я,
глядя, как  он  вежливо  обращался то к одному, то к другому почетному лицу,
добивавшемуся   чести  быть  им  замеченным   хотя  на  "миг",  как  говорят
поэты,-шалишь,  голубчик... подойдешь  ко  мне  ужо-ведь  я тебя  оскорбил".
Наконец князь,  как-то ловко отделавшись от  толпы своих обожателей,  прошел
мимо

     меня, взглянул - не то на окно, не то на мои  волосы, отвернулся было и
вдруг остановился, словно что-то вспомнил.
     - Ах да!-сказал он, обращаясь ко мне с улыбкой,- кстати, у меня есть до
вас дельце.
     Два  помещика,  из  самых  неотвязчивых,  упорно  следившие за  князем,
вероятно, подумали,  что "дельце"  служебное, и почтительно отступили назад.
Князь взял меня под руку и отвел в сторону. Сердце у меня стучало в груди.
     - Вы, кажется,- начал он, растянув слово вы и глядя мне в  подбородок с
презрительным выражением, которое. странным образом, как  нельзя лучше шло к
его свежему и красивому лицу,- вы мне сказали дерзость?
     - Я сказал, что думал,- возразил я, возвысив голос.
     -  Тес... тише,- заметил  он,-  порядочные люди не кричат.  Вам,  может
быть, угодно драться со мной?
     - Это ваше дело,-отвечал я, выпрямившись.
     -  Я  буду  принужден  вызвать вас,-заговорил он  небрежно,-если вы  не
откажетесь от ваших выражений...
     - Я ни от чего не намерен отказываться,- возразил я с гордостью.
     -  В  самом  деле? - заметил он  не  без насмешливой  улыбки.- В  таком
случае,-  продолжал он, помолчав,- я буду иметь честь  прислать к вам завтра
своего секунданта.
     - Очень хорошо-с,- проговорил я голосом как можно более равнодушным.
     Князь слегка поклонился.
     - Я не могу  запретить вам находить меня пустым человеком,-прибавил он,
надменно  прищурив глаза,-но  князья  Н  *  не  могут  быть  выскочками.  До
свидания, господин... господин Штукатурин.
     Он быстро  обернулся ко  мне  спиной и  снова  подошел к  хозяину,  уже
начинавшему волноваться.
     Господин Штукатурин!.. Меня зовут Чулкатуриным...  Я ничего  не нашелся
сказать  ему в  ответ  на это  последнее  оскорбление и  только с бешенством
посмотрел  ему  вслед.  "До завтра",- прошептал  я, стиснув зубы,  и  тотчас
отыскал  одного  мне  знакомого офицера,  уланского ротмистра Коло-бердяева,
отчаянного  гуляку и славного малого,  рассказал ему  в немногих словах  мою
ссору  с  князем  и попросил  его быть  моим  секундантом.  Он,  разумеется,
немедленно согласился, и я отправился домой.
     Я не мог заснуть всю ночь  - от волнения, не от трусости. Я  не трус. Я
даже весьма мало думал о предстоящей мне возможности  лишиться жизни, этого,
как  уверяют немцы, высшего блага  на  земле. Я думал об одной Лизе,  о моих
погибших  надеждах,  о  том,  что  мне  следовало  сделать.   "Должен  ли  я
постараться  убить князя? - спрашивал  я  самого себя  и,  разумеется, хотел
убить его, не из мести, а из жела"

     ния  добра Лизе.-Но она не перенесет этого удара,-продолжал я.- Нет, уж
пусть лучше он меня убьет!" Признаюсь, мне тоже приятно было думать,  что я,
темный уездный человек, принудил такую важную особу драться со мной.
     Утро  застало  меня в  этих  размышленьях; а  вслед  за утром  появился
Колобердяев.
     - Ну,-спросил он меня, со стуком входя  в мою спальню,-где же княжеский
секундант?
     -  Да, помилуйте,-отвечал  я  с досадой,-теперь всего семь часов  утра;
князь еще, чай, спит теперь.
     -В  таком случае,-возразил  неугомонный  ротмистр,- прикажите мне  дать
чаю.  У  меня  со  вчерашнего  вечера голова  болит...  Я  и не  раздевался.
Впрочем,- прибавил он, зевнув,- я вообще редко раздеваюсь.
     Ему дали чаю. Он выпил  шесть стаканов  с ромом, выкурил четыре трубки,
рассказал мне, что он накануне за бесценок  купил лошадь, от которой  кучера
отказались, и что намерен ее выездить,  подвязав ей переднюю ногу,-и заснул,
не раздеваясь,  на диване, с трубкой во рту. Я встал и привел в порядок свои
бумаги. Одну пригласительную записку  Лизы, единственную записку, полученную
мною от нее, я  положил было  себе  на грудь, но подумал и бросил ее в ящик.
Колобердяев  слабо   похрапывал,  свесив  голову  с  кожаной  подушки...  Я,
помнится, долго  рассматривал его взъерошенное, удалое, беззаботное и доброе
лицо.  В  десять  часов  мой слуга доложил о приезде  Бизьменкова. Князь его
выбрал в секунданты!
     Мы вдвоем разбудили разоспавшегося  ротмистра. Он приподнялся, поглядел
на нас осоловелыми глазами, хриплым  голосом  попросил  водки, оправился  и,
раскланявшись  с Бизьменковым,  вышел с ним  в другую комнату для совещания.
Совещание господ секундантов продолжалось недолго. Четверть часа спустя  они
оба вошли ко мне в спальню;
     Колобердяев объявил мне, что "мы будем драться сегодня же,  в три часа,
на пистолетах". Я молча наклонил  голову в знак  согласия. Бизьменков тотчас
же простился с нами и уехал. Он был несколько бледен и внутренне взволнован,
как  человек, не привыкший к подобного  рода проделкам,  но, впрочем,  очень
вежлив  и холоден. Мне было  как  будто  совестно  перед  ним, и  я не  смел
взглянуть ему  в глаза. Колобердяев начал опять рассказывать о своей лошади.
Этот разговор был мне очень по  нутру. Я  боялся,  как бы он не  упомянул  о
Лизе. Но мой добрый ротмистр не  был сплетником, да и, сверх того,  презирал
всех женщин, называя их, бог знает почему, салатом. В два часа мы  закусили,
а в три уже находились на месте действия - в той самой березовой роще, где я
некогда гулял с Лизой, в двух шагах от того обрыва.

     Мы  приехали первые.  Но князь с Бизьменковым  недолго  заставили ждать
себя.  Князь был,  без  преувеличения,  свеж,  как  розан:  карие глаза  его
чрезвычайно  приветно  глядели  из-под   козырька  его  фуражки.   Он  курил
соломенную сигарку и, увидев Колобердяева,  ласково пожал ему руку. Даже мне
он  очень мило поклонился. Я, напротив,  сам чувствовал себя бледным, и руки
мои, к страшной моей досаде, слегка дрожали... горло сохло...  Я никогда еще
до тех пор  не дрался на дуэли.  "О боже!-думал я,-лишь бы  этот насмешливый
господин  не  принял моего волнения за  робость!"  Я внутренне посылал  свои
нервы ко всем чертям;
     но,  взглянув  наконец прямо  в лицо князю и уловив на губах его  почти
незаметную усмешку,  вдруг  опять разозлился  и тотчас успокоился. Между тем
секунданты  наши   устроили  барьер,   отмерили  шаги,  зарядили  пистолеты.
Колобердяев  больше действовал; Бизьменков больше  наблюдал за ним. День был
великолепный-не  хуже  дня  незабвенной   прогулки.   Густая   синева   неба
по-прежнему  сквозила  сквозь  раззолоченную   зелень   листьев.  Их  лепет,
казалось, дразнил  меня. Князь  продолжал  курить свою  сигарку,  прислонясь
плечом к стволу молодой липы...
     -  Извольте  стать,  господа:  готово,-  произнес  наконец Колобердяев,
вручая нам пистолеты.
     Князь отошел  несколько шагов,  остановился и,  повернув голову  назад,
через плечо спросил меня: "А вы все не отказываетесь от своих слов?" Я хотел
отвечать  ему; но  голос  изменил  мне, и я  удовольствовался  презрительным
движением  руки. Князь  усмехнулся опять  и  стал на свое  место. Мы  начали
сходиться. Я  поднял  пистолет, прицелился  было в  грудь моего врага-в  это
мгновение  он точно был моим  врагом,-  но  вдруг  поднял дуло,  словно  кто
толкнул меня под локоть, и выстрелил. Князь пошатнулся, поднес левую  руку к
левому  виску-струйка крови  потекла  по  его  щеке  из-под  белой  замшевой
перчатки. Бизьменкоз бросился к нему.
     - Ничего,- сказал он, снимая простреленную фуражку,-коли в голову  и не
упал, значит царапина.
     Он спокойно достал  из  кармана  батистовый  платок  и  приложил  его к
смоченным  кровью  кудрям.  Я  глядел  на  него,  словно остолбенелый, и  не
двигался с места.
     - Извольте идти к барьеру! - строго заметил мне Колобердяев.
     Я повиновался.
     -Поединок продолжается?-прибавил он, обратясь к Бизьменкову.
     Бизьменков ничего не отвечал ему; но князь, не отнимая платка от раны и
не давая себе даже удовольствия помучить меня у барьера, с улыбкой возразил:
"Поединок кон-

     чен",- и  выстрелил на воздух.  Я  чуть  было не  заплакал от досады  и
бешенства.  Этот человек  своим  великодушием  окончательно втоптал  меня  в
грязь, зарезал меня. Я хотел было противиться, хотел было потребовать, чтобы
он выстрелил в меня; но он подошел ко мне и протянул мне руку.
     - Ведь  все позабыто  меж  нами, не правда ли?-промолвил  он  'ласковым
голосом.
     Я  взглянул на его побледневшее лицо, на этот  окровавленный платок  и,
совершенно потерявшись, пристыженный и уничтоженный, стиснул ему руку...
     -  Господа!-прибавил  он, обращаясь к секундантам,-  я надеюсь, что все
останется в тайне?
     - Разумеется!-воскликнул Колобердяев,-но, князь. позвольте...
     И он сам повязал ему голову.
     Князь, уходя, еще раз поклонился мне; но Бизьменков даже не взглянул на
меня. Убитый,- нравственно убитый,- возвратился я с Колобердяевым домой.
     - Да что с вами?-спрашивал  меня ротмистр.-Успокойтесь: рана неопасная.
Он завтра же может танцевать, коли хочет. Или вам жаль, что вы его не убили?
В таком случае напрасно: он славный малый.
     - Зачем он пощадил меня?-пробормотал я наконец.
     - Вот тебе на!-спокойно возразил ротмистр...-Ох, уж эти мне сочинители!
     Я не знаю, почему ему вздумалось назвать меня сочинителем.
     Я  решительно отказываюсь от описания моих  терзаний  в течение вечера,
последовавшего   за   этим  несчастным  поединком.  Мое  самолюбие  страдало
неизъяснимо. Не совесть меня мучила: сознание моей глупости меня уничтожало.
"Я, я сам нанес себе последний, окончательный удар!-твердил я, ходя большими
шагами по комнате.-Князь, раненный мною и простивший меня... да, Лиза теперь
его.  Теперь уже ничего ее не  может спасти, удержать на  краю пропасти".  Я
очень хорошо знал,  что наш поединок не  мог остаться  в  тайне, несмотря на
слова князя; во всяком случае  для Лизы он не мог остаться тайной. "Князь не
так глуп,- шептал  я с бешенством,- чтобы не воспользоваться..." А между тем
я ошибался:  о  поединке и о настоящей  его причине  узнал  весь город,-  на
другой же  день, конечно;  но проболтался не  князь, напротив; когда  он,  с
повязанной головой  и с наперед сочиненным предлогом явился перед Лизой, она
уже все  знала... Бизьменков ли  выдал меня, другими  ли путями дошло до ней
это  известие,  не могу сказать.  Да и,  наконец, разве в  небольшом  городе
возможно  что-нибудь скрыть? Можете себе  представить, как Лиза его приняла,
как  все  семейство  Ожогиных его приняло!  Что же до меня  касается,  то  я
внезапно стал-пред

     метом общего негодования, омерзения, извергом, сумасбродным ревнивцем и
людоедом. Мои немногие  знакомые  от меня отказались,  как от  прокаженного.
Городские  власти немедленно обратились  к князю с  предложением  примерно и
строго наказать меня; одни настоятельные и неотступные  просьбы самого князя
отвратили бедствие,  грозившее моей  голове.  Этому  человеку  суждено  было
всячески меня уничтожить. Он своим великодушием прихлопнул меня как гробовою
крышей. Нечего  и говорить, что дом  Ожогиных тотчас  же закрылся  для меня.
Кирилла Матвеич возвратил  мне даже простой карандаш, позабытый у него мною.
По-настоящему  ему-то именно и  не следовало  на  меня  сердиться. Моя,  как
выражались  в  городе,  "сумасбродная"  ревность  определила,  уяснила,  так
сказать,  отношения  князя к Лизе. На него и  сами старики Ожогины, и прочие
обыватели стали глядеть  почти как на жениха. В сущности,  это ему не совсем
должно было быть приятно; но Лиза ему  очень нравилась;  притом он еще тогда
не  достиг  своих целей... Со  всею ловкостью  умного  и  светского человека
приспособился он к новому своему положению,  тотчас вошел, как  говорится, в
дух своей новой роли...
     Но я!..  Я на свой счет, на счет своей  будущности, махнул тогда рукой.
Когда  страдания  доходят  до  того,  что заставляют всю  нашу  внутренность
трещать и кряхтеть, как перегруженную телегу, им бы следовало перестать быть
смешными...  но  нет!  смех  не  только  сопровождает  слезы  до  конца,  до
истощения,  до  невозможности  проливать  их  более-где!  он  еще  звенит  и
раздается  там,  где  язык  немеет  и  замирает  сама  жалоба...  И  потому,
во-первых, так как  я  не намерен  даже  самому  себе  казаться  смешным,  а
во-вторых, так как я устал ужасно, то и  откладываю продолжение и, если  бог
даст, окончание своего рассказа до следующего дня...
     29 марта. Легкий мороз; вчера была оттепель
     Вчера я не был в силах продолжать мой дневник: я, как Поприщнн, большею
частью  лежал  на  постели и  беседовал  с Терентьевной.  Вот  еще  женщина!
Шестьдесят  лет  тому назад она потеряла своего первого жениха от чумы, всех
детей  своих пережила,  сама  непростительно стара,  пьет  чай, сколько душе
угодно,  сыта, одета тепло; а о чем, вы думаете,  она вчера целый  день  мне
говорила? Другой, уже вовсе  ощипанной старухе  я  велел дать на  жилет (она
носит  нагрудники  в  виде  жилета)  воротник  ветхой  ливреи,  до  половины
съеденный молью... так вот  отчего не ей?  "А кажется, я  няня ваша... 0-ох,
батюшка вы мой, грешно вам... А уж я-то вас, кажись, на что холила!.."  и т.
д.  Безжалостная  старуха  совершенно  заездила меня  своими упреками...  Но
возвратимся к рассказу.

     Итак, я  страдал,  как  собака,  которой  заднюю  часть  тела переехали
колесом.  Я  только тогда,  только после  изгнания  моего из  дома Ожогиных,
окончательно  узнал,   сколько  удовольствия  может  человек  почерпнуть  из
созерцания своего собственного несчастия.  О люди! точно, жалкий род!..  Ну,
однако, в сторону философические замечания... Я  проводил  дни в совершенном
одиночестве и только самыми окольными и даже низменными путями мог узнавать,
что  происходило  в  семействе  Ожогиных,  что   делал   князь:  мой   слуга
познакомился с двоюродной теткой жены его  кучера.  Это знакомство доставило
мне некоторое облегчение, и мой  слуга скоро, по моим  намекам и подарочкам,
мог догадаться, о чем следовало ему разговаривать с своим  барином, когда он
стаскивал с него сапоги по вечерам.  Иногда мне случалось встретить на улице
кого-нибудь  из   семейства  Ожогиных,  Бизьменкова,  князя...  С  князем  и
Бизьменковым я раскланивался, но не вступал в  разговор.  Лизу я видел всего
три раза: раз-с ее маменькой, в модном магазине, раз - в открытой коляске, с
отцом, матерью и князем,  раз - в церкви.  Разумеется, я не дерзал подойти к
ней и глядел  на нее только  издали. В магазине она была очень озабочена, но
весела... Она заказывала себе  что-то и хлопотливо примеряла  ленты. Матушка
глядела на  нее,  скрестив  на  желудке руки,  приподняв нос и улыбаясь  той
глупой и преданной улыбкой,  которая позволительна одним любящим матерям.  В
коляске с князем  Лиза была... Я  никогда  не забуду этой  встречи!  Старики
Ожогины  сидели на задних местах  коляски,  князь с Лизой впереди. Она  была
бледнее обыкновенного; на щеках ее  чуть виднелись  две розовые полоски. Она
была до половины обращена к князю; опираясь на свою выпрямленную правую руку
(в левой она держала зонтик) и томно склонив головку, она  глядела прямо ему
в  лицо своими  выразительными  глазами. В  это мгновение она отдавалась ему
вся,  безвозвратно  доверялась  ему.  Я  не успел  хорошенько  заметигь  его
лица-коляска слишком быстро  промчалась мимо,-  но  мне показалось, что и он
был глубоко тронут.
     В третий раз  я ее видел в  церкви. Не  более десяти дней прошло с того
дня,  когда я встретил ее в коляске с князем, пе  более  трех недель со  дня
моей дуэли.  Дело, по которому князь прибыл в О..., уже было окончено; но он
все  еще медлил своим отъездом: он отозвался в Петербург  больным.  В городе
каждый день ожидали формального  предложения с его стороны Кирилле Матвеичу.
Я  сам ждал только  этого последнего  удара, чтобы  удалиться  навсегда. Мне
город О...  опротивел. Я  не мог сидеть дома и с утра до вечера  таскался по
окрестностям.  В  один  серый,  ненастный  день,  возвращаясь   с  прогулки,
прерванной  дождем,  зашел  я   в  церковь.  Вечернее  служение  только  что
начиналось, народу было очень немного;

     я.оглянулся  и вдруг возле одного окна увидел  знакомый профиль. Я  его
сперва не  узнал: это  бледное лицо, этот погасший взор,  эти впалые  щеки -
неужели это та же Лиза, которую я  видел две недели тому назад? Завернутая в
плащ,  без  шляпы  на  голове,  освещенная сбоку холодным лучом, падавшим из
широкого  белого  окна,  она  неподвижно глядела на  иконостас и,  казалось,
силилась   молиться,   силилась  выйти  из  какого-то  унылого   оцепенения.
Краснощекий, толстый казачок,  с желтыми патронами  на груди,  стоял за нею,
сложа руки на спину, и с сонливым недоумением посматривал на свою барышню. Я
вздрогнул весь,  хотел  было  подойти  к  ней, но  остановился.  Мучительное
предчувствие  стеснило  мне   грудь.  До  самого  конца   вечерни  Лиза   не
шевельнулась.  Народ весь  вышел, дьячок стал подметать  церковь, она все не
трогалась с места.  Казачок подошел к  ней, сказал ей  что-то,  коснулся  ее
платья; она оглянулась,  провела  рукой по лицу и ушла. Я издали проводил ее
до  дому  и  вернулся  к себе.  "Она  погибла!"-воскликнул я,  входя  в свою
комнату. Как честный человек, я до сих  пор не  знаю,  какого рода были  мои
ощущения тогда;  я, помнится,  скрестив  руки, бросился на  диван  и уставил
глаза на пол; но, я  не знаю, я посреди  своей  тоски как  будто  был чем-то
доволен... Я бы ни за что  в этом не сознался, если б я не писал  для самого
себя...  Меня точно  терзали  мучительные,  страшные  предчувствия... и  кто
знает, я, может быть, был бы весьма озадачен, если б они не сбылись. "Таково
сердце  человеческое!"  -   воскликнул  бы   теперь   выразительным  голосом
какой-нибудь русский учитель средних лет, подняв кверху  жирный указательный
палец, украшенный перстнем  из корналинки;  но  что нам  за  дело до  мнения
русского учителя с выразительным голосом и корналинкой на пальце?
     Как бы  то ни  было, мои предчувствия оказались справедливыми. Внезапно
по  городу разнеслась весть,  что  князь уехал  будто вследствие полученного
приказа из Петербурга;
     что он уехал, не сделавши никакого предложения  ни Кирилле Матвеичу, ни
супруге  его,  и  что Лизе  остается  до  конца  дней своих  оплакивать  его
вероломство.  Отъезд  князя  был  совершенно  неожиданный,  потому  что  еще
накануне  кучер  его, по  уверениям  моего  слуги,  нисколько не  подозревал
намерения  своего барина. Новость эта меня бросила в жар; я тотчас  оделся и
побежал было  к  Ожогиным, но, обдумавши  дело, почел приличным подождать до
следующего дня. Впрочем, я ничего не потерял, оставшись дома. В тот же вечер
забежал  ко  мне  некто  Пандопипопуло,  проезжий  грек,  случайным  образом
застрявший в  городе  О...,  сплетник  первой величины,  больше всех  других
закипевший негодованием против меня за  мою дуэль с  князем. Он не  дал даже
времени слуге моему доложить о себе, так и ворвался в мою комнату,

     крепко  стиснул мою руку, тысячу раз извинялся передо мной, назвал меня
образцом великодушия и смелости, расписал князя  самыми черными красками, не
пощадил стариков Ожо-гиных, которых, по его мнению, судьба наказала поделом;
     мимоходом задел  и Лизу  и убежал,  поцеловавши  меня  в  плечо.  Между
прочим,  я  узнал  от  него,  что князь  еп уга1  ^гапс!  ае^пеиг', накануне
отъезда,  на деликатный  намек  Кириллы  Матвеича  холодно  отвечал, что  не
намерен никого обманывать и  не думает жениться,  встал,  раскланялся  и был
таков...
     На другой  день я  отправился к Ожогиным. Подслеповатый лакей, при моем
появлении, вскочил с  прилавка с быстротою молнии, я  велел доложить о себе;
лакей побежал и  тотчас  вернулся: пожалуйте, дескать, приказали  просить. Я
вошел в кабинет Кириллы