ежду прочим, так громогласно  орал: "Мылыч! Мылыч!"  - что  его
сосед  вежливо,  с   участьем  попросил  его  "пощадить  в   себе   будущего
протодьякона!". Но Аратов тотчас встал и направился к выходу. Куп-фер нагнал
его...
     - Помилуй, куда же ты? - возопил он,- хочешь, я тебя представлю Кларе?
     - Нет, спасибо,-торопливо возразил Аратов-и почти бегом пустился домой.
     Y
     Сгранные, ему самому неясные ощущения волновали его. В сущности, чтение
Клары тоже не совсем ему понравилось... хоть он и не мог себе отдать отчета:
почему именно? Оно его  беспокоило,  это чтение; оно  казалось  ему  резким,
негармоническим... Оно как будто  нарушало что-то в  нем, являлось  каким-то
насилием. И  эти пристальные, настойчивые, почти навязчивые взгляды - к чему
они? Что они значут?
     Скромность Аратова не допускала в нем даже  мгновенной мысли о том, что
он мог понравиться этой странной девушке, мог внушить ей чувство, похожее на
любовь,  на страсть!.. Да и он сам  совсем не такою представлял себе ту, еще
неведомую  женщину, ту девушку,  которой  он отдастся  весь, которая  и  его
полюбит,  станет его  невестой,  его женой... Он редко мечтал  об этом: он и
душой и  телом  был  девственник; но чистый образ,  возникавший  тогда в его
воображении, был  навеян  другим  образом,-  образом  его  покойной  матери,
которую  он едва помнил, но портрет которой он сохранял как святыню. Портрет
этот был  писан  акварелью,  довольно неискусно,  приятельницей-соседкой; но
сходство,  по уверенью всех,  было поразительное. Такой  же нежный  профиль,
такие  же добрые,  светлые  глаза, такие  же  шелковистые волосы,  такую  же
улыбку, такое же ясное выражение должна была  иметь та женщина,  та девушка,
которой он даже еще не осмеливался ожидать...
     А эта черномазая, смуглая, с грубыми волосами, с усиками  на губе, она,
наверно, недобрая, взбалмошная... "Цыганка" (Аратов не мог придумать худшего
выражения),-что она ему?
     И между  тем  Аратов  не  в силах был  выкинуть  из  головы  своей  эту
черномазую  цыганку,-  пение  и чтение  и самая наружность  которой  ему  не
нравились. Он недоумевал, он сердился на себя. Незадолго перед тем он прочел
роман  Вальтера  Скотта  "Сен-Ронанские  воды"  (полное  собрание  сочинений
Вальтера  Скотта  находилось  в  библиотеке  его  отца,   который  уважал  в
английском романисте серьезного, чуть не научного писателя).  Героиня  этого
романа называется Клара Мобрай. Поэт сороковых годов, Красов, написал на нее
стихотворение, окончнвающееся словами:
     Несчастная Клара! безумная Клара! Несчастная Клара Мобрай!
     Аратов  знал  также  это  стихотворение...  И  вот   теперь  эти  слова
беспрестанно  приходили   ему  на  память...  "Несчастная   Клара!  безумная
Клара!.."  (Оттого  он и удивился так, когда Купфер назвал ему Клару Милич.)
Сама Платоша заметила-не то чтобы перемену в настроении Якова,-в нем,
     собственно,  никакой перемены не произошло,- а  что-то  неладное  в его
взглядах, в его речах. Она осторожно расспросила его о литературном утре, на
котором он присутствовал;
     пошептала,  повздыхала,  поглядела на  него  спереди,  поглядела сбоку,
сзади - и вдруг, хлопнув ладонями себе по ляжкам, воскликнула:
     - Ну, Яша! Я вижу, в чем дело!
     - Что такое? - переспросил Аратов.
     -  Ты,   наверное,  на  этом   утре  встретил  какую-нибудь   из   этих
хвостовозок... (Платонида Ивановна называла так всех  барынь, носящих модные
платья.)  Рожица  у ней  смазливая -  и  так она  ломается-и  сяк кривляется
(Платоша представила все это  в лицах),  и глазами  такие круги описывает (и
это  она  представила,   проводя   указательным  пальцем  большие  круги  по
воздуху)... Тебе  с непривычки и показалось...  но  ведь это ничего,  Яша...
ни-и-чего не значит! Выпей чайку на ночь... и конец!.. Господи, помози!
     Платоша  умолкла  и  удалилась...  Она отроду едва ли произносила такую
длинную  и оживленную речь...  а Аратов подумал: "Тетка-то,  чай, права... С
непривычки  все  это... (Ему действительно в первый раз пришлось возбудить к
себе внимание  особы женского  пола... во всяком случае он  этого  прежде не
замечал.) Баловать себя не надо".
     И  он  принялся за свои книги - а  на ночь напился липового чаю-и  даже
спал хорошо всю эту ночь-и снов не видел. На следующее утро он опять  как ни
в чем не бывало занялся фотографией...
     Но к вечеру его душевный покой возмутился снова.
     VI
     А  именно:  рассыльный   принес  ему  записку  следующего   содержания,
написанную неправильным и крупным женским почерком:
     "Если  вы догадываетесь, кто вам  пишет,  и  если это  вам  не  скучно,
приходите  завтра после обеда на Тверской бульвар-около пяти часов- и ждите.
Вас задержат недолго. Но это очень важно. Придите".
     Подписи   не   было.   Аратов   тотчас    догадался,   кто   была   его
корреспондентка,- и это  именно его возмутило.  "Что за  вздор!-промолвил он
почти вслух,-этого  еще недоставало. Разумеется, я  не  пойду". Он,  однако,
велел позвать рассыльного, от которого узнал  только то, что письмо ему было
вручено горничной на улице. Отпустив его. Аратов  перечел письмо, бросил его
на пол... Но погодя немного поднял и опять
     перечел;  вторично  воскликнул:  "Вздор!"-однако на пол  письма уже  не
бросил, а спрятал  в ящик. Аратов  принялся за  свои обычные  занятия, то за
одно,  то за другое; но  дело  у него не спорилось  и не клеилось. Он  вдруг
заметил  за самим собою, что ожидает  Купфера! Хотел ли он  расспросить  его
или, быть  может, даже сообщить ему...  Но Купфер не  являлся. Потом  Аратов
достал  Пушкина, прочел письмо  Татьяны и снова убедился, что  та  "цыганка"
совсем не поняла настоящего  смысла этого письма. А этот шут Купфер  кричит:
"Рашель!  Виардо!" Потом он  подошел к своему пианино, как-то бессознательно
приподнял  его  крышку,  попытался   отыскать  на   память  мелодию  романса
Чайковского; но тотчас же с досадой  захлопнул пианино и пошел к тетке, в ее
особенную, всегда жарко натопленную комнату, с вечным запахом мяты, шалфея и
других  целебных  трав  и с таким  множеством ковриков, этажерок, скамеечек,
подушечек и  разной мягкой  мебели, что непривычному человеку  и повернуться
было в этой комнате трудно и  дышать стеснительно. Платонида Ивановна сидела
под окном с спицами в руках (она вязала  Яшеньке шарф, счетом  в течение его
жизни-тридцать  восьмой!)-и очень изумилась.  Аратов заходил  к ней редко и,
если ему  было что  нужно,  всякий  раз  кричал тоненьким голосом из  своего
кабинета: "Тетя  Платоша!"  Однако она его  усадила и в ожидании его  первых
слов насторожилась, глядя  на него  одним глазом  через круглые очки,-другим
выше их.  Она не осведомилась  о его здоровье  и не предложила  ему чаю, ибо
видела,  что  он   пришел  не   за  тем.  Аратов  немного  помялся...  потом
заговорил... заговорил  о своей матери, о  том,  как она жила с отцом и  как
отец с  ней познакомился. Все  это он знал очень хорошо...  но  ему хотелось
говорить именно  об  этом. На его беду, Платоша  совсем беседовать не умела;
отвечала очень кратко, словно она подозревала, что и не за этим пришел Яша.
     -   Что  ж!-повторяла  она,  поспешно,   чуть   не  с  досадой   шевеля
спицами.-Известно:  мать твоя была голубка...  голубка, как есть...  И  отец
твой любил  ее,  как следует мужу, верно и честно,  по самый гроб; и никакой
другой женщины он не любил,-прибавила она, возвысив голос и сняв очки.
     - А робкого она была нрава?-спросил, помолчав, Аратов.
     - Известно, робкого. Как  следует женскому полу. Смелые-то в  последнее
время завелись.
     - А в ваше время смелых не было?
     -  Было  и  в  наше...  как  не  быть! Да  ведь  кто?  Так,  потаскушка
какая-нибудь,  бесстыжая. Зашлюндает подол-да и мечется зря... Ей что? Какая
печаль? Подвернется дурачок- ей и на руку. А степенные люди пренебрегали. Ты
вспомни, разве ты в нашем доме таких видал?
     Аратов  ничего  не  ответил и  вернулся  к  себе  в кабинет.  Платонида
Ивановна посмотрела  ему вслед, покачала головою и опять надела  очки, опять
взялась за шарф.. но не раз задумывалась и роняла спицы на колени.
     А Аратов до самой ночи,-нет-нет да и начнет  опять с той  же досадой, с
тем же озлоблением размышлять об  этой записке,  о "цыганке",  о назначенном
свидании, на которое он наверное не  пойдет! И ночью она его беспокоила. Ему
все  мерещились  ее  глаза,  то  прищуренные,  то  широко  раскрытые,  с  их
настойчивым, прямо на него устремленным взглядом,-и  эти неподвижные черты с
их властительным выражением...



   Иван Сергеевич Тургенев
   Часы



     ----------------------------------------------------------------------------
     Cобрание сочинений в десяти томах.
     Гослитиздат, Москва, 1961
     OCR Конник М.В.
     ----------------------------------------------------------------------------


ЧАСЫ
     Рассказ старика 1850 г.
     Расскажу вам мою историю с часами...
     Курьезная история!
     Дело происходило  в самом начале нынешнего столетия, в 1801  году.  Мне
только что  пошел  шестнадцатый год.  Жил я  в  Рязани, в деревянном домике,
недалеко от берега Оки - вместе  с отцом, теткой  и двоюродным братом.  Мать
свою  я не помню:  она скончалась  года три  после замужества; кроме меня, у
отца моего  детей  не было. Звали его  Порфирием Петровичем. Человек он  был
смирный,  собою  неказистый,   болезненный;  занимался  хождением  по  делам
тяжебным-и иным. В  прежние времена  подобных  ему людей обзывали подъячими,
крючками,  крапивным семенем; сам  он величал себя стряпчим.  Нашим домашним
хозяйством заведовала  его  сестра, а  моя тетка  - старая  пятидесятилетняя
дева; моему отцу тоже минул четвертый десяток. Большая  она была богомолка -
прямо сказать:  ханжа, тараторка, всюду нос свой совала;  да и сердце  у ней
было не  то, что у  отца - недоброе. Жили мы  - не бедно, а  в обрез.  Был у
моего  отца   еще   брат,   Егор  по  имени;   да  того  за  какие-то  якобы
"возмутительные поступки  и якобинский  образ  мыслей" (так  именно стояло в
указе) сослали в Сибирь еще в 1797 году.
     Егоров сын, Давыд, мой двоюродный брат, остался у моего отца на руках и
проживал с нами.  Он был старше  меня одним только годом;  но я  преклонялся
перед ним  и повиновался ему, как будто он был совсем  большой. Малый он был
не глупый,  с  характером, из себя плечистый,  плотный, лицо четыреугольное,
весь в веснушках, волосы рыжие, глаза
     серые,   небольшие,   губы   широкие,   нос   короткий,   пальцы   тоже
короткие-крепыш,  что называется-и сила  не по летам! Тетка  терпеть его  не
могла;  а отец-так  даже  боялся его...  или, может быть,  он перед ним себя
виноватым  чувствовал. Ходила  молва, что не проболтайся  мой отец, не выдай
своего  брата-Давыдова  отца  не  сослали  бы  в  Сибирь! Учились  мы  оба в
гимназии,  в  одном  классе, и  оба  порядочно;  я  даже  несколько  получше
Давыда... память у меня была  острей; но  мальчики -  дело известное! - этим
превосходством  не дорожат  и  не гордятся, и  Давыд все-таки оставался моим
вожаком.
     II
     Зовут меня-вы знаете-Алексеем.  Я родился  7, а  именинник я 17  марта.
Мне, по  старозаветному  обычаю, дали  имя  одного из  тех святых,  праздник
которых  приходится на десятый день после рождения. Крестным  отцом моим был
некто  Анастасий Анастасьевич  Пучков, или, собственно:  Настасей Настасеич;
иначе  никто  его   не   величал.   Сутяга   был   он   страшный,  кляузник,
взяточник-дурной человек совсем; его из губернаторской канцелярии выгнали, и
под  судом  он  находился  не  раз;  отцу  он  бывал  нужен...   Они  вместе
"промышляли".  Из себя он был пухлый да  круглый;  а лицо  как у лисицы, нос
шилом; глаза карие, светлые, тоже как  у лисицы. И  все он ими двигал, этими
глазами,  направо да налево,  и носом  тоже  водил  -  словно воздух  нюхал.
Башмаки  носил без  каблуков  и пудрился  ежедневно, что в  провинции  тогда
считалось большою редкостью. Он уверял, что  без пудры ему быть нельзя,  так
как ему приходится знаться с генералами и с генеральшами.
     И вот наступил  мой именинный день! Приходит Настасей Настасеич к нам в
дом и говорит:
     - Ничем-то я  доселева, крестничек, тебя не  дарил; зато посмотри, каку
штуку я тебе принес сегодня!
     И достает он тут из кармана серебряные часы луковицей, с  написанным на
циферблате  розаном и  с  бронзовой цепочкой! Я так и сомлел  от восторга,-а
тетка, Пелагея Петровна, как закричит во все горло:
     -  Целуй руку, целуй руки, паршивый! Я  стал целовать у  крестного отца
руку, а тетка, знай, причитывает:
     - Ах, батюшка, Настасей Настасеич, зачем вы его так балуете!  Где ему с
часами справиться? Уронит он их, наверное, разобьет или сломает!
     Вошел  отец,   посмотрел  на  часы,  поблагодарил  Наста-сеича-небрежно
таково,  да и позвал  его к себе  в кабинет. И слышу я, говорит отец, словно
про себя:
     - Коли ты, брат, этим думаешь отделаться... Но  я уже не мог устоять на
месте,  надел  на  себя  часы и бросился стремглав  показывать  свой подарок
Давыду,
     III
     Давыд взял  часы, раскрыл и внимательно рассмотрел  их. У него  большие
были способности к механике; он  любил возиться с железом, медью, со всякими
металлами;  он  обзавелся разными инструментами-и  поправить или даже заново
сделать винт, ключ и т. п.- ему ничего не стоило.
     Давыд повертел  часы в  руках и,  пробурчав сквозь  зубы (он вообще был
неразговорчив):
     - Старые... плохие...-прибавил:-Откуда?
     Я ему сказал, что подарил мне их мой крестный.
     Давыд вскинул на меня свои серые глазки.
     - Настасей?
     - Да; Настасей Настасеич.
     Давыд положил часы на стол и отошел прочь молча.
     - Они тебе не нравятся? - спросил я.
     - Нет; не то... а я, на твоем месте, от Настасея никакого подарка бы не
принял.
     - Почему?
     - Потому, что человек он дрянь; а дряни-человеку одолжаться не следует.
Еще спасибо ему говори. Чай, руку у него поцеловал?
     - Да, тетка заставила.
     Давыд усмехнулся  - как-то особенно, в нос. Такая у него была  повадка.
Громко он никогда не смеялся: он считал смех признаком малодушия.
     Слова  Давыда,  его  безмолвная  улыбка -  меня глубоко огорчили. Стало
быть,  подумал я, он меня внутренне порицает! Стало быть, я тоже дрянь в его
глазах!  Сам  он никогда до этого  бы  не унизился, не  принял бы подачки от
Настасея! Но'что мне теперь остается сделать?
     Отдать часы назад? Невозможно!
     Я  попытался  было  заговорить с Давыдом, спросить его  совета.  Он мне
ответил, что никому советов не дает  и чтоб я поступил, как знаю. Как знаю?!
Помнится, я всю ночь потом не спал: раздумье меня  мучило. Жаль былолишиться
часов-  я  их  положил возле  постели на ночной столик;  они  так  приятно и
забавно постукивали... Но чувствовать,  что Давыд меня презирает (да, нечего
обманываться! он презирает меня!)... это мне казалось невыносимым! К утру во
мне  созрело решение... Я, правда, всплакнул-но и заснул зато, и  как только
проснулся -  наскоро  оделся и выбежал на улицу.  Я решился отдать  мои часы
первому бедному, которого встречу!
     IV
     Я не успел отбежать далеко от дому, как уже наткнулся на то, что искал.
Мне попался мальчик лет десяти, босоногий оборвыш, который часто шлялся мимо
наших  окон.  Я тотчас  подскочил к нему и-не  дав ни ему,  ни  себе времени
опомниться - предложил ему мои часы.
     Мальчик  вытаращил  глаза,  одной  рукой  заслонил  рот,  как  бы боясь
обжечься,- и протянул другую.
     -  Возьми,  возьми,-  пробормотал  я,-  они мои, я тебе дарю  их-можешь
продать их и купить себе... ну там что-нибудь нужное... Прощай!
     Я всунул часы ему  в руку - и  во всю  прыть пустился  домой. Постоявши
немного  в  нашей  общей спальне  за дверью и переведя дух, я приблизился  к
Давыду, который только что кончил свой туалет и причесывал себе волосы.
     -  Знаешь что, Давыд? -  начал я  как можно более спокойным голосом.- Я
Настасеевы часы-то отдал.
     Давыд глянул на меня и провел щеткой по вискам.
     - Да,- прибавил я все тем же деловым тоном,- я их отдал. Тут есть такой
мальчик, очень бедный, нищий: так вот ему.
     Давыд положил щетку на умывальный столик.
     -  Он  может  за  деньги,  которые выручит,- продолжал  я,-  приобрести
какую-нибудь полезную вещь. Все-таки за них он что-нибудь получит.
     Я умолк.
     -  Ну  что ж!  дело хорошее!  -  проговорил наконец  Давыд  и  пошел  в
классную. Я последовал за ним.
     - А коли тебя спросят-куда ты их дел?-обратился он ко мне.
     - Я  скажу, что я их обронил,- отвечал я небрежно. Больше о часах между
нами в тот день уже не было речи;
     а все-таки  мне  сдавалось, что  Давыд не только одобрял меня, но... до
некоторой степени... даже удивлялся мне. Право!
     Y
     Прошло  еще два  дня. Случилось  так, что  никто  у нас в доме часов не
хватился. У отца вышла какая-то крупная;
     неприятность с одним из его доверителей: ему  было не до  меня и  не до
моих   часов.   Зато  я  беспрестанно   думал   о  них!   Даже  одобрение...
предполагаемое  одобрение  Давыда  меня  не  слишком утешало.  Он  же  ничем
особенно  его не выказывал: всего  только  раз сказал-и то вскользь,  что не
ждал от меня такой удали. Решительно: пожертвование мое приходи
     лось  мне в убыток, оно  не уравновешивалось тем удовольствием, которое
Мое самолюбие мне доставляло.
     А тут еще, как нарочно, подвернись другой знакомый  нам гимназист,  сын
городского  доктора,-  и  начни  хвастаться  новыми,  и  не  серебряными,  а
томпаковыми часами, которые подарила ему его бабушка...
     Я  не вытерпел  наконец - и, тихомолком выскользнув  из  дому, принялся
отыскивать того самого нищего мальчика, которому я отдал свои часы.
     Я скоро нашел его: он с другими мальчиками играл у  церковной паперти в
бабки. Я  отозвал его в сторону и, задыхаясь  и путаясь в речах, сказал ему,
что  мои  родные гневаются на меня за  то, что я  отдал часы,- и что если он
согласится мне их возвратить, то я ему с охотой заплачу  за них  деньгами...
Я, на всякий  случай, взял с  собою старинный елизаветинский рубль, весь мой
наличный капитал.
     -  Да у  меня  их  нету-ти, часов-то ваших,- отвечал мальчик сердитым и
плаксивым голосом,- батька  мой увидал их у меня  да  отнял; еще пороть меня
собирался. Ты  их, говорит, должно, украл где-нибудь-какой дурак тебя часами
дарить станет?
     - А кто твой отец?
     - Мой отец? Трофимыч.
     - Да кто он такой? Какое его занятие?
     - Он-солдат отставной, сражант. А занятия у  него никакого нету. Старые
башмаки чинит, подметки строчает. Вот и все его занятие. Тем и живет.
     - Где ваша квартира? Сведи меня к нему.
     - И то сведу. Вы ему скажите, батьке-то, что вы мне часы подарили. А то
он меня  все  попрекает.  Вор да  вор! И мать туда же: в кого, мол, ты вором
уродился?
     Мы с мальчиком  отправились на его  квартиру. Она  помещалась в  курной
избушке на  заднем дворе давным-давно сгоревшей и не  отстроенной фабрики. И
Трофимыча,  и жену  его  мы застали дома. Отставной "сражант"  был  высокого
роста  старик,   жилистый  и  прямой,  с   желто-седыми  бакенами,  небритым
подбородком и целой сетью морщин на щеках и на лбу. Жена его казалась старше
его: красные ее глазки уныло моргали и ежились посреди болезненно-припухлого
лица. На обоих висели какие-то темные лохмотья вместо одежды.
     Я  объяснил Трофимычу,  в чем было дело и  зачем я пришел.  Он выслушал
меня молча,  ни  разу  не  смигнув  и не  спуская  с меня  своего  тупого  и
напряженного-прямо солдатского взгляда.'
     - Баловство! - промолвил он наконец хриплым, беззубым басом.- Разве так
благородные господа поступают? А коли если Петька точно часы не украл-так за
это ему- ррраз! Не балуй с барчуками! А украл бы-так я б его не
     так!  Рраз!  рраз! рраз! Фуктелями,  по-калегвардс