ей на смену. 1993


ПОПУТЧИЦА

     Самая короткая  и  удобная дорога  к  остановке  автобуса  шла напрямик
дворами.  И Расин, конечно,  предпочитал  ее,  вместо того,  чтоб ходить  по
асфальту пешеходного тротуара в обход. И сегодня он, как обычно и как всегда
по утрам, миновал мусоросборные баки и контейнеры, пересек наискось из конца
в  конец детскую площадку для игры  со всеми ее горами, качелями, ракетами и
избушками  на курьих  ножках,  затем преодолел на  своем  пути непреодолимую
преграду, представляющую из  себя длинный, в полкилометра, дом, называемый в
народе  не иначе как китайской стеной (он сквозным подъездом воспользовался,
открытым  с обеих  сторон  этого бесконечного дома  как  раз против  детской
площадки), а там, взяв  несколько вправо,  нырнул Расин под арку у молочного
магазина, где ящики из-под бутылок хранились, и вышел из этой подсобной арки
на улицу, к остановке автобуса номер двадцать.
     Людей на остановке было,  конечно, много. Но не так, чтоб уж очень.  То
есть  не огромная  толпа, а  нормальная  для часа  пик  в разгаре,  и  Расин
присоединился к этой толпе, увеличив ее собою, и повернул лицо против ветра,
и увидел, что оттуда, откуда и положено ей идти, идет она. Идет, переваливая
свое  тело  по  направлению  к  остановке беспорядочно и неуклюже, и в то же
время, довольно быстро.  "А вот и мы", - подумал привычными словами  Расин и
отвел глаза,  зная,  что несколько секунд спустя  она доставит себя до места
назначения и остановится, тяжело дыша, где-нибудь неподалеку  слева и  будет
стоять  столбом как вкопанная и дышать, поглощая ртом свежий воздух, пока не
подкатит автобус и не надо будет в него лезть,  орудуя собственным туловищем
наподобие живого тарана.
     С  ней, с этой женщиной, движущейся сейчас  к  остановке, Расин ездил в
одном  и том  же  автобусе  практически два  раза  в день  ежедневно.  Кроме
выходных. На  работу они ездили - утром и с работы - в конце  дня. Правда, с
работы - редко, но бывало, что не попадали они в  один автобус, а садились в
разные.  А  на   работу  -  всегда  вместе  ездили,  выходя  к  остановке  в
установленное время, минута в минуту.
     И  когда он увидел ее,  эту вечную  свою  попутчицу,  впервые,  и когда
впервые  обратил на нее  свое внимание, Расин сказать теперь определенно  не
смог бы.  Потому что  это было давно. А ему, Расину, казалось, что он вообще
ни  разу  в своей  жизни не  ездил  утром  на работу в автобусе  без  нее. И
несмотря   на   это,  на  давность,   так  сказать,  лет,   при  взгляде  на
вышеупомянутую  женщину  испытывал  Расин   сильное   душевное  смятение   и
беспокойство,  и  он  не  умел подавить  в себе  чувство  неприязни  к  ней,
превратившееся  со  временем  и  переродившееся  в  чувство,  пожалуй   что,
брезгливой ненависти. И такое отношение  и восприятие Расиным этой ни в  чем
не виноватой перед ним  женщины, никак  обосновано и  оправдано  не  было, и
объяснить   его  каким-нибудь  разумным  аргументом  было  затруднительно  и
невозможно. Потому что знать ее Расин не знал и кто она  такая  и откуда,  и
плохая она или  хорошая, не  имел он понятия и  представления. Но ее  лицо и
фигура, и  характерный, от нее исходящий  запах поднимали в Расине  и будили
именно  это сложное чувство,  а все  другие  его  эмоции  затухали в  нем  и
замирали, и  находились в  подавленном состоянии до  тех  пор, пока  она  не
выходила из автобуса и не скрывалась с глаз долой на противоположной стороне
дороги в уличной толкотне  и возне. А  когда бывала она  вблизи от Расина  и
дышала  одним с  ним воздухом,  ничего он не чувствовал, кроме того, что она
здесь и что все его существо немеет и противится этому всеми силами.
     И  вот  подошел,  наконец-то,  перекошенный  грязный автобус,  и  Расин
оказался в  стороне  от  двери,  а  она  наоборот, вычислила и угадала точку
остановки верно до миллиметра.  И ее внесло и подняло  на площадку первой, а
Расин с боем втиснулся в самом уже конце посадки и его подперло и расплющило
закрывшейся  за  ним дверью. Так  что  виден  ему был оттуда только кусок ее
сдобной спины, обтянутый желтой  вязаной  кофтой, и  левая половина головы с
выбивающимся сквозь волосы плоским ухом. Второго уха Расин не видел, но знал
наверняка, что оно торчит с  другой стороны, так же глупо высовываясь из-под
волос. "Взять бы ее за эти  уши,  - подумал вдруг  Расин, -  и об колено". И
ощутил  реально,  будто наяву, в своих руках нечто  хрупкое  и  упругое, что
держал  он,  как ручки от кастрюли и тянул за это на  себя. А его левая нога
сама  начала   сгибаться   в   коленном  суставе  и   идти  вверх,  оставляя
балансировать Расина  на  одной правой  ноге. И колено  его все поднималось,
подтягивалось выше  и выше,  и вот-вот должно было встретиться с ее  лицом и
слиться с ним воедино, размазывая и сминая. И он опомнился, подумав: "Что? -
и: - О чем это я?". А стоящая впереди него тетка возмутилась, сказав:
     - Да уймись ты, чего лягаешься, как козел?
     - Я на одной ноге стою, - сказал Расин.
     - А кто на двух, - сказала тетка, - я? - и откинулась назад, на Расина,
как будто собиралась упасть навзничь.
     Но  Расин  вовремя  отклонился,  насколько  это  было  возможно  в  его
скованном положении, и вытянул  из-под тетки шею,  чтобы дышать и иметь хоть
какой-то обзор.
     Она  стояла на  том же месте. Но теперь Расину был  виден  кусок желтой
кофты, вздрагивающий на ухабах и  рытвинах дороги,  и ничего больше. Да и не
нужно  ему было ничего видеть. Так как изучил он и знал всю ее наружность на
память от головы до ног. И он в любое время дня и ночи мог  представить себе
отчетливо и вызвать в своем воображении, к примеру, ее лоб с тремя морщинами
в форме  галочек, какие в  бухгалтерской ведомости проставляют, и  прекрасно
помнил, что верхняя галочка у нее резкая и размашистая, средняя - потоньше и
поскромнее, а нижняя - самая куцая и короткая. А все три  эти галочки вместе
напоминают перевернутую вверх ногами елку. И глаза ее Расин всегда мог перед
собой увидеть  со всеми, присущими  им  подробностями. Они были у нее широко
разнесены от  носа  и  глубоко  всажены  в  лицо.  Поэтому,  кстати,  на них
постоянно  тень падала  от  бровей  и  от  щек,  стекающих вниз  на  пологий
подбородок,  который в свою очередь перетекал непосредственно в грудь. И все
ее лицо виделось Расину  в дурацком, что ли,  свете и изображении  и то, что
располагалось  у  нее  ниже  лица, под  ним  - тоже  выглядело в его  глазах
по-дурацки, потому  что фигура ее  как бы  разъезжалась на льду - от узких и
неразвитых плечей к широким бугристым бедрам. И они, эти ее бедра  то и дело
колыхались  и  подрагивали. Даже  если она стояла неподвижным  истуканом.  А
когда она пребывала в каком-либо движении, так и вовсе нельзя было понять  и
заметить   невооруженным   глазом,  откуда  и  почему  происходят   эти,  не
соответствующие никаким  привычным и  разумным правилам,  колебания ее тела.
Так при ходьбе, ее бедра и с ними весь низ то отставали безнадежно от бюста,
то  вырывались вперед и обгоняли его, то уезжали куда-то вбок. А бывало, что
просто тряслись и подергивались они не в такт шагам, а  произвольным манером
и независимо от самих себя. И  наблюдая ее, идущую или влезающую в автобус и
для  этой  цели  поднимающую  одну за  другой  свои беспомощные  ноги, Расин
приходил в состояние  нервного возбуждения, и из желудка у  него  всплывал и
подкатывал к гландам кислый газированный ком, и он бормотал себе под нос:
     - Живет же такое на свете!
     А как-то раз ее прибило и притиснуло в автобусе к Расину вплотную, и он
увидел  ее  лицо  с  расстояния  трех  или  пяти  сантиметров, все до  самых
незначительных  его деталей -  таких  как родинки и прыщи,  и  поры  кожи, и
растущие из них жесткие волоски. И в тот раз она ехала не сама, а с какой-то
своей  знакомой.  И  они, невзирая  на дикую  давку  и переполнение  салона,
говорили друг с дружкой о чем-то своем и личном, говорили неслышно и тихо. А
Расин, не разбирая их  слов  и не вникая, смотрел завороженно в ее говорящий
рот,  выкрашенный  жирной помадой,  и при произнесении каждого нового  слова
приспущенные  книзу углы  губ поднимались  и  открывали его, и  Расин  видел
мясистый  язык с сизым налетом и тупые неровные зубы, на которых  пузырилась
слюна.  А  когда  она  делала выдох,  Расина  обдавало  теплой лекарственной
затхлостью. Но не только изо  рта пахло  чем-то посторонним у этой  женщины,
она вся целиком издавала навязчивый  женский  запах,  состоящий из  смеси ее
природных телесных запахов и ароматов духов  или дезодорантов, изготовленных
промышленным способом.
     Хотя стоящие около и вокруг нее пассажиры никак  видимо  не реагировали
на эти миазмы, и  Расин предположил даже  возможность, что так действуют они
на него одного,  избирательно и целенаправленно. Ведь  и  знакомая ее эта, с
ней едущая, подставляла свое ухо, и она говорила, в него  уткнувшись и дыша,
а потом они  менялись  ролями, и  в ухо шептала уже знакомая -  ей. И  тоже,
касаясь губами. И ничего не было заметно на ее  лице, никакой  отрицательной
мимики или жестов. Но  возможно, что и свыклась она, эта ее знакомая, будучи
с ней в дружеских каких-нибудь отношениях, а может быть, даже в родственных.
     Ну а Расину терпеть и выносить возле себя эту женщину было невмоготу, а
так как отодвинуться он не мог и на полшага, то стал пытаться хотя бы дышать
пореже,  задерживая  воздух  в  легких,  и  вдыхать,  отворачиваясь.  И  тут
высказала недовольство она, сама эта женщина, сказав:
     - Не дышите на меня. Мне неприятно.
     И Расин отшатнулся, услышав ее голос, обращенный к нему. Голос оказался
высокий, но стертый и какой-то скомканный.
     -  Извините, - сказал Расин невольно и впервые тогда, в тот именно раз,
подумал,  что, наверно, с удовольствием и без  сожаления  мог  бы  убить эту
женщину, причем убить как-нибудь  при помощи  рук, в смысле задушить или, на
худой  конец, хоть зарезать.  "И  резал бы  я  ее,  - подумалось  Расину,  -
медленно и постепенно, чтоб  она вся  была  в  смертоносных  ранах  и  чтобы
умирала в течение продолжительного времени, цепляясь за ускользающую жизнь".
     И  с  тех  пор  эта  мысль  и  это затаенное глухое  желание  все  чаще
захлестывали Расина, и он стал опасаться себя и того, что и на самом деле, а
не мысленно, убьет  ее ненароком  при стечении  благоприятных обстоятельств.
Потому что он и нож  уже  себе купил. По случаю. Выкидушку автоматическую. И
он говорил  себе, что  просто понравилось  ему, как сделан этот оригинальный
нож и что  продавался он недорого, по доступной  цене,  и что для  возможной
самообороны, мол, надо что-то подходящее при себе в наше время иметь. Ну а в
глубине  души  понимал он,  конечно, что сделал эту  покупку, подсознательно
рассчитывая на  другое.  И он не хотел, чтоб это другое случилось  и боролся
против своих чувств  к этой чужой женщине как мог. Но не очень-то  успешно и
победно  шла у него борьба  на этом  фронте с самим собой,  хотя боролся  он
по-разному  и  по-всякому. Сначала убеждал  себя и уговаривал,  что  она ему
безразлична и не интересует ни  в  каком плане, и знать  он ничего  о ней не
хочет и не желает. Потом он решил ездить в другом автобусе, для чего вышел в
одно прекрасное утро  чуть раньше своего часа и сел  в  предыдущий,  судя по
расписанию,  автобус. И с удивлением для себя  он обнаружил, что озирается и
ищет  взглядом ее. И  понимая, что ее здесь нет  и  не может быть, он тем не
менее разнервничался и запсиховал, и все женщины стали казаться ему похожими
на нее как две  капли воды или, как сестры-близнецы,  причем поначалу только
женщины, а после и мужчины тоже. И он сразу же к ним ко всем стал испытывать
те  же самые разрушительные  чувства, какие  испытывал  до этого к ней  лишь
одной  и больше  ни к кому и никогда не испытывал. И он вышел, проехав всего
несколько  остановок пути, и  дождался следующего  автобуса, а  когда влез в
него  и  увидел  ее,  успокоился. Вернее не успокоился,  а  понял,  что  все
остальные люди имеют, как им и подобает, нормальные разные, свои собственные
лица  и  никто из  них  на нее не похож.  И это, конечно, в какой-то степени
успокоило  Расина  и  утешило, но  впоследствии он не  пробовал больше и  не
отваживался  ездить  от  нее  отдельно,  а  отважился  сходить  на  прием  к
врачу-невропатологу   в   поликлинику   по   месту   жительства.   Записался
предварительно  на  определенное  число,  потом  в  назначенный день очередь
отсидел в коридоре не меньше часа и, попав в кабинет,  изложил и пожаловался
этому  невропатологу, что не  любит одну  женщину и не  то  что не любит,  а
питает к  ней безотчетную жгучую ненависть на  почве отвращения и признался,
что возникают у него в связи с ней нехорошие преступные желания.
     А врач спросил у него:
     - Женщина эта - жена ваша?
     - Нет, - сказал Расин, - посторонняя женщина - из автобуса.
     - Еще что-нибудь беспокоит? - врач тогда спрашивает.
     -  Больше  ничего не  беспокоит, -  говорит Расин, и  врач  ему  на это
ответил,  что сам он тоже не всех, мягко говоря,  женщин любит, а  некоторых
терпеть не  может,  тем  более в  автобусе. Но из  этого, сказал, ничего  не
следует и не вытекает.
     И Расин покинул кабинет врача и поликлинику с тем, с чем туда пришел.
     А автобус сделал  левый  поворот, доехал до светофора  и остановился на
красный  свет. Расин посмотрел туда,  где  должна была маячить ее спина,  но
спины не нашел  и не увидел, а увидел, что  женщина стоит уже к нему лицом и
вообще не стоит, а готовится к выходу, прокладывая себе путь промеж стоящими
перед  ней плечом к  плечу пассажирами и пассажирками. И  она столкнулась  с
Расиным  взглядом,  и  Расин  неожиданно  для себя  самого  кивнул  ей,  как
знакомой, и она ему кивнула в ответ. Все-таки они примелькались один другому
и поэтому, встретившись глазами  случайно, поздоровались, тут  же сообразив,
что здороваются, зная человека только в лицо.
     И тут автобус качнуло  и он проехал светофор и открыл  на остановке обе
свои двери. А Расин не прижался к ним, к дверям, как делал это на предыдущих
остановках, а вышел из автобуса, освободив проход.  И народ повалил из двери
на волю,  и  она  тоже вышла, всколыхнувшись несколько раз на ступеньках,  и
прошла мимо  Расина,  задев его  оттопыренным локтем. И Расина потянуло было
схватить этот локоть и хоть боль ей какую-нибудь причинить пустячную, но он,
вопреки желанию, не сделал этого, и локоть, пропахав по его пиджаку, повис в
воздухе  и  стал  удаляться.  А  Расин проводил  его взглядом и  вцепился  в
поручень тронувшегося уже  автобуса, и боком проскочил между створками двери
в полупустой салон, чтобы выйти из него на следующей, конечной  остановке. И
он   смог  даже  сесть  -   настолько  освободился  автобус  у  фабрики,  на
предпоследней остановке  своего маршрута.  И  Расин сел. И  карман его  брюк
натянулся  чем-то  продолговатым  и  оттопырился.  Выкидушка,  понял  Расин,
пощупав выпирающий предмет через ткань брюк. И он подумал, что вроде не клал
ее  сегодня туда. Но точно  он, конечно,  не помнил, клал или  не клал нож в
карман, и решил, что ну и ладно, приду домой с работы и выложу.
     А после  работы Расин  освободился  сегодня минут на пятнадцать раньше,
чем освобождался он обычно. Так получилось у него. И он прошел  отрезок пути
до следующей остановки пешком,  истратив  на  дорогу эти  лишние  пятнадцать
минут.  И не с  целью,  поставленной себе заранее, это сделал, а  так, пошел
пешком и все - чтобы проветриться. И  на следующей,  ее остановке, он выбрал
место за спинами сплоченной группы людей, ждущих двадцатый автобус.
     Она  была  среди  них  и  стояла  почти  что  в  центре  этого  мелкого
человеческого скопления. Или, может быть, чуть правее от центра она  стояла,
и голова ее была повернута  в ту сторону,  откуда пришел  сейчас Расин.  Все
остальные смотрели  туда  же,  выглядывая друг  из-за друга,  чтобы  вовремя
увидеть  приближающийся  автобус  и  занять  наиболее  выгодную  позицию для
посадки в него.
     И  автобус появился, и  все,  заметив его  на  дальних, как  говорится,
рубежах,  сдвинулись  со своих  мест и подались  вперед.  И Расин подался и,
раздвинув  плечом  сомкнутые спины, протиснулся  к ней как можно ближе.  Она
стояла теперь в шаге от  Расина, отделенная одним-единственным  мужчиной. Но
когда  автобус подъехал,  мужчина  этот  сместился,  чтобы войти  в переднюю
половину задней  двери, и Расин сел  в автобус за  ней  - следующим.  И она,
поднявшись  по  ступенькам, устремилась к  левой стенке салона, в  угол, где
сзади, у  вертикального  поручня, соединяющего  пол автобуса  с его  крышей,
имелось  достаточно  пространства  для  ее громоздкой фигуры.  Расин  также,
дважды ступив, взялся за этот поручень. Только он повыше за него взялся, над
ее головой,  а  она - низко,  на уровне, примерно,  своей груди  взялась.  И
опять,  как и  утром, правда,  с другой точки зрения, увидел он ее  торчащие
сквозь прическу уши. И с  каждым,  самым легким поворотом головы,  волосы ее
шевелились, и Расину чудилось, что уши тоже шевелятся - вместе с волосами. И
он закрыл  глаза и снова открыл их,  и уши  шевелиться перестали, застыв  на
своих  положенных  местах, как  приклеенные. После чего Расин с  облегчением
вздохнул  полной  грудью  и  задохнулся  ее запахом, в котором сегодня  явно
преобладала парфюмерная составляющая,  и она, щекоча  ноздри и раздражая  их
слизистую, раздражала и самого Расина. Но на этот раз он не отодвинулся и не
отвернулся, хотя даже  глаза  у него начали слезиться, а  все стоял и вдыхал
отработанный и источаемый этой женщиной воздух, втягивая его в  себя носом с
жадностью.
     - Вы опять дышите на меня, - сказала  она, обернувшись. Хоть  утреннего
недовольства в ее голосе Расин не уловил.
     И он сказал:
     - Прошу прощения, - и хотел пройти вперед. А она сказала:
     - Ничего.
     И сказала, что давно его приметила в числе других, потому что, говорит,
мы всегда вместе ездим.
     - Да, - сказал Расин, - я тоже вас заметил давно.
     И как-то так естественно вышло, что доехав, Расин  не нырнул под арку с
ящиками,  а  пошел с  ней  по тротуару. И  она  ему на это не возразила и не
воспротивилась, а шла себе рядом как ни в чем  не бывало, пока не пришли они
к ее дому. И она сказала:
     - Здесь я  живу. - И сказала,  выдержав паузу: - Может,  -  говорит,  -
зайдете? У меня кофе есть жареный, в зернах.
     А Расин сказал:
     - Я не знаю, - и опустил руку в карман брюк, и осмотрелся по сторонам.
     - Только у меня не убрано, - сказала она. - Или у вас времени нет?
     - Время есть, - сказал Расин и вынул из кармана руку. - Но, может,  это
неудобно?
     - Удобно, - сказала она, - если, конечно, вам удобно.
     - А вы, - Расин спросил, - не боитесь?
     А она спросила:
     - Кого?
     И Расин принял ее предложение.
     А жила она, конечно, одна - в этом Расин не сомневался ни на минуту - и
мебели особой в квартире у нее не было, а стояло что-то самое элементарное и
простое, зато висел в комнате во всю стену ковер с олимпийской символикой, а
на  нем  булавками были понаколоты какие-то вышивки и изделия из макраме,  и
всякие иные рукоделия.
     И  введя Расина  из  прихожей  в  эту  единственную  свою комнату,  она
сказала:
     - Вот так я живу.
     - Ничего, - сказал Расин.
     - Да, - сказала она, - моей квартире многие завидуют.
     И  Расин  сел без ее приглашения  на  диван-кровать,  собранный  сейчас
уголком и от этого узкий.
     -  Я  скоро,  - сказала она и  вышла, и загремела на кухне то  дверцами
шкафа, то посудой, то чем-то еще неопределенным.
     "И  квартира вся  ею пропахла,  - подумал  Расин,  -  насквозь".  И  он
услышал, как заработала, треща, кофемолка и как зашипел и зажегся газ, после
чего по квартире пополз новый запах - запах свежего зак