ория  с
часами так  и  кончилась?  Нет,  она не кончилась;  только  для того,  чтобы
продолжать  мой рассказ,  мне нужно  ввести  новое лицо; а чтобы  ввести это
новое лицо, я должен вернуться несколько назад.
     XI
     Мой отец был долгое время очень дружен, даже короток, с одним отставным
чиновником,  Латкиным,  хроменьким,   убо-геньким  человечком  с  робкими  и
странными ухватками,  одним из тех существ, про которых сложилась поговорка,
что  они  самим богом убиты.  Подобно  отцу моему  и  Настасею, он занимался
хожденьем по  делам и  был тоже  частным "стряп^ чим"  и поверенным;  но, не
обладая ни представительной  наружностью,  ни  даром слова и слишком мало на
себя надеясь, он  не решался  действовать самостоятельно  и примкнул к моему
отцу.  Почерк  у него  был "настоящий,  бисер", законы  он  знал твердо и до
тонкости  постиг  все завитушки  просьбенного и приказного  слога.  Вместе с
отцом он орудовал различные дела, делил барыши  и убытки, и, казалось, ничто
не мо'гло поколебать  их дружбу; и со всем тем  она рухнула  в один день - и
навсегда. Отец навсегда рассорился с своим сотрудником. Если бы Латкин отбил
у отца выгодное дело,  на манер заменившего его впоследствии Настасея,- отец
вознегодовал  бы на него не более, чем на  Настасея,- вероятно, даже меньше;
но  Латкин,  под  влиянием  необъяснимого,  непонятного чувства  -  зависти,
жадности - а быть может, и под мгновенным наитием честности,- "подвел" моего
отца, выдал его общему их доверителю, богатому молодому купцу, открыв  глаза
этому беспечному юноше  на некоторый... некоторый кунштюк,  долженствовавший
принести значительную пользу моему отцу. Не денежная утрата,  как она велика
ни была-нет!  а  измена  оскорбила  и  взорвала  отца.  Он не  мог  простить
коварства!
     -  Вишь, святой  выискался!  -  твердил он, весь дрожа от гнева и стуча
зубами, как  в лихорадке.  Я находился тут же,  в комнате, и  был свидетелем
этой безобразной сцены.- Добро! С нынешнего дня - аминь! Конечно между нами.
Вот бог, а вот порог. Ни я у тебя, ни ты у меня! Вы для нас уж больно честны
- где нам с вами  общество водить! Но не быть же тебе  ни дна ни покрышки! -
Напрасно Латкин умолял отца,  кланялся ему земно; напрасно пытался объяснить
то, что наполняло его собственную душу болезненным  недоумением.  "Ведь безо
всякой  пользы для  себя, Порфирий Петрович,- лепетал  он,-ведь самого  себя
зарезал!"  Отец  остался  непреклонен...  Ноги Латкина уже больше не  было в
нашем  доме.  Сама  судьба,  казалось,  вознамерилась  оправдать   последнее
жестокое пожелание моего  отца. Вскоре после разрыва  (произошел  он года за
два до  начала  моего  рассказа)-жена Латкина,  правда, уже  давно  больная,
умерла; вторая его дочка, трехлетний ребенок, от страха  онемела и оглохла в
один  день:  пчелиный  рой  облепил   ей   голову;   сам  Латкин   подвергся
апоплексическому удару-и впал в крайнюю, окончательную
     бедность.   Как  он   перебивался,  чем  существовал-трудно  было  даже
представить. Жил он в полуразрушенной хиба-рочке  в  недальнем расстоянии от
нашего  дома. Старшая  его дочь,  Раиса, тоже  жила с  ним и  хозяйничала по
возможности. Эта Раиса была именно то новое лицо, которое  я должен ввести в
рассказ.
     XII
     Пока отец ее был дружен с моим,  мы беспрестанно  ее видали; она иногда
по  целым дням сиживала  у  нас и  либо  шила,  либо пряла  своими  тонкими,
проворными и ловкими руками. Это была  стройная, немного сухощавая девушка с
умными  карими  глазами на бледном длинноватом  лице. Она говорила  мало, но
толково,  тихим  и звонким голосом, почти не  раскрывая  рта и  не выказывая
зубов;   когда  она  смеялась-что   случалось  редко   и  никогда  долго  не
продолжалось,- они  вдруг выставлялись все, большие,  белые, как  миндалины.
Помню я также ее  походку легкую, упругую,  с маленьким  подпрыгом на каждом
шагу; мне  всегда казалось, что она  сходит по ступеням лестницы, даже когда
она шла по ровному месту. Она держалась прямо, с поджатыми  на груди руками.
И что бы она ни делала, за что бы она ни принималась-ну хоть бы нитку в ушко
иголки вдевать или  юбку утюгом разглаживать,- все  выходило у нее красиво и
как-то...  вы  не  поверите...  как-то  трогательно.  Христианское  ее   имя
было-Раиса, но мы ее звали  Черногубкой: у ней  на верхней губе было родимое
темно-синее  пятнышко,  точно  она  поела куманики;  но  это ее  не портило:
напротив.  Она была ровно годом старше  Да-выда. Я питал к ней чувство вроде
уважения,  но она зналась со  мною  мало.  Зато  между Давыдом и ею завелась
дружба-не детская, странная, но хорошая дружба. Они как-то шли друг к другу.
Они иногда по целым часам не менялись словом, но каждому  чувствовалось, что
им  обоим  хорошо- и потому именно хорошо,  что они вместе.  Я  другой такой
девушки  не встречал,  право. В ней было что-то внимательное и  решительное,
что-то честное,  и печальное,  и  милое. Я не слыхивал от нее умного  слова,
зато я  и  пошлости  от  нее  не  слыхал, а умнее глаз я  не видывал.  Когда
произошел  разрыв между  ее  семейством и моим, я стал редко ее видеть; отец
мой строжайше запретил мне навещать Латкиных-и она уже не показывалась у нас
в доме. Но я встречался с нею на улице, в  церкви, и Черногубка  внушала мне
все  те же чувства: уважение и даже некоторое удивление-скорей, чем жалость.
Очень  уж  она хорошо переносила свое несчастье. "Кремень-девка",-сказал про
нее однажды сам топорный Транквиллитатин. А по-настоящему следовало пожалеть
о ней: лицо ее приняло выражение озабоченное, утомленное,
     глаза   осунулись   и  углубились:  непосильная   тягота  легла  ей  на
молоденькие плеча. Давыд видел ее гораздо чаще, чем я;
     он и в дом к ним ходил. Отец махнул  на него рукою: он  знал, что Давыд
все-таки  его не  послушается. И  Раиса  от времени до времени  появлялась у
плетня  нашего сада, выходившего на  проулок, и  видалась там  с Давыдом: не
беседу она вела с ним,  а сообщала  ему  какое-нибудь  новое затруднение или
новую беду-  спрашивала совета. Паралич,  поразивший  Лат-кина, был свойства
довольно   странного.  Руки,   ноги  его  ослабели,  но  он  не  лишился  их
употребления, даже мозг его  действовал правильно;  зато язык его  путался и
вместо одних слов произносил другие: надо было  догадываться, что  именно он
хочет сказать.
     "...Чу-чу-чу,-  лепетал  он  с  усилием - он  всякую  фразу  начинал  с
чу-чу-чу,- ножницы  мне,  ножницы..." А ножницы означали хлеб. Отца моего он
ненавидел всеми оставшимися у него силами - он его  заклятью  приписывал все
свои бедствия и звал его то мясником, то бриллиантщиком. "Чу,  чу, к мяснику
не смей  ходить, Васильевна!" Он этим именем окрестил свою дочь, а звали его
Мартиньяном.  С каждым днем  становился  он более требовательным;  нужды его
росли...  А  как удовлетворять  эти нужды? Откуда  взять денег?  Горе  скоро
старит; но жутко было слышать иные слова в устах семнадцатилетней девушки.
     XIII
     Помнится, мне  пришлось присутствовать при ее беседе у забора с Давыдом
в самый день кончины ее матери.
     - Сегодня на  зорьке матушка  скончалась,- говорила она, поводив сперва
кругом своими  темными 'выразительными глазами, а  там, вперив  их в землю,-
кухарка взялась гроб подешевле купить; да она у нас ненадежная; пожалуй, еще
деньги пропьет. Ты бы пришел, посмотрел, Давыдушко: тебя она побоится.
     - Приду,- отвечал Давыд,- посмотрю... А что отец?
     - Плачет; говорит: похороните заодно  уж и меня. Теперь заснул.-  Раиса
вдруг глубоко вздохнула.- Ах, Давыдушко, Давыдушко! - Она провела полусжатым
кулачком себе по лбу и по бровям,  и было это движение и горько так... и так
искренне, и так красиво, как все ее движения.
     - Ты, однако, себя пожалей,- заметил Давыд.- Не спала, чай, вовсе. Да и
что плакать? Горю не пособить.
     - Мне плакать некогда,- отвечала Раиса.
     - Это богатые баловаться могут, плакать-то,-заметил Давыд.
     Раиса пошла было, да вернулась.
     - Желтую  шаль  у  нас  торгуют,  знаешь,  из  маменькиного  приданого.
Двенадцать рублей дают. Я думаю, мало.
     - И то, мало.
     - Мы б ее не продали,- промолвила Раиса, помолчав  немного,- да ведь на
похороны нужно.
     - И то, нужно. Только зря денег давать не следует. Попы эти -  беда! Да
вот, постой, я приду. Ты уходишь? Я скоро буду. Прощай, голубка!
     - Прощай, братец, голубчик!
     - Смотри же не плачь!
     - Какое плакать? Либо обед варить, либо плакать. Одно из двух.
     -  Как!  обед  варить?  -  обратился  я  к  Давыду,  как  только  Раиса
удалилась,- разве она сама кушанье готовит?
     -  Да  ведь ты слышал:  кухарка гроб пошла  торговать. "Готовит  обед,-
подумал я,-  а руки у ней всегда  такие чистые  -  и одежда опрятная... Я бы
посмотрел, как она там, в кухне... Необыкновенная девушка!"
     Помню я другой  разговор "у  забора". На этот раз Раиса привела с собою
свою  глухонемую   сестричку.  Это  был  хорошенький  ребенок  с  огромными,
удивленными  глазами и  целой  громадой  черных тусклых волос  на  маленькой
головке (у Раисы волосы были тоже  черные-и тоже без блеска). Латкин был уже
поражен параличом.
     - Уж я не знаю,  как быть,- начала Раиса.- Доктор рецепт прописал, надо
в  аптеку сходить, а тут  наш мужичок  (у Латкина оставалась одна крепостная
душа) дровец из деревни привез да гуся. А дворник отнимает: вы мне, говорит,
задолжали.
     - Гуся отнимает? - спросил Давыд.



   Иван Сергеевич Тургенев
   Жид



     ----------------------------------------------------------------------------
     Cобрание сочинений в десяти томах.
     Гослитиздат, Москва, 1961
     OCR Конник М.В.
     ----------------------------------------------------------------------------

     ...Расскажите-ка  вы  нам  что-нибудь,  полковник,-сказали  мы  наконец
Николаю Ильичу.
     Полковник улыбнулся, пропустил струю табачного дыма сквозь  усы, провел
рукою по седым волосам, посмотрел  на нас и  задумался.  Мы все  чрезвычайно
любили  и  уважали   Николая   Ильича  за  его   доброту,  здравый  смысл  и
снисходительность к нашей братье  молодежи. Он был высокого роста, плечист и
дороден; его смуглое  лицо,  "одно  из  славных русских  лиц"1, прямодушный,
умный  взгляд, кроткая  улыбка,  мужественный  и  звучный  голос-все  в  нем
нравилось и привлекало.
     - Ну,  слушайте  ж,-  начал  он.-  Дело  было в  тринадцатом году,  под
Данцигом. Я  служил тогда в Е - м кирасирском полку и, помнится, только  что
был произведен  в корнеты.  Веселое  занятие - сраженья, и походы -  хорошая
вещь, но  в осадном корпусе  очень скучно  было. Сидишь  себе, бывало, целый
божий день  в каком-нибудь ложементе, под  палаткой, на грязи или соломе, да
играешь  в карты с  утра  до вечера.  Разве от скуки пойдешь посмотреть, как
летают бомбы или каленые ядра.  Сначала  французы нас тешили  вылазками,  да
скоро пригихли. Ездить на фуражи-ровку тоже надоело; словом, тоска напала на
нас такая, что хоть вой. Мне всего тогда пошел  девятнадцатый год; малый был
я  здоровый, кровь  с  молоком,  думал потешиться и насчет француза и насчет
того... ну, понимаете... а вышло-то вот что.  От нечего  делать  пустился  я
играть.  Как-то раз,  после страшного  проигрыша, мне повезло, и к  утру (мы
играли  ночью) я  был в  сильном  выигрыше. Измученный, сонный,  вышел я  на
свежий воздух и присел на гласис. Утро было прекрасное, тихое; длинные линии
наших укреплений терялись в тумане;
     ) Лермонтов в "Казначейше". (Прим. автора.)
     я загляделся, а потом и задремал сидя. Осторожный кашель разбудил меня;
я открыл  глаза  и  увидел перед собою жида  лет сорока,  в долгополом сером
кафтане, башмаках и черной ермолке. Этот жид, по прозвищу Гиршель, то и дело
таскался в наш лагерь,  напрашивался в  факторы, доставал нам вина, съестных
припасов  и прочих  безделок;  росту был он  небольшого,  худенький,  рябой,
рыжий, беспрестанно моргал крошечными, тоже рыжими глазками, нос имел кривой
и длинный и все покашливал.
     Он начал вертеться передо мной и униженно кланяться.
     - Ну, что тебе надобно?-спросил я его наконец.
     -   А  так-с,  пришел   узнать-с,   что  не  могу   ли  их   благородию
чем-нибудь-с...
     - Не нужен ты мне; ступай.
     -  Как  прикажете-с,  как  угодно-с...  Я  думал,  что,  может  быть-с,
чем-нибудь-с...
     - Ты мне надоел; ступай, говорят тебе.
     -  Извольте,  извольте-с.  А  позвольте  их  благородие   поздравить  с
выигрышем...
     - А ты почему знаешь?
     - Уж  как мне  не  знать-с... Большой  выигрыш...  большой... У!  какой
большой...
     Гиршель растопырил пальцы и покачал головой.
     - Да что толку,- сказал я с досадой,- на какой дьявол здесь и деньги?
     -   О!   не  говорите,   ваше   благородие;ай,ай,не   говорите   такое.
Деньги-хорошая  вещь;  всегда  нужны,  все  можно за  деньги  достать,  ваше
благородие,  все! все! Прикажите только  фактору, он вам  все достанет, ваше
благородие, все! все!
     - Полно врать, жид.
     - Ай! ай!-повторил Гиршель, встряхивая пейсиками.- Их благородие мне не
верит...  ай...  ай...  ай...-Жид закрыл глаза и  медленно  покачал  головою
направо и налево...- А  я знаю, что господину офицеру угодно... знаю... уж я
знаю!
     Жид принял весьма плутовской вид...
     - В самом деле?
     Жид взглянул боязливо, потом нагнулся ко мне.
     - Такая красавица, ваше благородие, такая!..-Гиршель опять закрыл глаза
и вытянул губы.- Ваше благородие, прикажите... увидите сами... что  теперь я
буду говорить, вы будете слушать... вы не будете верить... а лучше прикажите
показать... вот как, вот что!
     Я молчал и глядел на жида.
     - Ну, так хорошо; ну, вот хорошо; ну, вот я вам покажу.,.-- Тут Гиршель
засмеялся и  слегка  потрепал меня по  плечу, но  тотчас  же  отскочил,  как
обожженный.
     - А что ж, ваше благородие, задаточек?
     - Да ты обманешь меня или покажешь мне какое-нибудь чучело.
     -  Ай, ваи,  что  вы такое говорите? - проговорил  жид с необыкновенным
жаром и  размахивая руками.-Как  можно? Да вы...  ваше благородие, прикажите
тогда   дать  мне  пятьсот...   четыреста   пятьдесят   палок,-прибавил   он
поспешно...-Да вы прикажите...
     В это время один из моих товарищей приподнял край палатки и назвал меня
по имени. Я поспешно встал и бросил жиду червонец.
     - Вецером, вецером,- пробормотал он  мне вслед. Признаюсь вам, господа,
я дожидался вечера  с  некоторым  нетерпением. В этот  самый  день  французы
сделали вылазку;
     наш полк ходил в атаку. Наступил вечер; мы все уселись вокруг  огней...
солдаты заварили кашу.  Пошли  толки. Я  лежал на  бурке,  пил чай и  слушал
рассказы товарищей. Мне  предложили играть в карты,-  я  отказался.  Я был в
волнении. Понемногу  офицеры  разошлись  по  палаткам; огни  стали  гаснуть;
солдаты также разбрелись или заснули тут же;
     все затихло. Я не вставал. Денщик мой сидел на корточках перед огнем и,
как говорится, "удил рыбу".  Я прогнал  его.  Скоро весь лагерь утих. Прошла
рунда. Сменили  часовых.  Я все  лежал  и  ждал чего-то.  Звезды  выступили.
Настала ночь. Долго глядел  я на замиравшее пламя... последний' огонек потух
наконец. "Обманул  меня  проклятый жид",- подумал  я с досадой и  хотел было
приподняться...
     - Ваше благородие...-пролепетал над самым моим ухом трепетный голос.
     Я оглянулся: Гиршель. Он был очень бледен, заикался и пришепетывал:
     - Пожалуйте-с в вашу палатку-с.
     Я встал и  пошел  за ним.  Жид  весь съежился  и осторожно выступал  по
короткой  сырой траве. Я  заметил в  стороне неподвижную, закутанную фигуру.
Жид  махнул ей рукой- она подошла  к нему. Он с ней пошептался, обратился ко
мне,- несколько раз  кивнул головой, и мы все  трое вошли в палатку.  Смешно
сказать: я задыхался.
     - Вот, ваше благородие,-  прошептал  с усилием жид,- вот.  Она немножко
боится  теперь,  она  боится; но я  ей сказал,  что господин офицер  хороший
человек, прекрасный... А ты не бойся, не бойся,-продолжал он,-не бойся...
     Закутанная  фигура не шевелилась.  Я  сам был в страшном смущении  и не
знал,  что сказать.  Гиршель тоже семенил  на месте, как-то странно разводил
руками...
     -  Однако,-сказал я ему,-выдь-ка  ты вон... Гиршель  как  будто  нехотя
повиновался. Я  подошел к закутанной фигуре и тихо снял  с ее головы  темный
капюшон. В Данциге горело: при красноватом, по
     рывистом  и  слабом  отблеске  далекого  пожара  увидел  я бледное лицо
молодой жидовки. Ее  красота  меня  поразила. Я стоял перед ней и смотрел на
нее  молча. Она не поднимала  глаз.  Легкий  шорох заставил меня оглянуться.
Гиршель осторожно высовывал голову из-под края палатки.  Я с досадой  махнул
ему рукой... он скрылся.
     - Как тебя зовут? - промолвил я наконец.
     -  Сара,- отвечала  она, и в одно мгновенье сверкнули во мраке белки ее
больших и длинных глаз и маленькие, ровные, блестящие зубки.
     Я схватил две кожаные подушки, бросил их на землю и попросил ее  сесть.
Она скинула свой плащ и села. На ней был короткий, спереди раскрытый казакин
с серебряными круглыми резными пуговицами и широкими рукавами. Густая черная
коса два раза обвивала ее небольшую головку;
     я  сел  подле  нее  и  взял  ее   смуглую,  тонкую  руку.  Она  немного
противилась,  но  как  будто  боялась глядеть на  меня и неровно  дышала.  Я
любовался ее восточным  профилем -  и  робко пожимал  ее  дрожащие, холодные
пальцы.
     - Ты умеешь по-русски?
     - Умею... немного.
     - И любишь русских?
     - Да, люблю.
     - Стало быть, ты меня тоже любишь?
     - И вас люблю.
     Я хотел было обнять ее, но она проворно отодвинулась...
     - Нет, нет, пожалуйста, господин, пожалуйста.
     - Ну, так  посмотри на меня по крайней мере. Она остановила на мне свои
черные, пронзительные глаза
     и тотчас же с улыбкой отвернулась и покраснела.
     Я с жаром поцеловал ее руку. Она посмотрела на меня
     исподлобья и тихонько засмеялась.
     - Чему ты?
     Она закрыла лицо рукавом и засмеялась пуще прежнего. Гиршель появился у
входа палатки и погрозил ей. Она замолчала.
     -Пошел вон!-прошептал я ему сквозь зубы.-Ты мне надоел.
     Гиршель не выходил.
     Я  достал из чемодана горсть  червонцев, сунул их ему в руку и вытолкал
его вон.
     -  Господия,  дай  и  мне...-  проговорила  она. Я ей  кинул  несколько
червонцев на колени; она подхватила их проворно, как кошка.
     - Ну, теперь я тебя поцелую.
     - Нет, пожалуйста, пожалуйста,- пролепетала она  испуганным и умоляющим
голосом.
     - Чего ж ты боишься?
     - Боюсь.
     - Да полно...
     - Нет, пожалуйста.
     Она робко посмотрела на меня, нагнула  голову немножко набок  и сложила
руки. Я оставил ее в покое.
     - Если хочешь... вот,- сказала она после некоторого молчанья и поднесла
свою руку к моим губам.
     Я не совсем охотно поцеловал ее. Сара опять рассмеялась.
     Кровь меня душила.  Я досадовал на себя и не  знал, что делать. Однако,
подумал я наконец, что я за дурак?
     Я опять оборотился к ней.
     - Сара, послушай, я влюблен в тебя.
     - Я знаю.
     - Знаешь? И не сердишься? И сама меня любишь? Сара покачала головой.
     - Нет, отвечай мне как следует.
     - А покажите-ка себя,- сказала она.
     Я  нагнулся  к  ней.  Сара  положила  руки  ко  мне  на  плечи,  начала
разглядывать  мое лицо,  хмурилась, улыбалась... Я не  выдержал  и  проворно
поцеловал ее в щеку. Она вскочила и в один прыжок очутилась у входа палатки.
     - Ну, какая же ты дикарка!
     Она молчала и не трогалась с места.
     - Подойди же ко мне...
     - Нет, господин, прощайте. До другого разу.
     Гиршель опять выставил свою курчавую головку, сказал ей два  слова; она
нагнулась и ускользнула, как змея.
     Я выбежал из палатки вслед за нею, но не увидел ни ее, ни Гиршеля.
     Целую ночь я не мог заснуть.
     На другое утро мы сидели в палатке нашего ротмистра;