и
квинтэссенцию картины и оттенял, а не вступал с ними в противоречие.
     И висели картины у Нели не только в комнате, как когда-то, когда начала
она только  составлять  свою коллекцию,  но  и в коридоре тремя  рядами, и в
кухне, и везде, где место  позволяло  и  имелось освещение, чтоб смотреть  и
видеть нарисованное. А те  картины, какие  не умещались на  стенах, у Нели в
кладовке хранились - в запаснике, значит, благодаря  чему  имела она широкие
возможности  изменять при желании экспозицию по своему вкусу  и  усмотрению.
Когда  же наступил неизбежный  момент  переполнения кладовки до отказа, Неля
стала на работу картины относить и там, в палатах и в коридоре, развешивать.
Завотделением увидел впервые ее самоуправные действия и говорит:
     - Это что? Я спрашиваю.
     А Неля ему ответила:
     - Живопись, произведения изобразительного искусства.
     - Зачем? - спросил у нее завотделением.
     А она ему ответила:
     - Красиво.
     Ну и завотделением отстал от Нели и махнул рукой, и  все было бы совсем
хорошо, если  бы дураки-санитары  картины  не портили, пририсовывая  женским
лицам  усы,  а мужским - рога. А портрету мадемуазели Шарлотты дю Валь д'Онь
они продырявили рот и воткнули туда потухший окурок.
     Но  картин  у  Нели  дома было  несметное  число и она  молча  заменяла
изуродованные портреты на  новые. Один раз только не  сдержалась - это когда
коням под тремя  богатырями санитары пририсовали гадость. И Неля  назвала их
дураками и еще ублюдками. Прямо в лицо так их назвала.
     А  после  работы  возвращалась Неля Явская домой  уставшая физически  и
духовно,  садилась где-нибудь, допустим, посреди комнаты в кресло и смотрела
свои  картины -  не  все  подряд, а те, какие ей  в этот именно час хотелось
смотреть больше  всего.  "Аленушку", например, художника  Васнецова  Виктора
Михайловича или,  может быть,  "Саскию ван  Эйленбурх" Рембрандта ван Рейна.
Картину "Утро"  А.Шилова тоже  обожала  она  разглядывать  вечерами. А самой
лучшей,  любимейшей  ее  картиной  было  полотно  Питера Пауля  Рубенса  под
названием "Портрет камеристки инфанты Изабеллы, правительницы  Нидерландов".
Ей вообще больше нравилось и  импонировало, когда художники женские портреты
изображали  на своих полотнах. Женщины у  всех художников красивее выходили,
чем мужчины. Наверно, потому что самих женщин, с которых они срисовывали эти
портреты,  художники  выбирали  красивых,  а  не  абы  каких-нибудь.  Ну  и,
возможно, любили они этих женщин и рисовали их с любовью. Хотя про  это Неля
точно ничего сказать не могла, про  это не знала она ничего достоверного. Но
то, что она могла часами сидеть и свои эти излюбленные картины рассматривать
до  мельчайших деталей  и подробностей  -  это факт из ее жизни непреложный.
Особенно, если тишина  вокруг  и  никаких  посторонних шумов  с улицы  и  из
соседних  квартир не доносилось. Что бывало, понятно,  нечасто.  Ночью разве
что  темной, да  и то не каждой.  Потому что  и ночами постоянно  что-нибудь
вокруг происходило -  то  у  одних  соседей праздник  семейный,  такой,  что
мертвый проснется и на ноги встанет, то другие соседи личные  свои отношения
выяснять  начнут во весь голос, то "скорая" сиреной  взвоет, то  милиция, то
еще что-нибудь  стрясется  громкое. А по  вечерам  - вообще. Обрушивались на
Нелю  шумы  самые разные  и  со всех  возможных  сторон,  что,  конечно,  не
позволяло  ей сосредоточиться на восприятии  искусства. Тем более у нее этаж
низкий, а  во дворе, под окнами дети с  матерями обычно  гуляли и матери  на
детей  кричали  во  время  воспитания и  ругали  их  последними  словами.  И
доминошники тоже, ясное дело,  ругались,  вплетаясь  в  общий  хор,  и крыли
отборным матом почем зря беззастенчиво.
     Когда-то Неля выходила и говорила матерям:
     -  Разве можно, -  говорила,  -  так на  родных детей?  Такими  словами
последними. Разве это красиво?
     И доминошников она пробовала урезонивать и взывать к их совести.
     - Как вам, - говорила, - не стыдно матерно  выражаться? Ведь вокруг вас
женщины с детьми находятся.
     Но матери ничего ей не отвечали, отходя в сторону, и все равно орали на
детей, ими рожденных, и били их, а доминошники ей говорили в своем стиле:
     - Вали, - говорили, - отсюда.
     А вслед  еще и добавляли, что у нее не все, мол, дома и что она в секте
состоит  - не иначе.  Ну вот Неля  и  перестала в  конце  концов  выходить и
разговаривать   с  жильцами  соседскими,  убедившись  в  бесполезности  этих
разговоров, а стала закладывать  уши  берушами.  Беруши - это такие  затычки
специальные   для  работников   производств  с   повышенным   уровнем  шума,
расшифровывается - "Береги уши". А  Неле их посоветовала на вооружение взять
нянечка одна из их отделения. Она на ночь себе эти беруши вставляла, чтоб не
слышать храпа мужа своего и детей.  И Неля, применив ее опыт,  стала картины
смотреть  с закупоренными ушами.  И  сначала это было не  очень  приятно,  с
непривычки, потому что  голова от берушей наливалась у нее тяжестью и как бы
распухала, а после - она  притерпелась к ним, к берушам,  и случалось  даже,
забывала их вынуть и спать  с ними в ушах ложилась, и  на  работу  могла так
пойти.  И только придя, вспоминала про них, так как слышала смутно и  неясно
то,  что  ей  говорили.  Короче, беруши  эти  оказались  настоящей  для Нели
находкой  - тем паче, что у них еще одно  неожиданное свойство  проявилось и
обнаружилось. После того, как привыкла Неля к  их применению и они стали как
бы неотъемлемой принадлежностью ее самой. А без них ей недоставало чего-то и
беспокоили пустые дырки в ушах, и казалось ей, что  эти дырки у нее сквозные
и в них свистит злой порывистый  ветер. А когда в ушах ее лежали беруши, все
приходило к  допустимой  норме,  и  ветер стихал, оставив после  себя легкую
тяжесть в области затылка и шеи, ватную такую  тяжесть, сладостную.  Потом в
голове у  нее  возникал, самозарождаясь, продолжительный звук низкого тона и
звучал этот спокойный звук какое-то  время -  до тех пор звучал, покуда Неля
не настраивалась вся  на  его волну, а  как  только она настраивалась,  звук
начинал осторожно расслаиваться и вибрировать, и менять свой постоянный тон.
В общем, музыка  происходила из этого одинокого  мягкого звука и, произойдя,
звучала внутри у  Нели, за ее пределы не вырываясь. Во всяком случае, никто,
если рядом с ней оказывался, никакой музыки не слышал, как будто бы ее вовсе
не существовало.  Неле как-то пришло на  ум, что если  беруши вынуть,  когда
музыка  в ней звучит, то  она и наружу  прольется - для всех - и все  вокруг
получат возможность эту ее  музыку  услышать и насладиться ее  звучанием. Но
как   только  она  это  сделала,  музыка  в  ней   оборвалась,  издав  такой
глиссирующий звук, какой  издает тромбон,  если  тромбонист  во  время  игры
засыпает. И  вовне ни капли этой музыки не  просочилось  и  не проникло, а в
ушах Неля услышала свист  и завывание ветра. И  тогда она немедленно вернула
беруши на их места, и иссякнувшая было мелодия  постепенно восстановила себя
в  Неле, наполнив ее  всю.  Вначале  голову,  потом  легкие, а  потом и  все
пространство тела.
     И все  теперь Неля делала  под  музыку.  И  рамки  мастерила, и картины
смотрела.  Причем мелодий в  ней  жило,  как  выяснилось,  множество, и  они
сменяли  одна другую в зависимости от того, на какую картину Неля смотрела и
в зависимости от ее настроения и общего состояния, и вообще в зависимости от
всего на свете. Даже от того, какого цвета  на Неле было платье надето и что
ей сказал днем на  работе завотделением, и издевались  ли  над ее глухотой и
отрешенным видом  дураки-санитары. Потому что Неля  в  конце  концов бросила
вынимать из ушей свои затычки музыкальные и дома, и  на работе, и везде. Она
научилась  понимать,  что ей  говорят,  по  движению  губ  -  как глухонемые
понимают, хоть это было и не так-то просто. Но она научилась. А  научившись,
обрела  возможность слушать музыку  в  себе практически  непрерывно  и,  чем
больше она ее слушала, тем больше ей этого хотелось. То есть  пристрастилась
Неля к внутренней своей музыке чуть  ли не сильнее, чем к изготовлению рамок
и  к картинам великих мастеров.  А  наиболее  хорошо  и  прекрасно ей  было,
конечно, когда глаза видели нетленные произведения живописи, а внутри в  это
время  музыка  звучала.  При таком  стечении наивысший гармонический  эффект
достигался и  Неля очень быстро  поняла и убедилась, что это стечение и есть
настоящая  красота, красота, как  говорится, с большой  буквы. И  без музыки
своей она  уже  просто  не  смогла бы жить  среди  людей  и являться  членом
общества. Потому что,  если  ей  приходилось  вынимать  беруши, музыка в ней
умолкала и у Нели почти сразу же начинали подрагивать и ослабевать пальцы, и
ее настроение  резко  ухудшалось до того, что не  хотела она  жить, а хотела
умереть не сходя с места, и под воздействием внешних шумов и свиста ветра ее
тело поражала одна большая ноющая боль, которую терпеть было невыносимо даже
женскому терпеливому  организму.  Так что,  если б и вздумалось  Неле теперь
жить, как раньше,  в  общем человеческом  шуме,  она бы  этого не смогла  по
состоянию своего здоровья.  И,  конечно,  несчастье, что она купила  берушей
этих в аптеке без запаса, одну коробку единственную, так  как подевались они
с прилавков неизвестно куда - будто  бы корова их  языком  слизала. Наверно,
много стало желающих от шумов различных себя защитить и спасти.
     И Неля свою коробку экономно использует, меняя беруши при самой крайней
необходимости. Когда голову, допустим, моет и  нельзя попадания  воды на них
избежать. Но  голову  она  теперь редко  моет, потому что волосы, говорят, и
неполезно мыть часто. И  Нелю  эта проблема гигиены  не очень волнует. А вот
отсутствие  в аптеках  города  и  области берушей  волнует  ее чрезвычайно и
остро.  И  она обращалась уже в  Международный  Красный Крест и в  различные
благотворительные  фонды,  и к представителю президента  лично.  Правда, без
толку  -  представитель этот хваленый  ее не  принял, а из Креста  и  фондов
ничего ей  не ответили по существу,  и  Неля, отчаявшись и разочаровавшись в
официальных  путях достижения  своей цели, пошла на то  даже,  что попросила
завотделением помощь оказать ей в этом неразрешимом вопросе.  У него же были
связи  и  знакомства в мире  медицины  и  фармакологии.  А  завотделением ей
сказал:
     - Да вы ватой заткните уши и все. Зачем вам беруши?
     Неля ему объясняла,  объясняла, что ватой  не  годится  из-за того, что
вата только от свиста ветра защищает,  а  музыки не  дает.  Но завотделением
твердил, как попугай говорящий, что это хорошо, раз не дает, что так и надо,
а  то  от музыки,  говорил, до  беды  один  шаг - не больше.  И с  берушами,
говорил,  это  каждый  может и  любой, с берушами не фокус. И предлагал Неле
жить, как все люди живут и как она сама раньше жила, то есть не затыкая ушей
черт-те чем, а наоборот, жадно вслушиваясь в окружающий мир, полный звуков и
музыки на любой вкус, и всего, чего душе угодно.
     В  общем, так ничего он и не понял - завотделением - и навстречу Неле в
ее просьбе не пошел, доказав, что права она была тыщу раз, когда считала его
человеком  душевно  черствым и некрасивым  во  всех смыслах.  А  со  стороны
нянечки их,  тети  Поли,  той, что беруши ей посоветовала в  борьбе  с шумом
использовать, Неля никак не ожидала отказа.  Она рассказала ей, тете Поле, о
своем  безысходном положении все начистоту - и  про  музыку, и про то, что с
ног сбилась, беруши разыскивая днем с огнем, - рассказала и говорит:
     - Одолжите мне, тетя  Поля, хоть десяток их, берушей на первое время, а
я вам отдам. С процентами.
     А тетя Поля ей ответила, как гром среди ясного неба:
     - Не дам. - И: - У меня, - говорит, - у самой их недостаточно.
     Неля ей стала убедительно растолковывать, что не может и не в состоянии
она без берушей существовать и мне же, говорит, они музыку создают.
     А тетя Поля:
     - А мне, - говорит, - что? Хрен с маслом?
     И после этого состоявшегося разговора Неля упала духом и опустила руки.
Ведь не  сегодня,  так завтра беруши ее последние придут в негодность и надо
будет их вынуть. А  другие, новые,  взять негде. И значит, конец ее музыке и
красоте в  целом близится и самой ей - полный конец.  Потому  что жила  Неля
Явская одной только красотой и ничем больше.
     И  она  не может себе простить, что не сообразила в свое  время  купить
берушей в запас, коробок десять  или двадцать. "Но кто же, -  думает Неля, -
знал, что они такое побочное свойство имеют? Никто  не знал. И что в аптеках
не станет их начисто, тоже нельзя было предположить и предвидеть". А  если б
можно  было,  то, конечно,  Неля приложила бы  все свои силы  и  средства  и
создала запас  берушей неиссякаемый у себя в квартире,  такой запас  создала
бы, чтоб его с головой хватило и за глаза на всю жизнь и чтобы еще  осталось
тем, кто придет