т него, что: вот оно как, да:
да, да, да)  начали с  того, что, на всякий случай для безопасности, заперли
Капитон а в  чуланчик с водоочистительной машиной и принялись думать крепкую
думу. Конечно, легко было  прибегнуть к  силе; но боже сохрани!  выйдет шум,
барыня  обеспокоится-беда! Как  быть?  Думали,  думали  и выдумали  наконец.
Неоднократно было  замечено, что Герасим  терпеть  не мог пьяниц... Сидя  за
воротами, он  всякий  раз, бывало, с негодованием отворачивался.  когда мимо
его неверными  шагами  и  с козырьком фуражки на  ухе  проходил какой-нибудь
нагрузившийся  человек.  Решили  научить  Татьяну,  чтобы  она  притворилась
хмельной и прошла бы, пошатываясь и покачиваясь, мимо Герасима. Бедная девка
долго не соглашалась, но ее уговорили;
     притом  она  сама  видела,  что  иначе  она  не  отделается  от  своего
обожателя. Она пошла. Капитона выпустили из чуланчика: дело все-таки до него
касалось. Герасим сидел на тумбочке у ворот и тыкал лопатой в землю... Из-за
всех углов, из-под штор за окнами глядели на него...
     Хитрость  удалась  как  нельзя лучше.  Увидев Татьяну,  он  сперва,  по
обыкновению, с ласковым мычаньем  закивал головой;  потом  вгляделся, уронил
лопату, вскочил, подошел  к ней, придвинул свое лицо к самому ее лицу... Она
от  страха еще более  зашаталась и закрыла глаза... Он схватил  ее  за руку,
помчал  через весь двор и, войдя с нею в комнату, где заседал совет, толкнул
ее прямо  к Капитону. Татьяна так и обмерла... Герасим постоял, поглядел  на
нее,  махнул рукой, усмехнулся и пошел,  тяжело  ступая,  в  свою каморку...
Целые сутки  не выходил он  оттуда. Форейтор  Антипка сказывал потом, что он
сквозь щелку видел, как  Герасим,  сидя  на кровати, приложив  к  щеке руку,
тихо, мерно и только  изредка мыча, пел, то есть покачивался, закрывал глаза
и встряхивал головой, как  ямщики или  бурлаки, когда  они  затягивают  свои
заунывные  песни.  Антипке  стало жутко, и  он отошел от  щели. Когда  же на
другой день  Герасим  вышел из каморки, в нем особенной перемены нельзя было
заметить. Он только стал как будто поугрюмее,  а на Татьяну и на Капитона не
обращал ни малейшего внимания. В тот  же вечер они  оба с гусями под  мышкой
отправились к  барыне и  через неделю женились. В самый день свадьбы Герасим
не изменил своего поведения ни в чем; только с реки он приехал без воды:
     он как-то на дороге  разбил бочку; а на ночь,  в конюшне он так усердно
чистил  и  тер  свою  лошадь,   что  та  шаталась  как.былинка  на  ветру  и
переваливалась с ноги на ногу под его железными кулаками.
     Все это происходило весною. Прошел еще год, в течение которого  Капитон
окончательно спился  с кругу и, как человек решительно никуда не годный, был
отправлен с обозом в даль нюю деревню, вместе с своею женой. В день  отъезда
он сперва очень храбрился и уверял, что,  куда его ни  пошли, хоть туда, где
бабы рубахи моют да вальки на небо кладут, он все не пропадет; но потом упал
духом, стал жаловаться, что его везут к необразованным людям,  и так ослабел
наконец,  что  даже  собственную  шапку  на  себя  надеть не  мог;  какая-то
сострадательная  душа надвинула ее ему на лоб, поправила козырек и сверху ее
прихлопнула. Когда  же все было готово и мужики уже держали  вожжи в руках и
ждали только  слова: "С богом!", Герасим вышел из своей каморки, приблизился
к Татьяне  и подарил ей на  память красный бумажный платок, купленный им для
нее же с год тому назад. Татьяна, с великим равнодушием переносившая до того
мгновения  все   превратности   своей  жизни,  тут,  однако,  не  вытерпела,
прослезилась и,  садясь в телегу,  по-христиански  три раза  поцеловалась  с
Герасимом.  Он  хотел проводить  ее до  заставы и пошел сперва  рядом  с  ее
телегой,  но вдруг остановился на Крымском Броду, махнул рукой  и отправился
вдоль реки.
     Дело было к вечеру. Он шел тихо и глядел на воду. Вдруг ему показалось,
что  что-то барахтается  в тине  у  самого  берега.  Он  нагнулся  и  увидел
небольшого щенка, белого с черными  пятнами, который, несмотря  на все  свои
старания, никак не мог вылезть из воды, бился, скользил и дрожал всем своим
     мокреньким и худеньким телом. Герасим поглядел на несчастную собачонку,
подхватил  ее одной  рукой, сунул  ее  к  себе в пазуху  и пустился большими
шагами домой. Он вошел в свою каморку, уложил спасенного  щенка  на кровати,
прикрыл его своим тяжелым армяком, сбегал сперва в конюшню за соломой, потом
в кухню за чашечкой  молока.  Осторожно откинув  армяк  и  разостлав солому,
поставил он молоко на кровать. Бедной собачонке было всего недели три, глаза
у  ней прорезались недавно; один глаз даже казался  немножко больше другого;
она еще не умела пить из чашки и только дрожала и щурилась.  Герасим взял ее
легонько двумя пальцами за голову и принагнул ее  мордочку к молоку. Собачка
вдруг  начала  пить с  жадностью, фыркая,  трясясь и  захлебываясь.  Герасим
глядел,  глядел  да как  засмеется  вдруг...  Всю  ночь  он  возился  с ней,
укладывал ее, обтирал  и заснул наконец сам возле  нее  каким-то радостным и
тихим сном.
     Ни одна мать так  не ухаживает за своим ребенком,  как ухаживал Герасим
за  своей питомицей.  (Собака оказалась сучкой.) Первое время она была очень
слаба, тщедушна и собой некрасива, но понемногу справилась и выравнялась,  а
месяцев  через  восемь,  благодаря неусыпным  попечениям  своего  спасителя,
превратилась в очень ладную  собачку  испанской  породы,  с  длинными ушами,
пушистым  хвостом  в  виде трубы ^к  большими  выразительными  глазами.  Она
страстно привязалась к Герасиму и не отставала от него ни на шаг, все ходила
за ним, повиливая хвостиком.  Он и кличку ей дал  - немые знают, что мычанье
их обращает на себя внимание других,- он назвал ее  Муму. Все люди в доме ее
полюбили  и  тоже  кликали  Мумуней.  Она была  чрезвычайно  умна,  ко  всем
ласкалась, но любила одного Герасима.  Герасим сам ее любил  без памяти... и
ему было  неприятно, когда другие  ее  гладили:  боялся он, что ли,  за нее,
ревновал ли он к ней-бог весть! Она его будила по утрам, дергая его за полу,
приводила к нему за повод старую водовозку, с которой жила в большой дружбе,
с важностью на лице отправлялась вместе с ним на реку, караулила его метлы и
лопаты, никого  не подпускала  к  его каморке. Он нарочно  для нее  прорезал
отверстие  в  своей двери,  и  она  как  будто  чувствовала,  что  только  в
Герасимовой каморке она была полная хозяйка, и потому, войдя в нее, тотчас с
довольным видом вскакивала на кровать. Ночью она не спала вовсе, но не лаяла
без  разбору,  как иная  глупая дворняжка,  которая, сидя на задних лапах  и
подняв  морду  и  зажмурив глаза, лает  просто  от скуки, так, на звезды,  н
обыкновенно три раза  сряду - нет! тонкий голосок Муму никогда не раздавался
даром:  либо  чужой  близко  подходил  к забору, либо где-нибудь  поднимался
подозрительный  шум или  шорох... Словом, она сторожила отлично. Правда, был
еще, кроме ее, на дворе старый пес желтого цвета,
     с бурыми  крапинами, по имени Волчок,  но того никогда,  даже ночью, не
спускали  с цепи,  да  и  он  сам,  по дряхлости  своей,  вовсе  не требовал
свободы-лежал  себе, свернувшись,  в  своей  конуре  и лишь  изредка издавал
сиплый,  почти  беззвучный лай,  который тотчас  же  прекращал, как  бы  сам
чувствуя всю  его бесполезность. В  господский дом Муму  не ходила и,  когда
Герасим носил  в комнаты дрова, всегда оставалась  назади  и нетерпеливо его
выжидала  у крыльца, навострив уши и поворачивая голову то направо, то вдруг
налево, при малейшем стуке за дверями...
     Так прошел  еще год. Герасим  продолжал свои  дворниче-ские  занятия  и
очень  был доволен  своей  судьбой,  как вдруг  произошло  одно  неожиданное
обстоятельство... а именно:
     в один прекрасный летний день барыня с своими  приживалками расхаживала
по  гостиной.  Она была  в  духе, смеялась и шутила; приживалки  смеялись  и
шутили тоже, но  особенной  радости они  не чувствовали:  в доме не очень-то
любили, когда  на  барыню находил  веселый  час, потому  что, во-первых, она
тогда требовала от всех немедленного и полного сочувствия  и сердилась, если
у кого-нибудь лицо не  сияло удовольствием, а  во-вторых,  эти вспышки у ней
продолжались недолго и обыкновенно заменялись мрачным и кислым расположением
духа. В тот  день она как-то  счастливо встала;  на картах ей  вышло  четыре
валета: исполнение желаний  (она всегда гадала по утрам),-и чай ей показался
особенно вкусным, за ;
     что горничная  получила  на словах похвалу и деньгами гри-  ' венник. С
сладкой улыбкой  на сморщенных  губах гуляла барыня по гостиной и подошла  к
окну.  Перед окном был  разбит  палисадник, и на  самой  средней клумбе, под
розовым кусточком, лежала Муму и тщательно грызла кость. Барыня увидала ее.
     - Боже мой!-воскликнула она вдруг,-что это за собака?
     Приживалка, к которой обратилась барыня, заметалась, бедненькая,  с тем
тоскливым   беспокойством,   которое   обыкновенно  овладевает   подвластным
человеком,  когда он  еще не  знает хорошенько, как  ему понять  восклицание
начальника.
     - Н...н...е знаю-с,- пробормотала она,- кажется, немого.
     -  Боже мой!-• прервала  барыня,-да она премиленькая собачка! Велите ее
привести.  Давно она у него? Как же я это  ее не видала до сих пор?.. Велите
ее привести.
     Приживалка  тотчас  порхнула  в  переднюю.  •  -  Человек,  человек!  -
закричала она,- приведите поскорей Муму! Она в палисаднике.
     - А ее Муму зовут,- промолвила барыня,- очень хорошее имя.
     - Ах, очень-с! - возразила приживалка.- Скорей, Степан!
     Степан,  дюжий  парень, состоявший  в должности  лакея, бросился  сломя
голову в  палисадник и хотел  было  схватить  Муму, но та ловко  вывернулась
из-под  его пальцев и,  подняв хвост,  пустилась во все лопатки  к Герасиму,
который в то время у кухни выколачивал и вытряхивал бочку, перевертывая ее в
руках, как детский барабан. Степан  побежал за ней вслед, начал ловить  ее у
самых  ног  ее  хозяина; но проворная собачка не  давалась  чужому  в  руки,
прыгала и увертывалась. Герасим смотрел с усмешкой на всю эту возню; наконец
Степан с досадой приподнялся и поспешно растолковал ему знаками, что барыня,
мол,, требует твою собаку к себе. Герасим немного изумился,  однако подозвал
Муму, поднял  ее с земли и передал  Степану. Степан  принес ее в гостиную  и
поставил на паркет. Барыня начала  ее  ласковым  голосом  подзывать к  себе.
Муму, отроду еще не бывавшая в таких великолепных покоях, очень испугалась и
бросилась  было  к двери, но,  оттолкнутая услужливым  Степаном, задрожала и
прижалась к стене.
     - Муму, Муму, подойди  же ко мне, подойди к барыне,- говорила госпожа,-
подойди, глупенькая... не бойся...
     - Подойди, подойди, Муму, к барыне,-твердили приживалки,-подойди.
     Но Муму тоскливо оглядывалась кругом и не трогалась с места.
     - Принесите ей что-нибудь поесть,- сказала барыня.- Какая она глупая! к
барыне не идет. Чего боится?
     - Они  не привыкли еще,-произнесла  робким и умильным голосом  одна  из
приживалок.
     Степан  принес блюдечко с молоком, поставил  перед Муму, но Муму даже и
не понюхала молока и все дрожала и озиралась по-прежнему.
     -  Ах, какая  же ты! - промолвила барыня,  подходя к ней,  нагнулась  и
хотела  погладить  ее,  но Муму судорожно повернула голову и оскалила  зубы.
Барыня проворно отдернула руку...
     Произошло  мгновенное  молчание. Муму слабо  визгнула, как бы жалуясь и
извиняясь...  Барыня  отошла и  нахмурилась. Внезапное  движение  собаки  ее
испугало.
     - Ах! - закричали разом все приживалки,- не укусила ли она вас, сохрани
бог! (Муму в жизнь свою никого никогда не укусила.) Ах, ах!
     - Отнести ее вон,- проговорила изменившимся голосом  старуха.- Скверная
собачонка! какая она злая!
     И, медленно повернувшись, направилась  она  в свой  кабинет. Приживалки
робко  переглянулись  и  пошли  было за ней, но  она  остановилась,  холодно
посмотрела на них, промолвила: "Зачем это? ведь я вас не зову",-и ушла,
     Приживалки  отчаянно замахали руками  на Степана; тот  подхватил Муму и
выбросил  ее поскорей за дверь, прямо к  ногам  Герасима,- а через полчаса в
доме уже царствовала глубокая тишина и  старая барыня сидела на своем диване
мрачнее грозовой тучи.
     Какие безделицы, подумаешь, могут иногда расстроить человека!
     До  самого вечера барыня была не з духе, ни с кем  не разговаривала, не
играла  в карты  и ночь дурно провела. Вздумала,  что  одеколон ей подали не
тот,  который  обыкновенно подавали,  что  подушка  у  ней  пахнет мылом,  и
заставила  кастеляншу   все  белье  перенюхать   -  словом,  волновалась   и
"горячилась"  очень. На  другое утро она  велела позвать Гаарилу часом ранее
обыкновенного.
     - Скажи,  пожалуйста,-  начала она,  как только тот, не без  некоторого
внутреннего лепетания, переступил  порог ее кабинета,- что  это за  собака у
нас на дворе всю ночь лаяла? мне спать не дала!
     -  Собака-с...  какая-с... может быть, немого собака-с,- произнес он не
совсем твердым голосом.
     - Не знаю, немого ли, другого ли кого, только спать мне не дала. Да я и
удивляюсь, на что такая пропасть собак! Желаю знать. Ведь есть у нас дворная
собака? . .
     - Как же-с, есть-с. Волчок-с.
     - Ну, чего еще, на что нам еще собака? Только одни беспорядки заводить.
Старшего нет в доме-вот что. И на что немому собака? Кто ему  позволил собак
у меня на дворе держать? Вчера я подошла к окну, а она в палисаднике  лежит,
какую-то мерзость притащила, грызет-а у меня там розы посажены...
     Барыня помолчала.
     - Чтоб ее сегодня же здесь не было... слышишь?
     - Слушаю-с.
     - Сегодня же. А теперь ступай. К докладу я тебя потом позову.
     Гаврила вышел.
     Проходя через  гостиную, дворецкий для порядка переставил колокольчик с
одного стола  на другой,  втихомолочку  высморкал  в зале  свой утиный нос и
вышел в переднюю.  В передней на  конике  спал  Степан,  в положении^убйтого
воина  на  батальной  картине,  судорожно  вытянув  обнаженные  ноги  из-под
сюртука, служившего ему  вместо одеялй: Дворецкий растолкал его и вполголоса
сообщил  ему  какое-то  приказание, на  которое  Степан  отвечал полузевком,
полухохотом.  Дворецкий удалился, а Степан вскочил, натянул на себя кафтан и
сапоги, вышел и остановился у крыльца.  Не прошло пяти  минут, как  появился
Герасим  с  огромной  вязанкой  дров за спиной,  в сопровождении неразлучной
Муму. (Барыня свою спальню и кабинет приказывала протапливать  даже летом.)"
Герасим  стал боком перед дверью, толкнул ее плечом и ввалился в дом с своей
ношей. Муму,  по обыкновению, осталась его дожидаться. Тогда  Степан, улучив
удобное  мгновение,  внезапно  бросился'  на  нее, как коршун  на  цыпленка,
придавил ее грудью к земле, сгреб в охапку и, не надев даже картуза, выбежал
с  нею на двор, сел на первого попавшегося извозчика и  поскакал  в  Охотный
ряд. Там он скоро отыскал покупщика, которому уступил ее за полтинник, с тем
только, чтобы он по крайней мере  неделю продержал ее  на  привязи, и тотчас
вернулся; но, не доезжая  до дому, слез с извозчика и, обойдя двор кругом, с
заднего переулка, через забор перескочил на  двор;  в калитку-то он побоялся
идти, как бы не встретить Герасима.
     Впрочем, его беспокойство было напрасно: Герасима уже не было на дворе.
Выйдя из дому, он тотчас хватился Муму;
     он еще не  помнил, чтоб она когда-нибудь не  дождалась его возвращения,
стал  повсюду  бегать,  искать  ее,  кликать  по-своему...  бросился  в свою
каморку, на сеновал, выскочил на улицу-туда-сюда... Пропала!  Он обратился к
людям,  с  самыми отчаянными знаками  спрашивал о ней,  показывая на пол-ар-
шина от земли, рисовал ее руками... Иные точно не знали, куда девалась Муму,
и  только  головами  качали,  другие  знали и посмеивались  ему  в  ответ, а
дворецкий  принял чрезвычайно важный  вид  и начал кричать на кучеров. Тогда
Герасим побежал со двора долой.
     Уже смеркалось, как он вернулся. По  его истомленному виду, по неверной
походке, по  запыленной одежде его можно было  предполагать,  что  он  успел
обежать  пол-Москвы. Он  остановился  против  барских  окон,  окинул  взором
крыльцо, на котором столпилось  человек семь дворовых, отвернулся и промычал
еще раз:  "Муму!" -  Муму не  отозвалась. Он пошел прочь. Все посмотрели ему
вслед,  но  никто не улыбнулся,  не  сказал  слова... а  любопытный форейтор
Антипка рассказывал на другое утро в кухне, что немой-де всю ночь охал.
     Весь следующий день Герасим не показывался, так что вместо его за водой
должен был съездить кучер  Потап,  чем кучер Потап очень остался  недоволен.
Барыня  спросила Гаврилу, исполнено ли ее  приказание.  Гаврила отвечал, что
исполнено. На другое утро Герасим вышел из своей  каморки на работу. К обеду
он пришел, поел и ушел опять,  никому не поклонившись. Его лицо, и  без того
безжизненное, как у всех глухонемых, теперь словно окаменело. После обеда он
опять  уходил  со  двора, но  ненадолго,  вернулся  и  тотчас  отправился на
сеновал.  Настала  ночь,  лунная,   ясная.  Тяжело  вздыхая  и  беспрестанно
поворачиваясь, лежал Герасим и вдруг почувствовал,  как будто его дергают за
полу; он  весь затрепетал, однако не поднял головы,  даже зажмурился; но вот
опять его дернули, сильнее прежнего; он вскочил... перед ним, с обрывком на'
шее,  вертелась  Муму.  Протяжный  крик  радости вырвался из  его безмолвной
груди; он схватил  Муму,  стиснул ее в своих объятьях; она в одно  мгновенье
облизала ему нос, глаза, усы и бороду... Он постоял, подумал, осторожно слез
с   сенника,  оглянулся  и,  удостоверившись,  что  никто   его  не  увидит,
благополучно  пробрался в  свою  каморку-Герасим уже  прежде догадался,  что
собака  пропала не сама  собой,  что ее, должно  быть,  свели по  приказанию
барыни; люди-то ему объяснили знаками, как его Муму на нее окрысилась,- и он
решился принять свои меры. Сперва он  накормил Муму хлебушком, обласкал  ее,
уложил,  потом  начал соображать, да  всю ночь напролет и  соображал, как бы
получше ее спрятать. Наконец он  придумал весь день оставлять ее в каморке и
только  изредка к ней наведываться, а ночью выводить. Отверстие  в двери  он
плотно заткнул старым своим  армяком и чуть  свет был уже на дворе, как ни в
чем не бывало, сохраняя даже (невинная хитрость!) прежнюю унылость  на лице.
Бедному глухому  в  голову  не могло прийти, . что  Муму  себя  визгом своим
выдаст: действительно, все в доме скоро узнали, что собака немого воротилась
и сидит у него взаперти,  но, из сожаления к нему и к ней, а отчасти,  может
быть, и из страху перед  ним, не давали ему понять, что проведали его тайну.
Дворецкий один  почесал у себя в  затылке, да махнул рукой. "Ну, мол,  бог с
ним! Авось до барыни не дойдет!" Зато никогда немой так не усердствовал, как
в  тот день:  вычистил  и выскреб весь двор,  выполол все травки до  единой,
собственноручно   повыдергал   все  колышки  в  заборе  палисадника,   чтобы
удостовериться, довольно ли они крепки, и сам же их потом вколотил - словом,
возился и хлопотал так, что даже барыня обратила  внимание на его радение. В
течение  дня Герасим  раза два  украдкой ходил  к своей затворнице; когда же
наступила ночь, он лег спать вместе  с ней в  каморке,  а не  на  сеновале и
только во  втором часу вышел погулять с ней на чистом воздухе. Походив с ней
довольно  долго  по  двору,  он уже было собирался  вернуться, как вдруг  за
забором, со стороны переулка, раздался шорох. Муму навострила уши, зарычала,
подошла к забору, понюхала и залилась громким и пронзительным лаем. Какой-то
пьяный человек вздумал  там угнездиться  на ночь. В это  самое  время барыня
только  что  засыпала   ц  осле  продолжительного  "нервического  волнения":
эти/волцения у ней всегда случались после слишком  сытного у^кина. Внезапный
лай ее разбудил;
     сердце   у  ней  забил