состояло из отца, матери,
двух дочерей и сына. Отец, уже седой, но еще свежий мужчина, бывший военный,
занимал довольно важное  место, утром находился на службе, после обеда спал,
а вечером играл в карты в клубе... Дома он бывал редко, разговаривал мало  и
неохотно, посматривал  исподлобья  не  то угрюмо,  не то равнодушно и, кроме
путешествий и  географий,  не читал ничего, а когда  занемогал,  раскрашивал
картинки,  запершись  в своем кабинете, или  дразнил старого  серого попугая
Попку. Жена его, больная и чахоточная женщина, с черными
     1 Дорогой друг Константин! (франц.)

     впалыми глазами и острым носом, по целым дням не сходила с дивана и все
вышивала подушки по канве;  она, сколько  я мог заметить,  побаивалась мужа,
точно она  в чем перед  ним  когда-то  провинилась.  Старшая дочь,  Варвара,
полная,  румяная  и русая девушка,  лет восемнадцати,  все сидела  у окна  и
разглядывала  прохожих.  Сынок  воспитывался в  казенном  заведении, являлся
домой только по воскресеньям и тоже не любил понапрасну тратить слова;  даже
младшая дочь, Софья, именно та девица, в которую я влюбился,  была  свойства
молчаливого.  В   доме   Злотниц-ких   постоянно  царствовала  тишина;  одни
пронзительные  крики  Попки прерывали ее; но гости  скоро привыкали к ним  с
снова ощущали на  себе тяжесть  и  гнет этой вечной  тишины. Впрочем,  гости
редко  заглядывали к Злотницким: скучно  было у них. Самая мебель, красные с
желтоватыми  разводами   обои  в  гостиной,  множество  плетеных  стульев  в
столовой,  гарусные  полинялые  подушки с  изображением  девиц  и  собак  по
диванам,  рогатые  лампы и  сумрачные  портреты  на  стенах  -  все  внушало
невольную  тоску,  от  всего  веяло  чем-то  холодным и  кислым.  Приехав  в
Петербург, я почел  долгом явиться к Злотницким: они доводились сродни  моей
матушке. Я с  трудом высидел час  и долго не возвращался; но понемногу  стал
ходить  все  чаще  и  чаще.  Меня  привлекала Софья, которая  сперва мне  не
понравилась и в которую я наконец влюбился.
     Это была  девушка  небольшого  роста,  стройная, почти худая, с бледным
лицом,  густыми  черными  волосами  и большими  карими, всегда полузакрытыми
глазами. Ее  черты,  строгие и  резкие,  особенно  ее  сжатые губы, выражали
твердость  и  силу воли. В  доме  знали ее за  девушку  с характером...  "По
старшей сестре пошла, по Катерине,- сказала однажды Злотницкая, сидя со мной
наедине  (при  муже она  не смела  упомянуть об этой  Катерине).-  Вы  ее не
знаете: она на Кавказе, замужем.  Тринадцати лет,  представьте,  влюбилась в
своего  теперешнего  мужа и тогда же нам объявила, что за другого не пойдет.
Уж мы что ни  делали -  ничего  не помогло! До двадцати трех лет ждала, отца
прогневила и пошла-таки за своего  идола. Долго ли  до греха и  с  Сонечкой!
Сохрани  ее господь от такого упрямства! А боюсь  я  за нее: ведь ей  только
шестнадцать лет минуло, а уж ее не переломишь..."
     Вошел г. Злотницкий; жена его тотчас замолкла.
     Собственно,  мне Софья полюбилась не за силу воли - нет, но в ней,  при
всей ее  сухости, при  недостатке живости  и воображения,  была  своего рода
прелесть,  прелесть прямодушия,  честной искренности  и чистоты  душевной. Я
столько же  уважал ее,  сколько любил...  Мне  казалось, что  и  она  ко мне
благоволила;
     разочароваться в ее привязанности, убедиться  в ее любви к другому было
мне больно.
     Неожиданное открытие, сделанное мною,  тем  более удивило меня,  что г.
Асанов  посещал  дом  Злотницких  не  часто, гораздо  реже меня, и  никакого
особого предпочтения Сонечке не оказывал.
     Это был  красивый  брюнет  с  выразительными, хотя  несколько  тяжелыми
чертами лица, с блестящими глазами навыкате, с большим белым лбом  и пухлыми
красными губками  под  тонкими усами.  Он  держал  себя  весьма  скромно, но
строго, говорил и судил самоуверенно, молчал с достоинством. Видно было, что
он много о себе  думал. Асанов смеялся редко, и то сквозь зубы, и никогда не
танцевал. Сложен он был довольно  мешковато. Он когда-то служил в ...м полку
и слыл за дельного офицера.
     "Странное дело! - размышлял  я, лежа на диване.- Как же это я ничего не
заметил?.." "Будьте осторожны по-прежнему":
     эти слова Софьина письма вдруг пришли мне  на память. "А! - подумал я,-
вот что! Вишь, хитрая девчонка! А я считал ее откровенной и искренней... Ну,
так постойте же, я покажу вам..."
     Но  тут я,  сколько  мне  помнится, заплакал горько  и до  утра  не мог
заснуть.
     На  другой день, часу во втором, отправился я к  Злотницким. Старика не
было дома, и жена его не сидела на своем обычном месте: у ней, после блинов,
разболелась голова, и  она пошла  полежать к себе в спальню. Варвара стояла,
прислонившись плечом к окну, и глядела на улицу;  Софья ходила взад и вперед
по комнате, скрестив на груди руки; Попка кричал.
     -  А! здравствуйте! -  лениво проговорила Варвара, как только я вошел в
комнату,  и тотчас  прибавила вполголоса:  -  А вон мужик идет  с лотком  на
голове...  (У ней  была  привычка  произносить изредка, и  словно  про себя,
замечания о прохожих.)
     -  Здравствуйте,-  ответил я,-  здравствуйте, Софья  Николаевна. А  где
Татьяна Васильевна?
     - Пошла отдохнуть,- возразила Софья, продолжая расхаживать по комнате.
     -  У нас  блины  были,-заметила Варвара, не оборачиваясь.-  Что  вы  не
пришли... Куда этот писарь идет?
     -  Да некогда было. ("На кра-ул!"  - резко закричал попугай.)  Как  ваш
Попка сегодня кричит!
     - Он всегда так кричит,- промолвила Софья. Все мы помолчали.
     - Зашел  в ворота,- проговорила  Варвара и  вдруг встала  на оконницу и
отворила форточку.
     - Что ты? - спросила Софья.
     - Нищий,-ответила Варвара, нагнулась, достала с  окна медный  пятак, на
котором еще возвышался серенькой  кучкой  пепел курительной свечки,  бросила
пятак на улицу, захлопнула форточку и тяжело спрыгнула на пол...
     - А я вчера очень приятно время провел,-  начал я, садясь в кресла,-  я
обедал у одного  приятеля; там был Константин Александрыч... (Я посмотрел на
Софью, у ней даже  бровь не  поморщилась.) И,  надобно сознаться,- продолжал
я,- мы таки покутили: вчетвером бутылок восемь выпили.
     - Вот как!-спокойно произнесла Софья и покачала головой.
     - Да,-  продолжал я, слегка раздраженный ее  равнодушием,- и знаете  ли
что,  Софья Николаевна? ведь  точно, недаром  гласит пословица, что истина в
вине.
     - А что?
     -  Константин  Александрыч  нас  рассмешил.   Представьте  себе:  вдруг
принялся этак рукою по  лбу  проводить  и приговаривать: "Какой я молодец! у
меня дядя знатный человек!.."
     - Ха-ха! - раздался короткий, отрывистый смех Варвары... "Попка! попка!
попка!" - забарабанил ей  в ответ попугай. Софья  остановилась передо мною и
посмотрела мне в лицо.
     - А вы что говорили,- спросила она,- не помните? Я невольно покраснел.
     - Не помню! должно  быть, и я  хорош был. Действительно,- прибавил  я с
значительной расстановкой,- пить вино опасно:
     как раз проболтаешься, и то  скажешь, что бы никому не следовало знать.
Будешь раскаиваться после, да уж поздно.
     - А вы разве проболтались? -спросила Софья.
     - Я не о себе говорю.
     Софья отвернулась и снова принялась ходить по  комнате. Я глядел на нее
и  внутренне  бесился.  "Ведь  вишь,-  думал я,- ребенок,  дитя, а как собой
владеет! Каменная просто. Да вот, постой..."
     - Софья Николаевна...- проговорил я громко. Софья остановилась.
     - Что вам?
     - Не сыграете ли вы  что-нибудь на  фортепьяно? Кстати,  мне вам  нужно
что-то сказать,- прибавил я, понизив голос.
     Софья, ни слова не говоря, пошла в залу; я отправился вслед за ней. Она
остановилась у рояля.
     - Что же мне вам сыграть? - спросила она.
     - Что хотите... ноктюрн Шопена.
     Софья начала ноктюрн. Она играла довольно плохо, но  с чувством. Сестра
ее играла одни только польки  и вальсы, и то редко.  Подойдет, бывало, своей
ленивой походкой к роялю, сядет, спустит бурнус с плеч  на локти (я не видал
ее  без  бурнуса),  заиграет громко одну польку,  не кончит, начнет  другую,
потом вдруг  вздохнет, встанет  и отправится опять к окну. Странное существо
была эта Варвара!
     Я сел подле Софьи.
     - Софья Николаевна,- начал я, пристально посматривая на  нее  сбоку,- я
должен вам сообщить одну неприятную для меня новость.
     - Новость? какую?
     - А вот какую... Я до сих пор в вас ошибался, совершенно ошибался.
     - Каким это образом? - возразила она, продолжая играть и устремив глаза
на свои пальцы.
     -  Я думал, что вы  откровенны;  я  думал, что  вы  не  умеете хитрить,
скрывать свои чувства, лукавить... Софья приблизила лицо свое к нотам.
     - Я вас не понимаю.
     - А главное,- продолжал я,- я никак не  мог вообразить, что вы,  в ваши
годы,  уже  умеете  так мастерски  разыгрывать  роль...  Руки  Софьи  слегка
задрожали над клавишами.
     - Что  вы  это  говорите? -проговорила  она, все не  глядя на  меня,- я
разыгрываю роль?
     - Да, вы. (Она  усмехнулась...  Злость меня  взяла...) Вы притворяетесь
равнодушной к  одному человеку и...  и  пишете к  нему  письма,-  прибавил я
шепотом.
     Щеки Софьи побледнели, но она не обернулась ко мне, доиграла ноктюрн до
конца, встала и закрыла крышку рояля.
     - Куда же вы? - спросил я ее не без смущения.- Вы мне не отвечаете?
     -  Что мне вам отвечать? Я не знаю, о чем вы говорите... А притворяться
я не умею.
     Она начала укладывать ноты... Кровь мне бросилась в голову.
     - Нет, вы знаете, о  чем  я  говорю,-  промолвил  я, также вставая,-  и
хотите ли,  я  вам сейчас напомню некоторые ваши  выражения в  одном письме:
"будьте осторожны по-прежнему..."
     Софья слегка вздрогнула.
     - Я этого никак от вас не ожидала,- проговорила она наконец.
     -  И я никак  не  ожидал,-  подхватил я,- что вы, вы, Софья Николаевна,
удостоили вашим вниманием человека, который...
     Софья быстро ко мне обернулась; я невольно отступил от нее:
     глаза  ее,  всегда  полузакрытые,  расширились  до того,  что  казались
огромными, и гневно сверкали из-под бровей.
     - А! коли так,- проговорила она,- знайте же, что я люблю этого человека
и что мне совершенно  все равно, какого вы  мнения  о нем и  о  моей любви к
нему. И с чего вы взяли?.. Какое вы имеете  право это говорить? А если  я на
что  решилась... Она  умолкла и проворно вышла вон из  залы. Я остался.  Мне
вдруг стало так  неловко и  так совестно,  что я закрыл лицо руками. Я понял
все  неприличие,  всю  низость своего  поведения  и,  задыхаясь  от  стыда и
раскаяния, стоял как опозоренный. "Боже мой! - думал я,- что я наделал!"
     -  Антон  Никитич,  -послышался голос  горничной  в передней,-пожалуйте
скорей стакан воды для Софьи Николаевны.
     - А что? - ответил буфетчик.
     - Кажись, плачут-с...
     Я содрогнулся и пошел в гостиную за своей шляпой.
     - О  чем вы толковали с Сонечкой? - равнодушно спросила меня Варвара и,
помолчав немного, прибавила вполголоса: - Опять этот писарь идет.
     Я начал раскланиваться.
     - Куда же вы? Погодите: маменька сейчас выйдет.
     - Нет, уж мне нельзя,- проговорил я,- я уж лучше в другой раз.
     В это мгновение, к ужасу моему, именно к ужасу, Софья • твердыми шагами
вошла  в  гостиную.  Лицо ее  было  бледнее обыкновенного, и  веки чуть-чуть
покраснели. На меня она и не взглянула.
     - Посмотри,  Соня,-  промолвила  Варвара,-  какой-то  писарь  все около
нашего дома ходит.
     - Шпион какой-нибудь...- холодно и презрительно заметила Софья.
     Это уж было слишком! Я ушел и, право, не помню, как дотащился домой.
     Мне было очень тяжело, так тяжело и горько, что и описать невозможно. В
одни  сутки два  такие жестокие удара!  Я узнал, что Софья любит другого,  и
навсегда  лишился ее  уважения.  Я  чувствовал себя  до того  уничтоженным и
пристыженным,  что  даже  негодовать  на  себя  не  мог.  Лежа  на  диване и
повернувшись  лицом к стене,  я с каким-то  жгучим  наслаждением  предавался
первым  порывам отчаянной тоски, как  вдруг услыхал шаги в комнате. Я поднял
голову и увидел одного из самых коротких моих друзей - Якова Пасынкова.
     Я готов был рассердиться на каждого человека, который вошел бы ко мне в
комнату  в этот день, но на Пасынкова  сердиться  не  мог никогда; напротив,
несмотря на  пожиравшее  меня  горе, я внутренне обрадовался его  приходу  и
кивнул ему головой. Он, по обыкновению, прошел раза два по комнате, кряхтя и
вытягивая свои длинные члены, молча постоял передо мною и молча сел в угол.
     Я знал Пасынкова очень давно, почти с детства. Он воспитывался в том же
частном  пансионе  немца Винтеркеллера, в котором и я прожил три года.  Отец
Якова,  бедный  отставной  майор,  человек   весьма  честный,  но  несколько
поврежденный в  уме,  привез  его,  семилетнего  мальчика,  к  этому  немцу,
заплатил за него  за  год вперед, уехал из Москвы, да и пропал без  вести...
Изредка ходили о нем темные, странные слухи.  Только лет через восемь узнали
с достоверностью,  что он утонул в половодье, переправляясь через Иртыш. Что
его занесло в  Сибирь - господь  ведает. У Якова других родных не было; мать
его давным-давно  умерла.  Он так и  остался на руках Винтеркеллера. Правда,
была у Якова отдаленная родственница, тетка, но до того  бедная, что сначала
боялась ходить к  своему племяннику, как бы не навязали его ей на шею. Страх
ее оказался напрасным: добродушный  немец оставил у себя Якова, позволил ему
учиться вместе с другими воспитанниками, кормил  его (за столом его, однако,
обносили десертом по будням) и Платье ему перешивал из поношенных камлотовых
капотов (большей частью  табачного цвета) своей матери,  престарелой, но еще
очень   бойкой   и   распорядительной  лифлянд-ки.  Вследствие   всех   этих
обстоятельств  и  вообще вследствие  подчиненного положения Якова в пансионе
товарищи обращались с  ним небрежно,  глядели на него свысока и называли его
то бабьим капотом, то  племянником  чепца (тетка его постоянно носила весьма
странный чепец с торчавшим  кверху пучком желтых лент в  виде  артишока), то
сыном Ермака (так  как отец его  утонул  в  Иртыше).  Но,  несмотря  на  эти
прозвища, несмотря на смешные его платья,  на его крайнюю бедность, все  его
очень любили, да  и невозможно было его не любить: более доброй, благородной
души, я думаю, и на свете не было. Учился он также очень хорошо.
     Когда я увидел его в первый раз, ему было лет шестнадцать, а мне только
что  минул тринадцатый  год. Я был очень самолюбивый и избалованный мальчик,
вырос  в  довольно  богатом  доме и  потому,  поступив в  пансион,  поспешил
сблизиться с одним князьком, предметом особенных попечении Винтеркеллера, да
еще  с  двумя-тремя  маленькими аристократами,  а со всеми другими важничал.
Пасынкова я не удостоил  даже внимания.  Этот длинный  и  неловкий  малый, в
безобразной куртке и коротких панталонах, из-под которых выглядывали толстые
нитяные  чулки, казался мне чем-то  вроде казачка из дворовых или мещанского
сына. Пасынков  был очень вежлив и кроток со всеми, хотя ни в ком никогда не
заискивал; если  его отталкивали - он не унижался и не дулся, а  держался  в
стороне, как бы сожалея  и выжидая. Так он поступил и  со мной. Прошло около
двух месяцев. Однажды,  в летний ясный день,  проходя,  после шумной игры  в
лапту, со двора в сад, увидел я Пасынкова, сидевшего на скамейке под высоким
кустом  сирени. Он читал книгу. Я  взглянул мимоходом на переплет и прочитал
на спинке имя Шиллера:
     "Schiller's Werke"1. Я остановился.
     - Разве  вы знаете по-немецки? - спросил  я Пасынкова... Мне до сих пор
становится  совестно,  когда я  вспомню,  сколько пренебрежения было в самом
звуке  моего голоса...  Пасынков  тихо поднял  на меня  свои  небольшие,  но
выразительные глаза и ответил:
     - Да, знаю; а вы?
     - Еще бы! - возразил  я,  уж  обиженный,  и  хотел было идти дальше, да
что-то удержало меня.
     -  А  что  именно  читаете  вы  из  Шиллера?  -  спросил  я  с  прежней
надменностью.
     1 "Сочинения Шиллера" (нем.).

     - Теперь? я читаю "Resignation":'  прекрасное стихотворение.  Хотите, я
вам его прочту? Сядьте вот здесь подле меня, на скамейке.
     Я немного поколебался, однако сел. Пасынков начал читать. По-немецки он
знал гораздо  лучше меня: ему пришлось толковать мне смысл некоторых стихов;
но я уж не стыдился ни своего  незнания, ни его превосходства передо мною. С
того  дня, с самого того  чтения вдвоем в саду, в тени сирени, я  всей душой
полюбил Пасынкова, сблизился с ним и подчинился ему вполне.
     Живо  помню  его  тогдашнюю  наружность.  Впрочем,  он  и  после   мало
изменился. Он  был высокого  роста, худ, долговяз  и довольно неуклюж. Узкие
плечи  и  впалая  грудь придавали  ему  болезненный  вид,  хотя  он  не  мог
пожаловаться  на  свое  здоровье.  Его  большая,  кверху закругленная голова
слегка склонялась набок, мягкие русые  волосы висели жидкими косицами вокруг
тонкой шеи. Лицо  его  не  было  красиво  и  даже  могло показаться  смешным
благодаря длинному,  пухлому  и  красноватому  носу, как  бы  нависшему  над
широкими и  прямыми  губами; но  открытый  лоб его был прекрасен, и когда он
улыбался, его  маленькие  серые глазки  светились таким  кротким  и ласковым
добродушием, что при взгляде на него у всякого становилось тепло и весело на
сердце.  Помню  я также  его  голос, тихий  и  ровный,  с какою-то  особенно
приятной сипотой. Он говорил вообще мало и с заметным затруднением; но когда
одушевлялся,  речь  его  лилась  свободно  и -  странное  дело! - голос  его
становился еще тише, взор его как  будто уходил внутрь и погасал, а все лицо
слабо разгоралось. В устах  его слова: "добро", "истина",  "жизнь", "наука",
"любовь", как бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложным
звуком.  Без  напряжения,  без усилия  вступал  он  в  область  идеала;  его
целомудренная  душа во  всякое время была  готова  предстать перед  "святыню
красоты";  она ждала только привета,  прикосновения другой души...  Пасынков
был  романтик,  один  из  последних  романтиков,  с  которыми мне  случалось
встретиться. Романтики теперь, как уж известно, почти вывелись;
     по крайней  мере между нынешними молодыми  людьми их нет. Тем  хуже для
нынешних молодых людей!
     Около трех лет провел я с Пасынковым, как говорится, душа в душу. Я был
поверенным  его первой  любви.  С  каким благодарным  вниманием  и  участием
выслушивал   я   его  признанья!  Предметом  его   страсти  была  племянница
Винтеркеллера,  белокурая,  миленькая немочка,  с пухленьким, почти  детским
личиком  и  доверчиво-нежными  голубыми  глазками. Она  была очень  добра  и
чувствительна,  любила  Маттисона,  Уланда   и  Шиллера   и  весьма  приятно
произносила стихи их своим робким и  звонким голосом. Любовь Пасынкова  была
самая платоническая; он видел  свою возлюбленную только по воскресеньям (она
приезжала играть
     ' "Покорность" (нем.).

     в фанты с Винтеркеллеровыми детьми) и мало с ней разговаривал;
     зато однажды, когда она ему сказала "mejn lieber, lieber Herr Jacob!"1,
он всю ночь не мог заснуть от избытка благополучия. Ему и в голову не пришло
тогда, что она  всем его  товарищам говорила: "mein  lieber". Помню  я также
скорбь его  и уныние,  когда вдруг  распространилось известие, что  фрейлейн
Фридерике (так ее звали) выходит замуж за герра Книфтуса, владельца  богатой
мясной  лавки, очень красивого и даже образованного мужчину, и выходит не из
одного повиновения родительской воле, но и по любви. Очень тяжело было тогда
Пасынкову, и  особенно  страдал он в день первого посещения  молодых. Бывшая
фрейлейн теперь уже фрау Фридерике, представила его, опять под именем lieber
Herr Jacob, своему мужу, у которого  все блестело:  и глаза, и завитые в кок
черные волосы, и  лоб,  и зубы, и пуговицы на фраке, и цепочка на  жи