Матвеича... До завтра.
     30 марта. Мороз
     Итак, я  вошел в кабинет  Кириллы  Матвеича. Я бы дорого заплатил тому,
кто бы мог показать  мне теперь мое собственное лицо в ту минуту, когда этот
почтенный  чиновник, торопливо запахнув свой бухарский халат, подошел ко мне
с протянутыми руками. От меня, должно быть, так и веяло скромным торжеством,
снисходительным участием  и беспредельным великодушием... Я  чувствовал себя
чем-то  вроде Сципиона Африканского. Ожогин был,  видимо, смущен и опечален,
избегал  моего  взора,  семенил на  месте. Я также  заметил, что  он говорил
как-то   неестественно  громко  и  вообще  выражался  весьма  неопределенно;
неопределенно, но с жаром попросил ,у меня извинения, неопределенно упомянул
об  уехавшем госте, присовокупил несколько общих и неопределенных  замечаний
об обманчивости и непостоянстве земных благ и вдруг, почувствовав у  себя на
глазах слезу,  поспешил  понюхать табаку, вероятно для того, чтобы  обмануть
меня насчет причины,  заставившей его прослезиться... Он употреблял  русский
зеленый  табак,  а  известно,  что  это  растение  даже  старцев  заставляет
проливать слезы, сквозь которые человеческий глаз глядит тупо и бессмысленно
в  течение нескольких  мгновений.  Я, разумеется, обошелся весьма  бережно с
стариком, спросил о здоровье  его супруги и дочери и тотчас искусно направил
разговор  на  любопытный  вопрос о  плодопеременном хозяйстве.  Я  был  одет
по-обыкновенному;  но  исполнявшее  меня чувство мягкого приличия  и кроткой
снисходительности доставляло  мне ощущение праздничное и  свежее,  словно на
мне был белый жилет и белый галстук. Одно меня волновало: мысль о свидании с
Лизой... Ожогин наконец сам предложил повести меня к
     1 Настоящий вельможа (франц.).

     своей  жене.  Эта  добрая,  но  глупая  женщина,  увидав  меня,  сперва
сконфузилась страшно; но мозг ее не был способен сохранить  долго одно и  то
же впечатление, и потому она скоро успокоилась. Наконец я увидал Лизу... Она
вошла в комнату...
     Я ожидал,  что найду в ней пристыженную, раскаивающуюся грешницу, и уже
наперед  придал лицу своему самое  ласковое, ободряющее выражение...  К чему
лгать? я  действительно любил ее и  жаждал счастия простить ее, протянуть ей
руку;  но,  к несказанному моему удивлению, она в ответ на  мой значительный
поклон  холодно  рассмеялась,  небрежно  заметила:  "А?  это  вы?"-и  тотчас
отвернулась от меня. Правда,  смех ее мне показался принужденным и во всяком
случае  плохо шел  к ее страшно  похудевшему лицу... но все-таки я не ожидал
такого приема... Я с изумлением смотрел на нее... какая перемена произошла в
ней! Между прежним ребенком и  этой женщиной не было ничего общего.  Она как
будто  выросла,  выпрямилась;  все  черты  ее  лица,  особенно  губы, словно
определились... взгляд стал глубже, тверже и темнее. Я высидел у Ожогиных до
обеда; она  вставала,  выходила из комнаты и возвращалась, спокойно отвечала
на вопросы и с намерением не  обращала на  меня  внимания. Она, я это видел,
она  хотела дать  мне  почувствовать, что  я не  стою  даже  ее  гнева, хотя
чуть-чуть не  убил ее любовника. Я наконец потерял  терпение: ядовитый намек
сорвался с губ  моих... Она  вздрогнула, быстро взглянула на меня, встала и,
подойдя к окну, промолвила слегка дрожащим голосом: "Вы все можете говорить,
что вам угодно, но знайте, что я этого человека люблю, и всегда любить буду,
и  нисколько  не счтаю  его  виноватым  предо  мною, напротив..."  Голос  ее
зазвенел, она  остановилась... хотела было  переломить себя,  но  не  могла,
залилась слезами и  вышла  вон  из комнаты... Старики Ожогины смутились... я
пожал им обоим руки, вздохнул, вознес .взоры горе и удалился.
     Я слишком слаб, времени у меня  остается слишком мало, я не в состоянии
с  прежнею  подробностью описывать  тот  новый ряд мучительных  соображений,
твердых намерений и  прочих плодов так называемой внутренней борьбы, которые
возникли во  мне после  возобновления моего  знакомства  с Ожогиными.  Я  не
сомневался в том, что Лиза  все еще любит и долго будет  любить князя... но,
как человек присмиренный обстоятельствами и сам присмирившийся,  я даже и не
мечтал о ее любви: я желал только ее дружбы, желал добиться ее доверенности,
ее  уважения,  которое, по  уверению опытных людей,  почитается  надежнейшей
опорой  счастия в  браке... К сожалению,  я упускал  из виду  одно  довольно
важное   обстоятельство,   а  именно  то,   что  Лиза  со  дня   дуэли  меня
возненавидела. Я узнал это слишком. поздно.

     Я начал  по-прежнему посещать дом  Ожогиных.  Кирилла Матвеич более чем
когда-нибудь ласкал  и холил меня. Я даже  имею причины думать,  что он в то
время  с удовольствием отдал бы  свою дочь за меня, хотя  и незавидный был я
жених:  общественное  мнение  преследовало  его  и  Лизу, а меня,  напротив,
превозносило до небес. Обращение Лизы  со  мной не  изменялось: она  большею
частию молчала, повиновалась, когда ее просили кушать, не показывала никаких
внешних знаков  горя,  но, со  всем тем, таяла как свечка.  Кирилле Матвеичу
надобно отдать эту  справедливость: он  щадил  ее всячески; старуха  Ожогина
только хохлилась, глядя  на  свое бедное дитятко.  Одного человека  Лиза  не
чуждалась,  хотя и с ним не  много говорила, а именно  Бизьмен-кова. Старики
Ожогины круто, даже грубо обращались с ним:
     они не могли простить ему  его секундантства; но он продолжал  ходить к
ним, будто  не  замечая их  немилости. Со мной  он  был  очень  холоден  и -
странное  дело! - я словно  его боялся. Это продолжалось около двух  недель.
Наконец  я,  после  одной  бессонной  ночи,  решился  объясниться  с  Лизой,
разоблачить перед ней мое  сердце, сказать ей,  что, несмотря  на прошедшее,
несмотря на всевозможные толки  и  сплетни, я почту себя слишком счастливым,
если она удостоит меня своей руки,  возвратит мне свое доверие. Я, право, не
шутя воображал, что оказываю, как выражаются хрестоматии, несказанный пример
великодушия и что она  от одного изумления  согласится.  Во всяком случае, я
хотел объясниться с ней и выйти наконец из неизвестности.
     За  домом  Ожогиных  находился  довольно  большой  сад,  оканчивавшийся
липовой  рощицей,  заброшенной и заросшей.  Посредине  этой рощи возвышалась
старинная  беседка  в китайском  вкусе;  бревенчатый  забор отделял  сад  от
глухого проулка. Лиза иногда по целым часам гуляла одна в этом саду. Кирилла
Матвеич это знал и запретил ее  беспокоить, следить за ней:  пусть, дескать,
горе в ней умается.  Когда ее нс находили  в  доме, стоило только  позвонить
перед обедом в  колокольчик на крыльце,  и она  тотчас  появлялась, с тем же
упорным  молчанием на  губах и во взгляде, с каким-нибудь измятым  листком в
руке. Вот  однажды,  заметив,  что  ее  не  было  в доме, я показал вид, что
собираюсь уйти,  простился  с Кириллом Матвеичем,  надел  шляпу  и вышел  из
передней на двор,  а  со  двора на улицу,  но  тотчас  же  с  необыкновенной
быстротою  шмыгнул назад в ворота и мимо кухни  пробрался  в сад. К счастию,
никто меня не заметил. Не думая долго, я скорыми шагами вошел в рощу. Передо
мной,  на  тропинке,  стояла  Лиза.  Сердце   во  мне  забилось   сильно.  Я
остановился, вздохнул глубоко и уже хотел было подойти к ней, как вдруг она,
не оборачиваясь,  подняла руку и стала  прислушиваться... Из-за деревьев,  в
направле

     нии проулка, ясно  раздались два удара, словно кто стучал в забор. Лиза
хлопнула'  в  ладоши,  послышался  слабый  скрип  калитки,  и из чащи  вышел
Бизьменков. Я проворно спрятался за  дерево. Лиза молча обратилась к нему...
Он  молча  взял  ее  под руку, и  оба тихо пошли  по дорожке. Я с изумлением
глядел  за  ними.  Они  остановились,  посмотрели  кругом,  исчезли было  за
кустами,  появились  снова  и  вошли  наконец  -в беседку. Эта беседка  была
круглое, крошечное  строеньице,  с  одной  дверью и одним  маленьким  окном;
посредине виднелся  старый  стол  на  одной ножке,  поросший мелким  зеленым
мохом;  два  дощатых  полинялых  диванчика  стояли  по  бокам,  в  некотором
отдалении от сырых и потемневших стен. Здесь в  необыкновенно жаркие дни,  и
то раз  в год, и  то  в прежние времена, пивали  чай. Дверь  не  затворялась
вовсе, рама  давно вывалилась  из окна-и,  зацепившись одним  углом,  висела
печально, как  перешибенное  птичье крыло. Я подкрался к беседке и осторожно
взглянул сквозь скважину окна.  Лиза сидела на одном из  диванчиков, потупив
голову; ее  правая рука лежала у ней на коленях,  левую держал Бизьменков  в
обеих своих руках. Он с участием глядел на нее.
     - Как вы себя сегодня чувствуете? - спросил он ее вполголоса.
     -  Все так же,-возразила  она,-ни  хуже,  ни лучше.  Пустота,  страшная
пустота!-прибавила она, уныло подняв глаза.
     Бизьменков ничего не отвечал ей. .
     - Как вы думаете,-продолжала она,-напишет мне он еще раз?
     - Не думаю, Лизавета Кирилловна! Она молчала.
     - Ив самом деле,  о чем ему писать? Он  сказал мне все  в  первом своем
письме. Я  не могла быть его женой; но я была счастлива... недолго... я была
счастлива.
     Бизьменков потупился
     - Ах,-продолжала  она с живостью,-если б вы знали, как  этот Чулкатурин
мне противен... Мне все кажется, что я вижу  на руках этого человека...  его
кровь.  (Меня  покоробило  за  моей   скважиной.)  Впрочем,-  прибавила  она
задумчиво,- кто знает, может быть, без этого поединка... Ах, когда я увидела
его раненого, я тотчас же почувствовала, что я вся была его.
     - Чулкатурин вас любит,-заметил Бизьменков.
     -  Так  что  мне  в  том?  разве  мне  нужна  чья-нибудь  любовь?..-Она
остановилась и медленно прибавила:-кроме вашей.  Да,  мой друг, ваша  любовь
мне необходима:  без  вас  я бы погибла.  Вы помогли мне  перенести страшные
минуты...

     Она  умолкла... Бизьменков  начал с отеческой  нежностью  гладить ее по
руке.
     - Что  делать,  что  делать, Лизавета Кирилловна!-повторил он несколько
раз сряду.
     - Да и теперь,-промолвила она глухо,-я  бы, кажется, умерла без вас. Вы
одни меня поддерживаете; притом БЫ мне его напоминаете... Ведь вы все знали.
Помните, как он был хорош в тот день... Но извините меня: вам,  должно быть,
тяжело...
     - Говорите, говорите! Что вы! Бог с вами!-прервал ее Бизьменков.
     Она стиснула ему руку.
     - Вы очень  добры, Бизьменков,- продолжала  она,- вы  добры, как ангел.
Что делать! я чувствую, что я до  гроба его любить  буду. Я  простила ему, я
благодарна ему. Дай бог ему счастья! дай бог  ему жену по сердцу!-И глаза ее
наполнились слезами.-Лишь  бы он не позабыл  меня,  лишь бы  он хоть изредка
вспоминал  о  своей  Лизе...  Выйдемте,-  прибавила  она  после   небольшого
молчания.
     Бизьменков поднес ее руку к своим губам.
     - Я знаю,-заговорила она с жаром,-все меня теперь обвиняют, все бросают
в  меня каменьями. Пусть! Я бы все-таки не  променяла своего несчастия на их
счастие... нет!  нет!.. Он недолго меня любил, но он  любил меня! Он никогда
меня не обманывал: он не говорил мне, что я буду его женой;
     я сама никогда не думала об этом. Один бедный папаша надеялся. И теперь
я  еще  не совсем несчастна: мне  остается воспоминание, и,  как бы  ни были
страшны  последствия... Мне душно здесь... здесь  я  в  последний раз  с ним
виделась... Пойдемте на воздух.
     Они  встали. Я едва успел отскочить в сторону  и  спрятаться за толстую
липу. Они вышли из  беседки и, сколько я  мог судить  по шуму шагов,  ушли в
рощу. Не  знаю, сколько я времени простоял, не двигаясь с места, погруженный
в какое-то бессмысленное  недоумение, как  вдруг снова послышались  шаги.  Я
встрепенулся  и  осторожно  выглянул  из  моей  засады,  Бизьменков  и  Лиза
возвращались  по  той  же  дорожке.  Оба  были  очень взволнованы,  особенно
Бизьменков. Он,  казалось,  плакал. Лиза  остановилась, поглядела на него  и
явственно  произнесла  следующие  слова:  "Я  согласна, Бизьменков. Я  бы не
согласилась, если бы вы только хотели спасти меня, вывести меня из страшного
положения;
     но  вы меня любите, вы  все знаете-и любите  меня; я никогда  не  найду
более надежного, верного друга. Я буду вашей женой".
     Бизьменков поцеловал  ей  руку;  она печально  ему  улыбнулась и  пошла
домой.  Бизьменков  бросился  в  чащу,  а  я  отправился  восвояси.  Так как
Бизьменков, вероятно, сказал

     Лизе  именно  то, что я намерен был ей сказать, и так как она  отвечала
ему именно  то,  что  я бы желал услышать от нее, то мне  нечего было  более
беспокоиться. Через две недели она вышла за него замуж. Старики Ожогины рады
были всякому жениху.
     Ну, скажите  теперь, не лишний ли  я человек? Не разыграл ли  я во всей
этой истории роль  лишнего человека? Роль князя... о  ней нечего и говорить;
роль Бизьменкова также понятна... Но я? я-то к чему тут примешался?.. что за
глупое  пятое  колесо  в  телеге!.. Ах,  горько,  горько мне!..  Да вот, как
бурлаки говорят: "Еще  разик, еще  раз",-  еще  денек, другой,  и мне уже ни
горько не будет, ни сладко.
     31 марта
     Плохо. Я пишу эти строки в постели. Со  вчерашнего вечера погода  вдруг
переменилась. Сегодня жарко,  почти летний день. Все тает, валится, течет. В
воздухе   пахнет  разрытой  землей:  тяжелый,  сильный,  душный  запах.  Пар
поднимается отвсюду. Солнце так  и бьет, так и разит. Плохо мне. Я чувствую,
что разлагаюсь.
     Я хотел  написать свой дневник, и вместо  того что  я сделал? рассказал
один  случай из моей жизни. Я разболтался, уснувшие воспоминания пробудились
и  увлекли  меня. Я писал не  торопясь, подробно,  словно мне еще предстояли
годы;
     а теперь  вот  и  некогда  продолжать.  Смерть,  смерть идет.  Мне  уже
слышится ее грозное сгезсепао... ' Пора... Пора!..
     Да и что за беда! Не все ли равно, что бы я ни рассказал? В виду смерти
исчезают последние земные  суетности. Я  чувствую, что  утихаю; я становлюсь
проще, яснее. Поздно я схватился за ум!..  Странное  дело! я утихаю-точно, и
вместе  с  тем... жутко  мне.  Да,  мне  жутко. До половины наклоненный  над
безмолвной, зияющей бездной, я содрогаюсь, огворачиваюсь, с жадным вниманием
осматриваю  все кругом. Всякий  предмет мне вдвойне дорог. Я не нагляжусь на
мою  бедную, невеселую комнату, прощаюсь с каждым  пятнышком на моих стенах!
Насыщайтесь в  последний раз, глаза мои! Жизнь удаляется; она  ровно  и тихо
бежит от меня прочь, как берег от взоров мореходца. Старое, желтое лицо моей
няни,  повязанное  темным платком, шипящий самовар на  столе,  горшок  ерани
перед окном и ты, мой бедный пес  Трезор,  перо, которым  я пишу эти строки,
собственная  рука моя,  я  вижу вас теперь...  вот  вы, вот... Неужели же...
может быть, сегодня... я никогда более не увижу вас? Тяжело  живому существу
расставаться с жизнью! Что ты ластишься ко
     ' Нарастание (итал.). •

     мне,  бедная собака? что  прислоняешься  грудью  к  постели,  судорожно
поджимая свой куцый хвост и не сводя с меня своих добрых, грустных глаз? Или
тебе  жаль меня? или  ты уже чуешь, что  хозяина твоего скоро не станет? Ах,
если б я мог так же пройти  мыслью по  всем моим воспоминаниям, как  прохожу
глазами  по  всем  предметам  моей комнаты!  Я знаю,  что  эти  воспоминания
невеселы и незначительны, да других у  меня  нет. Пустота, страшная пустота!
как говорила Лиза.
     О боже  мой, боже мой!  Я  вот  умираю...  Сердце,  способное и готовое
любить,  скоро перестанет  биться... И неужели же оно затихнет навсегда,  не
изведав  ни разу  счастия,  не рас-ширясь  ни разу под  сладостным  бременем
радости? Увы! это невозможно, невозможно, я знаю...  Если б  по крайней мере
теперь, перед смертью - ведь смерть все-таки святое дело, ведь она возвышает
всякое существо,-если б какой-нибудь милый, грустный, дружеский голос пропел
надо  мною  прощальную  песнь, -песнь  о собственном моем горе,  я бы, может
быть, помирился с ним. Но умереть глухо, глупо...
     Я, кажется, начинаю бредить.
     Прощай, жизнь, прощай,  мой сад, и  вы,  мои  липы!  Когда придет лето,
смотрите не забудьте сверху донизу покрыться цветами... и пусть хорошо будет
людям  лежать  в  вашей'пахучей тени,  на  свежей траве, под лепечущий говор
ваших листьев,  слегка возмущенных ветром. Прощайте, прощайте! Прощай все  и
навсегда!
     Прощай, Лиза! Я  написал  эти два  слова-и чуть-чуть не засмеялся.  Это
восклицание мне  кажется книжным. Я как будто сочиняю чувствительную повесть
или оканчиваю отчаянное письмо...
     Завтра  первое апреля. Неужели я умру завтра?  Это было бы  как-то даже
неприлично. А впрочем, оно ко мне идет...
     Уж как же доктор лотошил сегодня!..
     / апреля
     Кончено... Жизнь кончена. Я точно умру сегодня. На дворе жарко... почти
душно... или  уже  грудь  моя  отказывается дышать?  Моя  маленькая  комедия
разыграна. Занавес падает.
     Уничтожаясь, я перестаю быть лишним...
     Ах, ка^это солнце ярко! Эти могучие лучи дышат вечностью...
     Прощай, Терентьевна!..  Сегодня поутру  она, сидя у окна, всплакнула...
может быть, обо  мне... а может быть, и о том,  что ей  самой скоро придется
умереть, Я взял с нее слово не "пришибить" Трезора.

     Мне  тяжело писать... бросаю перо... Пора! смерть уже не приближается с
возрастающим громом, как карета  ночью  по  мостовой: она здесь, она порхает
вокруг меня, как то легкое  дуновение, от которого  поднялись дыбом волосы у
пророка...
     Я умираю... Живите, живые!
     И  пусть  у  гробового входа Младая  будет жизнь  играть  И равнодушная
природа Красою вечною сиять!
     Примечание  издателя.  Под  этой последней  строкой  находится  профиль
головы с большим хохлом и усами, с глазом еп {асе и лучеобразными ресницами;
а под головой кто-то написал следующие слова:

     С'Ью рукопись. Читалъ
     И Содтржанзе Онной НЪ одобрилъ
     П'Ьтръ Зудот'вшинъ
     "М М М М"
     Милостивый Государь
     ГТЬтръ Зудот'Ьшинъ
     Милостивый Государь мой.

     Но  так как почерк этих строк  нисколько  не походил на почерк, которым
написана  остальная  часть  тетради, то  издатель  и  почитает  себя  вправе
заключить, что вышеупомянутые  строки  прибавлены были  впоследствии  другим
лицом, тем более что до сведения его (издателя) дошло,  что  г-н Чул-катурин
действительно умер  в ночь с  1  на  2  апреля  18..  года,  в родовом своем
поместье Овечьи Воды,
           "1849"



        Иван Сергеевич Тургенев.
        Муму

----------------------------------------------------------------------------

     Cобрание сочинений в десяти томах.
     Гослитиздат, Москва, 1961
     OCR Конник М.В.
----------------------------------------------------------------------------


     В одной из отдаленных  улиц Москвы,  в сером доме  с  белыми колоннами,
антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова,  окруженная
многочисленною дворней. Сыновья ее служили в Петербурге, дочери вышли замуж;
она  выезжала  редко  и уединенно  доживала последние  годы  своей  скупой и
скучающей старости.  День ее,  нерадостный и ненастный, давно  прошел;  но и
вечер ее был чернее ночи.
     Из числа всей ее челяди самым замечательным  лицом был дворник Герасим,
мужчина  двенадцати  вершков  роста,  сложенный  богатырем  и  глухонемой от
рожденья. Барыня взяла его из деревни, где он жил один, в небольшой избушке,
отдельно от братьев, и считался едва ли не самым исправным тягловым мужиком.
Одаренный необычайной  силой, он работал  за четверых-дело спорилось  в  его
руках,  и  весело было смотреть на  него,  когда  он  либо пахал  и, налегая
огромными  ладонями  на  соху,  казалось,  один,  без  помощи  .  лошаденки,
взрезывал  упругую  грудь  земли,  либо  о  Петров  день  так  сокрушительно
действовал косой,  что  хоть бы молодой березовый лесок смахивать  с  корней
долой, либо  проворно  и  безостановочно  молотил трехаршинным цепом, и  как
рычаг опускались  и поднимались  продолговатые и твердые мышцы  его  плечей