-Да,  да,-подхватила  Софья  Николаевна,  между тем  как  дочка  ее  не
спускала с  нее внимательного  взора,-муж мой,  конечно...  он  очень  любит
детей.
     Странное выражение промелькнуло в умном личике  Лидии.  Ее губки слегка
надулись; она потупилась.
     - Скажите,-  поспешно  прибавила Софья Николаевна,-  ведь  вы  здесь по
делам?
     - По делам... И вы также?
     - И я... В отсутствие мужа, вы понимаете, поневоле займешься делами.
     - Maman! 2 - начала было Лидия.
     -Quoi, mon enfant? 3
пожала плечом. Мы  оба  помолчали,  а Лидия с  важностью  скрестила руки  на
груди.
     - Скажите, пожалуйста,- начала опять Софья Николаевна,- помнится, у вас
был приятель...  как его бишь звали? такое доброе у него было лицо... он все
стихи читал; такой восторженный...
     - Не Пасынков ли?
     - Да, да, Пасынков... где он теперь?
     - Как звать господина? (франц.)
     2 Мама! (франц.)
     3 Что, дитя мое? (франц.)
     - Ничего... Я тебе потом скажу (франц.).

     - Он умер.
     -Умер?-повторила Софья Николаевна.-Как жаль!..
     - Я его видала? - спросила торопливым шепотом девочка.
     - Нет, Лидия, не видала. Как жаль! - повторила Софья Николаевна.
     -  Вы жалеете о нем...-начал я,-что ж, если б вы его знали, как  я знал
его?.. Но позвольте спросить, почему вы заговорили именно о нем?
     - Так, не  знаю, право... (Софья  Николаевна опустила  глаза.)  Лидия,-
прибавила она,- ступай к своей няне.
     - Ты меня позовешь, когда можно будет? - спросила девочка.
     - Позову.
     Девочка вышла. Софья Николаевна обратилась ко мне:
     - Расскажите мне, пожалуйста, все, что вы знаете о Пасын-кове.
     Я начал рассказывать. Я очертил в кратких словах всю жизнь моего друга,
постарался,  насколько сумел,  изобразить душу  его,  описал  его  последнюю
встречу со мною, его кончину.
     - И вот какой человек,- воскликнул я, оканчивая свой рассказ,-отошел от
нас, незамеченный,  почти  не оцененный! И это бы  еще не  беда.  Что значит
людская  оценка?  Но мне больно, мне обидно то, что такой  человек,  с таким
любящим  и преданным сердцем, умер, не испытав ни разу  блаженства  взаимней
любви, не возбудив  участия  ни  в  одном  женском сердце, его  достойном!..
Пускай наш брат не изведает этого блаженства: он его и не стоит;
     но Пасынков!.. И притом разве не встречал я на своем веку тысячу людей,
которые  ни в каком  отношении не могли с ним сравниться  и  которых любили?
Неужели  же   должно  думать,  что  некоторые  недостатки   в   человеке   -
самоуверенность,  например,  или легкомыслие  -  необходимы  для  того, чтоб
женщина к  нему привязалась? Или  любовь боится  совершенства, возможного на
земле совершенства, как чего-то чуждого и страшного для нее?
     Софья Николаевна выслушала меня  до  конца,  не  спуская  с меня  своих
строгих и проницательных глаз и не разжимая губ;
     только брови ее изредка морщились.
     - Почему вы полагаете,- промолвила она,  помолчав немного,-  что вашего
друга ни одна женщина не полюбила?
     - Потому, что  я  это знаю, знаю наверное. Софья Николаевна хотела было
что-то сказать и остановилась. Она, казалось, боролась сама с собой.
     -  Вы  ошибаетесь,- заговорила она наконец,-  я знаю  женщину,  которая
горячо полюбила вашего покойного друга; она любит и помнит его до сих пор...
и весть о его кончине поразит ее глубоко.
     - Кто эта женщина? - позвольте узнать.
     - Моя сестра, Варя.
     - Варвара Николаевна! - воскликнул я с изумлением.
     - Да.
     - Как? Варвара Николаевна?-повторил я,-эта...
     -  Я  договорю вашу мысль,- продолжала Софья Николаевна,- эта холодная,
равнодушная,  вялая, по-вашему, девушка любила вашего друга: оттого  она  не
вышла замуж и не выйдет. До нынешнего дня я одна про это знала: Варя  умерла
бы скорее, чем выдать свою тайну. В нашей семье мы умеем молчать и терпеть.
     Я  долго и пристально посмотрел на Софью Николаевну, невольно размышляя
о горьком значении ее последних слов.
     -  Вы  меня  удивили,-  промолвил  я  наконец.-  Но  знаете  ли,  Софья
Николаевна, если  б  я не боялся возбудить в вас неприятных воспоминаний,  я
тоже в свою очередь мог бы удивить вас...
     - Я вас не понимаю,- возразила она медленно и с некоторым смущением.
     - Вы точно  меня не  понимаете,- сказал  я, поспешно вставая,- и потому
позвольте мне вместо словесного объяснения прислать вам одну вещь...
     - Но что такое? - спросила она.
     - Не беспокойтесь, Софья Николавна, речь идет не обо мне.
     Я поклонился и вернулся к  себе в комнату,достал ладонку, снятую мною с
Пасынкова, и послал ее к Софье Николаевне с следующей запиской:
     "Ладонку эту покойный  мой друг носил постоянно на  груди и скончался с
нею.  В ней находится одна ваша записка к нему, совершенно незначительная по
содержанию;  вы можете  прочесть  ее.  Он  носил  ее  потому, что  любил вас
страстно, в чем он признался мне только накануне своей смерти. Теперь, когда
он умер, почему вам не узнать, что и его сердце вам принадлежало?"
     Елисей скоро вернулся и принес мне обратно ладонку.
     - Что? - спросил я, - она ничего не велела сказать мне?
     - Ничего-с. Я помолчал.
     - Прочла она мою записку?
     -• Должно быть, прочитали-с; ихняя девушка к ним носила. "Недоступная!"
- подумал я, вспомнив последние слова Пасынкова.
     - Ну, ступай,- промолвил я громко. Елисей улыбнулся как-то странно и не
вышел.
     - К вам-с...-начал он,-пришла одна девушка.
     - Какая девушка? Елисей помолчал.
     - Вам покойный барин ничего не говорили-с?
     - Нет... Что такое?
     -  Они, как в Новгороде  были,- продолжал он, трогая рукой притолку,- с
одной, примерно сказать, девушкой  знакомство свели. Так вот эта девушка вас
видеть желают-с. Я ее намедни на улице встретил. Я ей сказал: "Приходи; коли
барин прикажет, я пущу".
     - Проси, проси ее, разумеется. Да что... какая она?
     - Простая-с... из мещанок-с... русская.
     - Покойный Яков Иваныч любил ее?
     - Ничего... любили-с. Ну  и она...  Как узнала,  что  барин  скончался,
оченно убивалась. Девушка ничего, хорошая-с.
     - Проси ее, проси.
     Елисей вышел  и тотчас же возвратился. За  ним шла  девушка в  ситцевом
пестром  платье  и с  темным  платком на голове, до половины  закрывавшим ее
лицо. Увидев меня, она застыдилась и отвернулась.
     - Чего  ты?-сказал ей Елисей,-ступай, не бойся. Я подошел к  ней и взял
ее за руку.
     - Как вас зовут? - спросил я ее.
     - Машей,- отвечала она тихим голосом, украдкой взглянув на меня.
     На вид она казалась лет двадцати двух или двадцати трех;
     лицо имела круглое, довольно простое, но приятное, нежные щеки, кроткие
голубые глаза  и  маленькие,  очень  красивые и чистые  руки. Одета она была
опрятно.
     - Вы знали Якова Иваныча? - продолжал я.
     -  Знавала-с,-  проговорила  она,  подергивая  кончики платка, и  слезы
выступили на ее веки...
     Я попросил ее сесть.
     Она тотчас села на край стула, не чинясь и не жеманясь. Елисей вышел.
     - Вы с ним в Новгороде познакомились?
     - В Новгороде-с,- отвечала она, заложив обе руки под . платок.-Я только
третьего дня от Елисея  Тимофеича узнала о  их кончине-с. Яков Иваныч, как в
Сибирь отъехали,  писать обещались, и два раза писали, а больше не писали-с.
Я бы за ними и в Сибирь поехала, да они не хотели-с.
     - У вас в Новгороде есть родственники?
     - Есть.
     - Вы с ними жили?
     - Я жила-с  матушкой  и  с сестрой с  замужней; а после матушка на меня
прогневалась, да и сестре тесно стало:  у них детей много; я и переехала.  Я
всегда надеялась на Якова Иваныча и ничего не желала, как только его видеть,
а они со мной завсегда были ласковы - спросите хоть Елисея Тимофеича.
     Маша помолчала.
     - У меня и письма их есть,- продолжала она.- Вот по-смотрите-с.
     Она достала из кармана несколько писем и подала мне.
     - Прочтите-с,- прибавила она.
     Я развернул одно письмо и узнал руку Пасынкова.
     "Милая  Маша!  (писал  он  крупным,   разборчивым  почерком)  ты  вчера
прислонилась своей  головкой к моей голове, и когда  я спросил: зачем ты это
делаешь? ты мне сказала: хочу послушать, о чем вы думаете.  Я тебе  скажу, о
чем  я думал: я  думал, как хорошо бы выучиться Маше грамоте! Она бы вот это
письмо разобрала..."
     Маша заглянула в письмо.
     - Это они мне  еще в Новгороде писали-с,- проговорила  она,-  когда они
меня  грамоте  учить  собирались.  Посмотрите  другие-с.  Там есть  одно  из
Сибири-с. Вот то прочтите-с.
     Я прочел письма.  Все они были очень  ласковы, даже  нежны. В  одном из
них, именно в первом письме  из  Сибири,  Пасынков называл Машу своим лучшим
другом, обещался  выслать ей  деньги на поездку в Сибирь и кончил следующими
словами: "Целую твои хорошенькие ручки; у здешних девушек таких ручек нету;
     да и головы их  не чета твоей, и сердца тоже... Читай книжки, которые я
тебе подарил, и помни меня, а я тебя не забуду. Ты одна,  одна меня  любила:
так и я ж тебе одной принадлежать хочу..."
     - Я вижу, он к вам очень был привязан,- сказал я, возвращая ей письма.
     - Они меня очень любили,- возразила Маша, тщательно укладывая письма  в
карман, и слезы тихонько потекли  по ее  щекам.- Я всегда на них  надеялась;
если б господь продлил им  веку, они бы не оставили меня. Дай бог им царство
небесное!..
     Она утерла глаза кончиком платка.
     - Где же вы теперь живете? - спросил я.
     - Теперь  я здесь,  в Москве; приехала с барыней, а теперь без места. К
Яков Иванычевой тетеньке ходила,  да они  сами очень бедны. Мне  Яков Иваныч
часто  об вас говаривали-с,- прибавила она, вставая  и  кланяясь,- они очень
вас всегда любили и помнили. Я вот Елисея Тимофеича третьего дня встретила и
подумала: не захотите ли вы помочь мне, так как я без места теперь стала...
     -  С  большим  удовольствием, Марья... позвольте спросить,  как вас  по
отчеству?
     - Петрова,-ответила Маша и потупилась.
     - Все сделаю для вас, что могу, Марья Петровна,- продолжал я,- мне жаль
только, что я здесь проездом, мало знаю домов хороших.
     Маша вздохнула.
     -  Мне хоть бы какое-нибудь место-с...  Кроить я не  умею, а сшить, так
все сошью... ну, за детьми ходить тоже могу.
     "Денег ей дать,- подумал я,- но как это сделать?"
     -  Послушайте,  Марья  Петровна,-  начал я не без замешательства,-  вы,
пожалуйста, извините меня, но вы из слов Пасын-кова  знаете, как я был с ним
дружен...  Не  позволите  ли  вы  мне  предложить  вам...  на первый  случай
небольшую сумму?..
     Маша взглянула на меня.
     - Чего-с? - спросила она.
     - Не  нужно  ли  вам  денег? -  проговорил  я.  Маша  покраснела  вся и
наклонила голову.
     - На что мне деньги? -прошептала она.- Лучше мне место достаньте-с.
     - Место я вам постараюсь  достать, но наверное отвечать не могу;  а вам
грешно совеститься, право... Ведь я для вас не чужой какой-нибудь... Примите
это от меня на память о нашем друге...
     Я отвернулся, поспешно достал из бумажника несколько ассигнаций и подал
ей.
     Маша стояла неподвижно, еще ниже потупив голову...
     - Возьмите же,- твердил я.
     Она тихо  возвела на меня свои глаза, посмотрела мне в  лицо  печальным
взором, тихо высвободила бледную руку из-под платка и протянула ее мне.
     Я положил  ассигнации на  ее  холодные пальцы.  Она молча спрятала руку
опять под платок и опустила глаза.
     - Вы и  вперед, Марья Петровна,-продолжал я,- если вам что-нибудь будет
нужно, пожалуйста, обращайтесь прямо ко мне. Я вам доставлю мой адрес.
     -  Покорно  благодарствуйте-с,-проговорила  она  и,  помолчав  немного,
прибавила: -Они с вами обо мне не говорили-с?
     - Я с ним встретился накануне его смерти,  Марья Петровна.  Впрочем, не
помню... кажется, говорил.
     Маша  провела  рукой  по  волосам,  слегка  подперла  щеку, подумала и,
сказав: "Прощайте-с", пошла вон из комнаты.
     Я  сел у стола и принялся думать  горькую думу. Эта Маша, ее сношения с
Пасынковым, его  письма, скрытая любовь  к  нему сестры  Софьи Николаевны...
"Бедняк!  бедняк!"  -  шептал  я,  тяжело  вздыхая.  Я  вспомнил  всю  жизнь
Пасынкова,  его детство, его  молодость,  фрейлейн Фридерику... "Вот,- думал
я,- много дала тебе судьба! многим тебя порадовала!"
     На  другой  день я  опять  пошел  к  Софье Николаевне.  Меня  заставили
подождать в  передней, и, когда  я  вошел,  Лидия  уже сидела рядом с  своею
матерью.  Я понял, что Софья Николаевна  не  желала  возобновлять вчерашнего
разговора.
     Мы начали  толковать - право, не  помню о  чем, о городских  слухах,  о
делах... Лидия часто ввертывала свое словечко и лукаво на меня посматривала.
Забавная важность проявлялась вдруг на ее подвижном личике... Умная девочка,
должно быть, догадывалась, что мать нарочно посадила ее подле себя.
     Я встал и начал прощаться. Софья Николаевна проводила меня до двери.
     - Я вам ничего не отвечала вчера,-сказала она, остановясь на пороге,-да
и что было отвечать? Наша жизнь не от нас зависит; но у нас у всех есть один
якорь, с  которого, если  сам  не  захочешь, никогда  не  сорвешься: чувство
долга.
     Я  безмолвно  наклонил  голову  в  знак согласия  и простился с молодой
пуританкой.
     Весь этот вечер остался я дома, но я не думал о ней: я думал, все думал
о  моем  милом, незабвенном Пасынкове - об этом последнем  из  романтиков, и
чувства, то грустные, то  нежные, проникали с  сладостной болью в грудь мою,
звучали  в  струнах еще не  совсем устаревшего сердца... Мир  праху  твоему,
непрактический  человек, добродушный  идеалист! и дай бог  всем практическим
господам, которым ты всегда был  чужд и  которые, может быть, даже посмеются
теперь  над твоею  тенью,  дай  им  бог изведать хотя сотую долю  тех чистых
наслаждений, которыми,  наперекор судьбе и людям, украсилась  твоя  бедная и
смиренная жизнь!
         "1855"




   Иван Сергеевич Тургенев
   После смерти



     ----------------------------------------------------------------------------
     Cобрание сочинений в десяти томах.
     Гослитиздат, Москва, 1961
     OCR Конник М.В.
     ----------------------------------------------------------------------------


     (Клара Милич)
     I
     Весной 1878  года  проживал в Москве, в небольшом деревянном  домике на
Шаболовке, молодой  человек, лет двадцати пяти, по имени Яков Аратов.  С ним
проживала  его  тетка,  старая девица, лет  пятидесяти с лишком,  сестра его
отца, Пла-тонида Ивановна. Она заведовала его хозяйством и вела его расходы,
на  что Аратов совершенно  не был способен. Других  родных у  него не  было.
Несколько лет тому  назад  отец  его,  небогатый дворянчик  Т...и  губернии,
переехал  в  Москву  вместе с ним и Платонидой Ивановной,  которую, впрочем,
всегда звал Платошей; и племянник так же ее звал. Покинув деревню, в которой
они все до тех пор постоянно жили, старик Аратов поселился в столице с целью
поместить  сына в  университет, к  которому сам  его  подготовил;  купил  за
бесценок домик в одной  из отдаленных улиц и устроился в нем со всеми своими
книгами и "препаратами". А книг и препаратов у него было много - ибо человек
он был не лишенный учености...  "чудак  преестественный", по словам соседей.
Он   даже    слыл    у    них   чернокнижником;   даже    прозвище   получил
"инсек-тонаблюдателя".  Он  занимался  химией,  минералогией,  энтомологией,
ботаникой и медициной; лечил добровольных пациентов травами и металлическими
порошками  собственного изобретения,  по методе  Парацельсия.  Этими  самыми
порошками он свел  в  могилу свою молоденькую,  хорошенькую,  но уж  слишком
тоненькую жену, которую любил страстно и от которой имел единственного сына.
Теми же металлическими порошками он порядком попортил здоровье также и сына,
которое,  напротив,  желал  подкрепить,  находя  в  его организме  анемию  и
склонность  к  чахотке, унаследованные от  матери. Имя  "чернокнижника"  он,
между прочим, получил оттого,  что считал себя правнуком-не по прямой линии,
конечно,-
     знаменитого Брюса, в честь которого он и сына назвал Яковом. Человек он
был,  что называется, "добрейший", но  нрава  меланхолического,  копотливый,
робкий,-склонный   ко  всему  таинственному,   мистическому...   Полушепотом
произнесенное:
     "А!" было его  обычным  восклицанием; он  и умер с этим восклицанием на
устах,-года два спустя после переселения в Москву.
     Сын  его  Яков  наружностью не  походил на  отца,  который был некрасив
собою,  неуклюж  и  неловок; он  скорей напоминал свою  мать. Те же  тонкие,
миловидные черты, те же мягкие волосы пепельного цвета, тот же маленький нос
с горбиной,  те  же выпуклые, детские губки  -  и большие,  зеленовато-серые
глаза с поволокой и пушистыми  ресницами.  Зато нравом он походил на отца; и
несхожее  с  отцовским лицо  носило отпечаток отцовского выражения,- и  руки
имел  он узловатые, и  впалую грудь, как  старик  Аратов, которого, впрочем,
едва  ли следует называть  стариком,  так  как  он и до  пятидесяти  лет  не
дотянул.   Еще   при   жизни   его   Яков   поступил   в   университет,   по
физико-математическому факультету: однако курса не кончил - не по лености, а
потому  что,  по его  понятиям, в университете не узнаешь больше  того, чему
можно научиться  и дома; а за  дипломом он не  гонялся, так  как  на  службу
поступить  не  рассчитывал. Он  дичился  своих товарищей, почти ни с кем  не
знакомился, в особенности чуждался женщин и жил очень уединенно, погруженный
в  книги.  Он  чуждался  женщин, хотя  сердце имел  очень нежное и  пленялся
красотою...  Он  даже  приобрел  роскошный  английский  кипсэк-и (о  позор!)
любовался "украшавшими" его  изображениями  разных  восхитительных Гюльнар и
Медор... Но его  постоянно сдерживала прирожденная  стыдливость.  В  доме он
занимал бывший отцовский кабинет, который был также его спальней;  и постель
его была та же самая, на которой скончался его отец.
     Великим подспорьем  всего  его  существования,  неизменным товарищем  и
другом была ему  его тетка, та Платоша, с которой он едва ли менялся десятью
словами  в день, но  без  которой  он  не мог  бы  ступить  шагу.  Это  было
длиннолицее, длиннозубое  существо, с бледными  глазами  на бледном  лице, с
неизменным выражением не то  грусти, не то озабоченного испуга. Вечно одетая
в серое  платье и  серую  шаль, от которой пахло камфарой, она  скиталась по
дому, как тень,  неслышными шагами; вздыхала, шептала молитвы-особенно одну,
любимую,  состоявшую всего из двух  слов: "Господи, по-мози!"-и очень дельно
распоряжалась  по  хозяйству, берегла  каждую копейку  и все  закупала сама.
Племянника своего  она обожала;  постоянно кручинилась об его здоровье-всего
боялась-не за  себя,  а  за  него-и, бывало, чуть  что ей покажется,  сейчас
тихонько подойдет и поставит ему на письменный
     стол чашку грудного чаю или  погладит  его по спине своими мягкими, как
вата, руками. Яков не тяготился  этим ухаживаньем,- грудного чаю, однако, не
пил -  и  только одобрительно покачивал головою. Впрочем,  здоровьем он тоже
похвастаться не мог. Очень  он был впечатлителен, нервен,  мнителен, страдал
сердцебиеньем, иногда одышкой; подобно отцу, верил, что существуют в природе
и  в  душе  человеческой  тайны,   которые   можно  иногда   прозревать,  но
постигнуть-невозможно; верил в  присутствие некоторых  сил  и веяний, иногда
благосклонных, но чаще враждебных... и верил также в науку, в ее достоинство
и  важность.  В  последнее  время  он  пристрастился   к  фотографии.  Запах
употребляемых при этом снадобий очень беспокоил старуху тетку- опять-таки не
для себя, а для Яши,  для его груди; но, при всей мягкости нрава, в нем было
немало упорства-и он настойчиво продолжал полюбившееся  ему занятие. Платоша
покорилась и только пуще прежнего вздыхала и шептала:
     "Господи, помози!", глядя на его окрашенные йодо