н.
     Дома  он приказал  подать себе  одеться. Овисим  поплелся  за сюртуком.
Петушкову  весьма  хотелось  вызвать Онисима на разговор,  но  Онисим молчал
угрюмо. Наконец Иван Афанасьич не вытерпел:
     - Что ж ты меня не спрашиваешь, куда я иду?
     - А на что мне знать, куда вы идете?
     - Как на что? Ну, придет кто-нибудь за нужным делом, спросит: где, мол,
дескать, Иван Афанасьич? А ты ему и скажешь: Иван Афанасьич туда-то пошел.
     - За нужным делом... Да кто к вам за нужным делом-то ходит?
     -  Вот ты опять начинаешь грубить? Ведь вот опять? Онисим  отвернулся и
принялся чистить сюртук.
     -  Право, Онисим, ты человек  пренеприятный. Онисим исподлобья поглядел
на барина.
     - И всегда ты так. Вот уж именно всегда. Онисим улыбнулся.
     - Да на что  мне у вас спрашивать,  Иван Афанасьич, куда вы идете?  Как
будто я не знаю? К булочнице!
     - А вот и вздор! вот и  соврал! Совсем не  к ней. Я к булочнице  больше
ходить не намерен.
     Онисим прищурился  и  тряхнул  веником.  Петушков  ожидал одобренья; но
слуга его безмолвствовал.
     - Не  годится,- продолжал строгим  голосом Петушков,- неприлично... Ну,
говори же ты, что ты думаешь?
     - Что мне думать? Ваша воля. Что мне думать?
     Петушков надел сюртук.
     "Не верит мне, бестия",- подумал он про себя.
     Он вышел из дому, но ни к кому.  не  зашел. Походил по улицам.  Обратил
внимание  на  заходящее солнце. Наконец часу  в  девятом воротился домой. Он
улыбался; он  беспрестанно пожимал  плечами, как  бы- дивясь своей глупости.
"Ведь вот,-думал он,-что значит твердая воля..."
     На другой день Петушков встал довольно поздно. Ночь он провел не совсем
хорошо,  до  самого  вечера  не  выходил никуда  и скучал  страшно.  Перечел
Петушков все свои книжонки,  вслух похвалил  одну  повесть в "Библиотеке для
чтения". Ложась спать, велел Онисиму подать себе трубку.  Онисим  вручил ему
предрянной чубучок. Петушков начал курить; чубучок  захрипел, как запаленная
лошадь.
     - Что за  гадость!-воскликнул  Иван Афанасьич,-где  же  моя  черешневая
трубка?
     - А в  булочной,- спокойно возразил Онисим. Петушков  судорожно моргнул
глазами.
     - Что ж, прикажете сходить?
     -- Нет, не нужно-; ты не ходи... не нужно; не ходи, слышишь?
     - Слушаю-с.
     Ночь прошла кое-как.  Утром Онисим, по обыкновению, подал Петушкову  на
тарелке с  синими цветочками  белую свежую булку. Иван Афанасьич посмотрел в
окно и спросил Онисима:
     - Ты ходил в булочную?
     - Кому ж ходить, коли не мне?
     - А!
     Петушков углубился в размышление.
     - Скажи, пожалуйста, ты там видел кого-нибудь?
     - Известно, видел.
     - Кого же ты там видел, например?
     - Да известно кого: Василису.
     Иван  Афанасьич  умолк.  Онисим  убрал  со стола  и уже вышел  было  из
комнаты...
     - Онисим,- слабо воскликнул Петушков.
     - Чего изволите?
     - А... обо мне она не спрашивала?
     - Известно, не спрашивала.
     Петушков  стиснул  зубы.  "Вот,-подумал  он,-вот  она,  любовь-то...-Он
опустил  голову.-А ведь  смешон  же  я был,- подумал  он опять,- вздумал  ей
стихотворенья читать! Эка! Да ведь она дура! Да ведь ей, дуре, только  бы на
печи лежать  да блины  есть!  Да ведь она деревяшка,  совершенная деревяшка,
необразованная мещанка!"
     - Не пришла...- шептал он  два часа спустя,  сидя на  том же  месте,-не
пришла! Каково? ведь она могла видеть, что я ушел от  нее рассерженный, ведь
она  могла же знать, что я обиделся! Вот  тебе и любовь! И не спросила даже,
здоров  ли я? Здоров  ли,  дескать, Иван  Афанасьич?  Вторые  сутки меня  не
видит-и ничего!..  Даже, может  быть, опять изволила видеться  с этим Буб...
Счастливчик! Тьфу, черт возьми, какой я дурак!
     Петушков встал, молча прошелся по комнате, остановился, слегка наморщил
брови и почесал у себя в затылке.
     - Однако,-сказал он вслух,-пойду-ка я к ней. Надобно же посмотреть, что
она  там-таки  делает?  Пристыдить  ее  надобно.  Решительно  пойду.  Онька!
одеваться!
     "Ну,- думал он,  одеваясь,- посмотрим, что-то будет? Она, пожалуй, чего
доброго, на меня сердится. И  в самом деле, человек ходил-ходил, ходил-ходил
да вдруг, ни с того ни с сего, взял да перестал ходить! А вот посмотрим".
     Иван  Афанасьич вышел из дому и добрался до  булочной. Он остановился у
калитки: надобно ж оправиться и  обтянуться... Петушков взялся обеими руками
за  фалды да чуть  не  оторвал их  прочь  совсем...  Судорожно  покрутил  он
затянутой шеей, расстегнул верхний крючок воротника, вздохнул...
     -  Что ж  вы стоите,-  закричала ему  Прасковья  Ивановна  из  окошка.-
Войдите.
     Петушков вздрогнул и вошел. Прасковья Ивановна встретила его на пороге.
     - Что это  вы, батюшка, к  нам  вчера не  пожаловали? Аль  нездоровьице
какое помешало?
     - Да, у меня что-то вчера голова болела...
     - А вы бы к височкам по огурчику приложили,  мой  батюшка. Как рукой бы
сняло. А теперь не болит головка?
     - Нет, не болит.
     - Ну, и слава тебе, господи!
     Иван Афанасьич отправился в заднюю комнату. Василиса увидала его.
     - А! здравствуйте, Иван Афанасьич.
     - Здравствуйте, Василиса Тимофеевна.
     - Куда вы ливер девали, Иван Афанасьич?
     - Ливер? какой ливер?
     - Ливер...  наш  ливер.  Вы  его,  должно быть, к себе занесли. Вы ведь
такой... прости, господи!..
     Петушков принял важный и холодный вид.
     - Я прикажу своему человеку посмотреть. Так как  я вчера здесь не был,-
значительно проговорил он...
     - Ах,  да  ведь точно, вас вчера  здесь  не было.- Василиса присела  на
корточки и начала рыться в сундуке...- Тетка! А, тетка!
     - Че-а-во?
     - Ты, что ль, взяла мою косынку? .
     - Какую косынку?
     - А желтую.
     - Желтую?
     - Да, желтую, с разводами.
     - Нет, не брала.
     Петушков нагнулся к Василисе.
     - Послушай, Василиса, меня; послушай-ка, что я  тебе скажу. Теперь дело
идет не о ливерах  да  о  косынках; этим  вздором  можно  и в  другое  время
заняться.
     Василиса не тронулась с места и только подняла голову.
     - Ты скажи мне, по чистой совести, любишь ли ты меня или нет? Вот что я
желаю знать наконец!
     - Ах, какой же вы, Иван Афанасьич... Ну, да, разумеется.
     - А коли любишь, как же это ты ко мне вчера не зашла? Некогда было? Ну,
прислала  бы узнать, что, дескать,  не болен ли я, что  меня нету? А тебе  и
горюшка мало. Я хоть там, пожалуй, умирай себе, ты и не пожалеешь.
     - Эх, Иван Афанасьич, не все ж про одно думать; работать надобно.
     -  Оно, конечно,-  возразил  Петушков,-  а все-таки... И  над  старшими
смеяться не следует... Нехорошо. Притом  не  мешает в известных случаях... А
где же моя трубка?
     - Вот ваша трубка. Петушков начал курить.
     VII
     Несколько  дней  протекло снова, по-видимому,  довольно мирно. Но гроза
приближалась.  Петушков  мучился,  ревновал,  не  спускал  глаз с  Василисы,
тревожно наблюдал  за  ней,  надоедал  ей  страшно.  Вот,  однажды  вечером,
Василиса  оделась  тщательнее  обыкновенного  и,  улучив удобное  мгновенье,
отправилась куда-то в гости.  Наступила ночь: она не  возвращалась. Петушков
на заре  пришел  к  себе на  квартиру  и  в  восьмом  часу  утра  побежал  в
булочную... Василиса не приходила. С невыразимым замираньем сердца ожидал он
ее до самого обеда... за стол сели без нее...
     -  Куда  это она  запропастилась? -  равнодушно  проговорила  Прасковья
Ивановна.
     -  Вы  ее  балуете,  вы ее  просто совершенно  избалуете!-  с отчаянием
повторял Петушков.
     - И! батюшка! за девкой не усмотришь!-отвечала Прасковья Ивановна.- Бог
с ней! Лишь бы свое дело делала... Отчего же человеку и не погулять...
     Мороз  подирал  по коже Ивана Афанасьича.  Наконец, к  вечеру,  явилась
Василиса. Он только этого  и ожидал. Торжественно поднялся Петушков с своего
места, сложил руки, грозно нахмурил брови... Но Василиса смело взглянула ему
в глаза, нагло засмеялась и, не давши ему выговорить слова, проворно вошла в
свою комнату и заперлась. Иван Афанасьич раскрыл рот, с изумлением посмотрел
на Прасковью
     Ивановну... Прасковья Ивановна опустила глаза.  Иван  Афанасьич постоял
немного,  ощупью  сыскал фуражку,  надел  ее  криво  на голову  и  вышел, не
закрывши рта.
     Он пришел домой, взял кожаную подушку и вместе с нею бросился на диван,
лицом к стене. Онисим выглянул  из передней, вошел в комнату, прислонился  к
двери, понюхал табаку, скрестил ноги.
     - Аль нездоровы, Иван Афанасьич?-спросил он Петушкова.
     Петушков не отвечал.
     - За дохтуром сходить прикажете? - продолжал, погодя немного, Онисим.
     - Я здоров... Ступай,-глухо проговорил Иван Афанасьич.
     - Здоровы?.. нет, вы нездоровы, Иван Афанасьич... Какое это здоровье?
     Петушков помолчал.
     - Вы посмотрите лучше на себя. Ведь вы так исхудали, что просто на себя
не  стали похожи. А все из-за чего? Как подумаешь, так, ей-богу, ум за разум
заходит. А еще благородные!
     Онисим помолчал... Петушков не шевелился.
     -  Разве так благородные поступают? Ну, пошалили бы... почему ж бы и не
так... пошалили  бы, да  и за щеку. А то  что? Вот уж  точно  можно сказать:
полюбится сатана пуще ясного
     сокола.
     Ивана Афанасьича только покоробило.
     - Ну, право же так, Иван  Афанасьич. Другой бы мне сказал про вас:  вот
что,  вот что,  вот какие дела... Я бы ему сказал: дурак ты, поди прочь,  за
кого ты меня принимаешь? Чтобы я этому поверил? Я и теперь  сам вижу,  да не
верю. Ведь уж  хуже этого  быть ничего  не может.  Зелья, что ли, она какого
дала  вам?  Ведь что в ней? Коли  так рассудить, совершенные пустяки, просто
плюнуть  стоит. И говорить-то она порядочно не умеет... Ну, просто девка как
девка1 Еще
     хуже!
     - Ступай,-простонал Иван Афанасьич в подушку.
     - Нет, я  не пойду, Иван Афанасьич. Кому ж говорить, коли не мне? Что в
самом деле? Вот вы теперь сокрушаетесь... а из чего? Ну, из чего, помилуйте,
скажите.
     - Да ступай же, Онисим,-опять простонал Петушков. Онисим, для приличия,
помолчал немного.
     - И  ведь  то  сказать,-начал  он  опять,-она  благодарности никакой не
чувствует. Другая бы не знала, как вам угодить;  а  она!.. она и не думает о
вас, Ведь  это просто срам.  Ведь что о вас говорят,  и пересказать  нельзя.
Меня даже стыдят. Ну, кабы я это прежде мог знать, уж я ж бы ее...
     -  Да  ступай же наконец,  черт!  -  закричал  Петушков,  не  трогаясь,
впрочем, с места и не поднимая головы.
     - Иван Афанасьич, помилуйте,- продолжал неумолимый Онисим.-Я для вашего
же добра.  Плюньте, Иван Афанасьич, просто плюньте, послушайтесь  меня. А не
то я бабку  приведу: отговорит как раз. Сами  потом смеяться будете; скажете
мне: Онисим, а ведь удивительно, как  это  бывает иногда! Ну, сами посудите:
ведь таких, как она, у нас, как собак... только свистни...
     Как бешеный вскочил Петушков с дивана...  но, к  изумлению Онисима, уже
поднявшего обе  руки в уровень своих ланит,  сел опять,  словно кто ноги ему
подкосил... По бледному его лицу  катились слезы, косичка волос  торчала  на
темени,  глаза глядели мутно... искривленные губы дрожали... голова упала на
грудь.
     Онисим посмотрел на Петушкова и тяжко бросился на колени.
     - Батюшка, Иван  Афанасьич,-  воскликнул он,- ваше благородие! Извольте
наказать  меня, дурака.  Я вас обеспокоил,  Иван Афанасьич... Да как я смел!
Извольте наказать меня,  ваше благородие... Стоит вам плакать от моих глупых
речей... батюшка, Иван Афанасьич...
     Но  Петушков  даже  не  поглядел на своего слугу, отвернулся  и забился
опять в угол дивана.
     Онисим  поднялся, подошел к барину,  постоял над ним,  раза два  хватил
себя за волосы.
     - Не хотите ли, батюшка, раздеться...  в  постель бы легли... малины бы
покушали...  не  извольте  печалиться... Это  только  с  полугоря,  это  все
ничего... все пойдет на лад,- говорил он ему через каждые две минуты...
     Но Петушков  не поднимался с дивана и  только изредка  пожимал плечами,
подводил колени к животу...
     Онисим всю ночь не  отходил от него. К  утру  Петушков  заснул, но спал
недолго.  Часов в  семь встал  он с дивана, бледный, взъерошенный,  усталый,
потребовал чаю.
     Онисим подобострастно и проворно поставил самовар.
     - Иван Афанасьич,- заговорил он наконец робким голосом,- вы на меня  не
изволите гневаться?
     -  За  что  ж  я  буду  гневаться  на  тебя, Онисим? -  отвечал  бедный
Петушков.-Ты вчера  был  совершенно прав,  и  я  совершенно с тобой во  всем
согласен.
     - Я только из усердия, Иван Афанасьич...
     - Я знаю, что из усердия.  Петушков замолчал  и  опустил голову. Онисим
видел, что дело неладно.
     - Иван Афанасьич,-заговорил он вдруг.
     - Что?
     - Хотите, я Василису позову сюда?
     Петушков покраснел.
     -  Нет, Онисим,  не хочу. ("Да! как бы не так!  придет она!"-подумал он
про себя.) Надобно показать твердость.  Это  все  вздор. Вчера я того... Это
срам. Ты прав. Надобно все это  прекратить, как говорится,  разом. Не правда
ли?
     - Сущую правду изволите говорить, Иван Афанасьич.
     Петушков опять  погрузился  в  думу.  Он  сам себе  дивился, словно  не
узнавал себя. Он сидел неподвижно и глядел на пол. Мысли в нем  волновались,
словно дым или туман, а в груди было пусто и тяжело в одно время.
     "Да что  ж это  такое наконец?"  -  думал он  иногда и  опять затихал.-
Пустяки, баловство,- говорил он  вслух и поводил рукой по лицу, отряхался, и
рука его снова падала на колени, глаза опять останавливались на полу.
     Онисим внимательно и печально глядел на своего господина.
     Петушков поднял голову.
     - А  скажи-ка мне, Онисим,-заговорил  он,-правда ли, точно бывают такие
приворотные зелья?
     - Бывают-с, как же-с,- возразил Онисим  и  выставил  ногу вперед.-  Вот
хоть бы  изволите  знать  унтера Крупова-того?..  У  него брат  от приворота
пропал.  И  приворотили-то его к бабе старой,  к поварихе, вот что  извольте
рассудить! Дали съесть простой кусок ржаного хлеба, с наговорам, разумеется.
Вот и врезался круповатовский брат по уши в повариху, так и бегал повсюду за
поварихой,  души в  ней не чаял, наглядеться не мог. Бывало, что она ему  ни
скомандуй,  он тотчас и повинуется. Даже  при других, при чужих людях она им
щеголяла. Ну  и вогнала его  наконец  в чахотку. Так и  умер  круповатовский
брат. А  ведь повариха  была, да еще  и  старая-престарая.  (Онисим  понюхал
табаку.) Чтоб им пусто было, всем этим девкам и бабам!
     - Она  меня  вовсе  не любит,  это наконец  ясно, это  наконец никакому
сомнению  не подвержено,- бормотал  вполголоса Петушков, делая  притом такие
движения  головой  и  руками,  как  будто  объяснял совершенно  постороннему
человеку совершенно постороннее дело.
     - Да,-продолжал  Онисим,-бывают  такие  бабы. Бывают?  -уныло  повторил
Петушков, не то спрашивая, не то недоумевая.
     Онисим внимательно посмотрел на своего господина.
     - Иван Афанасьич,- начал он,- вы бы перекусили
     чего?
     - Перекусил бы? - повторил Петушков.
     - А то, может, трубки не угодно ли?
     - Трубки? - повторил Петушков.
     - Вот оно куда пошло,- проворчал Онисим,- зацепило, значит,
     VIII
     Стук сапогов раздался в передней - а там  послышался обычный сдержанный
кашель, уведомляющий о прибытии подчиненного лица. Онисим вышел  и тотчас же
вернулся  в  сопровождении  крошечного  гарнизонного солдата  с  старушечьим
лицом,  в изношенной  до  желтизны и  заплатанной  шинели,  без  брюк и  без
галстука. Петушков встрепенулся - а солдат вытянулся,  пожелал ему "здравья"
и вручил ему большой конверт, запечатанный казенной печатью. В этом конверте
находилась  записка от майора, командовавшего гарнизоном: он требовал к себе
Петушкова немедленно и безотлагательно.
     Петушков  повертел  записку в  руках  и  не  мог  удержаться,  чтобы не
спросить  посланца:   "Не  известно   ли   ему,  зачем   майор  его  к  себе
требует?"-хотя очень хорошо понимал всю бесполезность своего вопроса.
     - Не могим знать! - усиленно, но чуть слышно, словно спросонья, крикнул
солдат.
     - А других господ офицеров к себе он не требует?-продолжал Петушков.
     - Не могим знать! - вторично, тем же голосом, крикнул солдат.
     - Ну, хорошо, ступай,- промолвил Петушков.
     Солдат сделал налево кругом, причем топнул ногой и хлопнул себя ладонью
пониже спины (в двадцатых годах это было в моде) - и удалился.
     Петушков  молча  переглянулся   с   Онисимом,  который   вдруг   принял
озабоченный вид,- и отправился к майору.
     Майор этот был человек лет шестидесяти, тучный и неуклюжий, с отекшим и
красным лицом, с короткой шеей, с постоянной дрожью в пальцах, происходившей
от  излишнего употребления  водки.  Он принадлежал  к числу  так  называемых
"бурбонов", то есть выслужившихся солдат, на тридцатом году выучился грамоте
и говорил с  трудом,  частью  вследствие  одышки,  частью  от  неспособности
уразуметь собственную  мысль.  Темперамент его являл все известные  в  науке
видоизменения:  утром,  до водки,  он  был  меланхоликом, в  середине дня  -
холериком, а к вечеру -  флегматиком, то есть он тогда только сопел и мычал,
пока  его не клали  в  постель.  Иван  Афанасьич  явился  к  нему  во  время
холерического  периода.  Он  застал  его  сидящим   на  диване,  в  шлафроке
нараспашку  и с трубкою  в  зубах.  Толстый  корноухий кот поместился с  ним
рядом.
     - Ага! пожаловал!-проворчал  майор, искоса  вскинув  на Петушкова  свои
оловянные  глазки  и  не  трогаясь  с  места.-Ну-ка, садитесь;  ну-ка, я вас
хорошенько. Я уж давно до вашего брата добирался... да.
     Петушков опустился на стул.
     -  Потому,-заговорил майор  с неожиданным  порывом  всего тела,-ведь вы
офицер; так уже и вести себя надо, как приказано.  Коли бы вы  были солдат-я
бы  просто  выпорол  вас, да и  шабаш; а  то вы  офицер. На что это  похоже?
Стра-миться-разве это хорошо?
     - Позвольте узнать, к чему ведут сии намеки,-начал было Петушков...
     - А у меня не рассуждать. Я это смерть не люблю. Сказано: не люблю; ну,
и все тут! Вон у вас и крючки не по форме; что за страм! Сидит день-деньской
в булочной; а еще благородный! Юбка там завелась-вот  он  и сидит. Ну, пусть
бы  ее,  юбку, к черту! а  то, говорят,  сам  хлебы  в  печь  сажает. Мундир
марает... да.
     -  Позвольте  доложить,-  промолвил  Петушков,  у  которого  на  сердце
захолонуло,-  что это все, сколько  я могу  сообразить, относится к частной,
так сказать, жизни...
     - Не рассуждать у меня, говорят!  Частная жизнь-еще толкует! Коли бы по
службе что вышло, я бы вас прямо на губвахту! Але марщир! Потому-присяга. На
меня самого, может, целую  березовую рощу  извели: так  уж я службу-то знаю;
все  эти  порядки  мне очинно известны. А то надо понять: это я, собственно,
насчет мундира. Мараешь мундир- да.  Это  я, как отец... да. Потому, мне это
все поручено. Я отвечать должен. А  вы  еще  тут  рассуждаете! -  крикнул со
внезапной неистовостью майор,  и лицо его побагровело, и  пека показалась на
губах, а кот поднял хвост и соскочил на пол.- Да знаете ли  вы...  Да знаете
ли, что я могу... все могу? все, все! Да понимаете ли вы, с кем вы говорите?
Начальство приказывает - а вы рассуждать! Начальство... начальство!..
     Тут  майор  даже  закашлялся  и  захрипел,  а  бедный  Петушков  только
выпрямливался и бледнел, сидя на краешке стула.
     - Чтоб  у меня...-  продолжал  майор,  повелительно  взмахивая дрожащей
рукою,-чтобы  все... по струнке у меня! Поведенц первый сорт! Беспорядков не
потерплю! Знаться  можешь  с кем угодно  - я  на это  наплевать! Но  коли ты
благородный - ну, так уж и того... действуй! Хлеба в печку у меня не сажать!
Бабу  мокроподолую  теткой  не  называть!  Мундир  не  марать!  Молчать!  Не
рассуждать!
     Голос майора прервался. Он перевел дух и, обернувшись к двери передней,
закричал: "Фролка, подлец! С