о всегда  много смешного.
Помнишь мою  комическую переписку по делу вытре-бования бумаг? Вот я и ранен
смешно.  И  в  самом деле, какой  порядочный человек,  в  наше  просвещенное
столетие, позволит себя ранить стрелой? И не случайно -  заметь, не во время
каких-нибудь игрищ, а на сражении.
     - Да ты все мне не говоришь...
     -А вот постой,- перебил  он.- Ты  знаешь,  что меня скоро  после твоего
отъезда из Петербурга  перевели в  Новгород. В Новгороде  я  провел довольно
много  времени и,  признаться,  скучал, хотя я  и  там  встретился  с  одним
существом (он вздохнул)... Но теперь не до  того; а года два назад вышло мне
прекрасное  местечко, правда, далеко немножко, в Иркутской губернии, да  что
за  беда! Видно, нам с отцом на  роду было написано посетить Сибирь. Славный
край Сибирь!  Богатый,  привольный - это тебе всякий скажет.  Очень мне  там
понравилось. Инородцы у меня под началом состояли; народ смирный; да, на мою
беду, вздумалось им, человекам десяти, не больше, контрабанду провезти. Меня
послали  их  перехватить. Перехватить-то  я их перехватил,  да один из  них,
сдуру должно быть, захотел защищаться,  да и попотчевал меня этой стрелой...
Я  было  чуть  не  умер,  однако  оправился.  Теперь  вот  еду  окончательно
вылечиться... Начальство, дай бог им всем здоровья, денег дало.
     Пасынков  в  изнеможении  опустил  голову  на подушку и  умолк.  Слабый
румянец разлился по его щекам. Он закрыл глаза.
     - Много говорить не могут,- проговорил вполголоса Елисей, не выходивший
из комнаты.
     Наступило молчание; только и слышалось что тяжелое дыхание больного.
     -  Да вот,  - продолжал он,  опять открыв глаза,- вторую  неделю сижу в
этом городишке... простудился, должно быть. Меня лечит здешний уездный  врач
-  ты  его увидишь; он,  кажется,  дело свое  знает.  Впрочем, я очень этому
случаю рад, а то как бы  я с тобою встретился? (И он взял  меня за руку. Его
рука,  еще  недавно холодная  как  лед,  теперь  пылала.)  Расскажи  ты  мне
что-нибудь о себе,- заговорил он опять, откидывая от груди шинель, - ведь мы
с тобой бог знает когда виделись.
     Я  поспешил  исполнить  желание его,  лишь бы  не  дать ему говорить, и
принялся рассказывать.  Он сперва  слушал меня  с большим  вниманием,  потом
попросил  пить, а там  опять начал  закрывать  глаза и метаться  головой  по
подушке.  Я посоветовал  ему соснуть немного, прибавив, что не поеду дальше,
пока он не поправится, и помещусь в комнате с ним рядом.
     - Здесь очень скверно...-начал было Пасынков, но я зажал ему рот и тихо
вышел.
     Елисей тоже вышел вслед за мной.
     - Что же это, Елисей? ведь он умирает?- спросил я верного слугу.
     Елисеи только махнул рукой и отвернулся.
     Отпустив ямщика и наскоро перебравшись  в смежную комнату, я отправился
посмотреть,  не заснул ли  Пасынков. У  двери его  я столкнулся  с человеком
высокого роста, очень толстым  и грузным. Лицо его, рябое и пухлое, выражало
лень - и  больше ничего; крохотные глазки так и слипались, и губы лоснились,
как после сна.
     - Позвольте узнать,- спросил я его,-  вы не доктор  ли? Толстый человек
посмотрел на меня, усиленно приподняв бровями свой нависший лоб.
     - Точно так-с,- промолвил он наконец.
     -  Сделайте  одолжение, господин  доктор, не угодно  ли  вам пожаловать
сюда, ко мне в комнату? Яков Иваныч,  кажется, теперь спит; я его приятель и
желал бы поговорить с вами о его болезни, которая меня очень беспокоит.
     - Очень  хорошо-с,- отвечал  доктор с таким выражением, как будто желая
сказать:  "Охота тебе так много говорить; я бы  и так пошел",-  и направился
вслед за мной.
     - Скажите, пожалуйста,- начал  я,  как  только он  опустился на  стул,-
состояние моего приятеля опасно? как вы находите?
     - Да,- спокойно отвечал толстяк.
     - И... очень оно опасно?
     - Да, опасно.
     - Так, что он даже... умереть может?
     - Может.
     Признаюсь', я почти с ненавистью посмотрел на моего собеседника.
     -  Так  помилуйте,- начал я,- надобно прибегнуть  к каким-нибудь мерам,
консилиум созвать, что ли... Ведь нельзя же так... Помилуйте!
     - Консилиум, можно. Отчего ж? Можно. Ивана Ефремыча позвать...
     Доктор говорил  с  трудом и  беспрестанно вздыхал. Желудок  его заметно
приподнимался, когда он говорил, как бы выпирая каждое слово.
     - Кто такой Иван Ефремыч?
     - Городской врач.
     - Не послать ли в  губернский город - как вы думаете? Там наверное есть
хорошие доктора.
     - Что ж? можно.
     - А кто там лучшим врачом почитается?
     - Лучшим?  Был там Кольрабус доктор...  только его  чуть ли не перевели
куда-то. Впрочем, признаться, оно и не нужно посылать-то.
     - Почему же?
     - Вашему приятелю и губернский доктор не поможет.
     - Разве он так плох?
     - Да таки, наткнулся.
     - Чем же он, собственно, болен?
     -  Рану  получил...   Легкие,   значит,  пострадали...   ну,   тут  еще
простудился, сделался  жар... ну, и  прочее.  А  запасной  экономии нет: без
запасной экономии, вы сами знаете, человеку невозможно.
     Мы оба помолчали.
     - Разве  гомеопатией попробовать...-проговорил толстяк, искоса взглянув
на меня.
     - Как гомеопатией? Ведь вы аллопат?
     - Так что ж, что аллопат? Вы думаете, что я гомеопатию не знаю? Не хуже
другого. Здесь у  нас  аптекарь  гомеопатией  лечит, а он  и ученой  степени
никакой не имеет.
     "Ну,-подумал я,-плохо дело!.."
     -  Нет, господин  доктор,- промолвил я,-- вы уж  лучше лечите  по вашей
обыкновенной методе.
     - Как угодно-с.
     Толстяк встал и вздохнул.
     - Вы идете к нему? - спросил я.
     - Да, надо посмотреть.
     И он вышел.
     Я не пошел за ним:  видеть  его у постели моего  бедного больного друга
было свыше  сил  моих.  Я кликнул своего человека  и приказал ему тотчас  же
ехать  в губернский  город,  спросить  там  лучшего  врача  и  привезть  его
непременно. Что-то застучало в коридоре; я быстро отворил дверь.
     Доктор уже выходил от Пасынкова.
     - Ну что?- спросил я его шепотом.
     - Ничего, микстуру прописал.
     - Я, господин доктор, решился послать в губернский город. Не сомневаюсь
в вашем искусстве, но вы знаете сами: ум хорошо, а два лучше.
     - Ну что  ж, это похвально! -  возразил толстяк  и  начал спускаться по
лестнице. Я ему, видимо, надоедал. Я вошел к Пасынкову.
     - Видел ты здешнего эскулапа? - спросил он меня.
     - Видел,- отвечал я.
     -  Мне  что нравится в нем,- заговорил Пасынков,- это его  удивительное
спокойствие. Доктору  следует  быть флегматиком,  не  правда ли?  Это  очень
ободрительно для больного.
     Я, разумеется, не стал разуверять его.
     К вечеру Пасынкову, против ожидания моего, сделалось легче. Он попросил
Елисея  поставить самовар,  объявил мне, что будет угощать меня чаем  и  сам
выпьет чашечку, и заметно повеселел. Я, однако, все-таки старался не  давать
ему разговаривать  и, видя, что он  никак не хочет угомониться, спросил его,
не желает ли он, чтоб я ему прочел что-нибудь?
     -   Как   у   Винтеркеллера  -  помнишь?  -   ответил  он,-  изволь,  с
удовольствием.  Что  ж  мы будем читать?  Посмотри-ка, там  у меня  на  окне
книги...
     Я подошел к окну и взял первую книгу, попавшуюся мне под руку...
     - Что это? - спросил он.
     - Лермонтов.
     - А! Лермонтов! Прекрасно! Пушкин выше, конечно... Помнишь: "Снова тучи
надо  мною собралися  в  тишине..." или "В  последний  раз  твой образ милый
дерзаю мысленно ласкать".  Ах,  чудо! чудо! Но и Лермонтов хорош. Ну, знаешь
что, брат, возьми, раскрой наудачу и читай!
     Я раскрыл  книгу и  смутился:  мне  попалось "Завещание".  Я хотел было
перевернуть  страницу,   но   Пасынков  заметил  мое  движение  и  торопливо
проговорил: "Нет, нет, нет, читай то, что вскрылось".
     Делать было нечего: я прочел "Завещание".
     - Славная вещь!- проговорил Пасынков, как только  я  произнес последний
стих.- Славная вещь! А странно, -  прибавил он, помолчав  немного,- странно,
что тебе именно "Завещание" попалось... Странно!
     Я начал читать другое стихотворение, но Пасынков не слушал меня, глядел
куда-то в сторону и раза два еще повторил: "Странно!"
     Я опустил книгу на колени.
     - "Соседка есть у них одна",- прошептал он и вдруг, обратившись ко мне,
спросил: - А что, помнишь ты Софью Злотниц-кую?
     Я покраснел.
     - Как не помнить!
     - Ведь она замуж вышла?..
     - За Асанова, давным-давно. Я тебе писал об этом.
     - Точно, точно, писал. Отец ее простил наконец?
     - Простил, но Асанова не принял.
     - Упрямый старик! Ну, а как слышно, счастливо они живут?
     - Не знаю, право... кажется, счастливо. Они  в деревне  живут,  в ***ой
губернии; я их не видал, но проезжал мимо.
     - И дети есть у них?
     - Кажется, есть... Кстати, Пасынков?  - спросил я. Он взглянул на меня.
.
     - Признайся,  ты, помнится, тогда не хотел отвечать на мой вопрос: ведь
ты сказал ей, что я ее любил?
     -  Я  все  ей  сказал,  всю  правду...  Я  ей  всегда  правду  говорил.
Скрытничать перед ней - это был бы грех! Пасынков помолчал.
     - Ну, а скажи мне,- начал он опять,- скоро ты разлюбил ее или нет?
     -  Не скоро,  но  разлюбил.  Что пользы  вздыхать понапрасну?  Пасынков
перевернулся ко мне лицом.
     - А я, брат,- начал  он, и губы его задрожали,- не тебе чета: я  до сих
пор не разлюбил ее.
     - Как! - воскликнул я с невыразимым изумлением,- разве ты любил ее?
     - Любил,- медленно проговорил Пасынков и занес обе руки за голову.- Как
я ее любил, это известно одному богу. Никому я не говор ил об этом, никому в
мире,  и не хотел никому говорить... да  уж так! На свете мало, говорят, мне
остается жить... Куда ни шло!
     Неожиданное признание  Пасынкова до того меня удивило, что я решительно
не  мог  ничего  сказать и только дум ал: "Возможно ли? как  же  я этого  не
подозревал?"
     -  Да,-продолжал он,  как  бы говоря с самим собою,-  я ее любил. Я  не
перестал ее любить даже тогда,когда узнал,что сердце ее принадлежит Асанову.
Но тяжело мне  было узнать это! Если б  она тебя полюбила, я бы  по  крайней
мере за тебя порадовался;
     но Асанов... Чем он мог ей понравиться? Его счастье! А  изменить своему
чувству, разлюбить она уж не могла. Честная душа не меняется...
     Я  вспомнил  посещение  Асанова  после  рокового  обеда,  вмешательство
Пасынкова и невольно всплеснул руками.
     -  Ты от  меня все  это узнал, бедняк! - воскликнул я,- и  ты же взялся
пойти к ней тогда!
     - Да,- заговорил опять Пасынков,- это объяснение с ней... я его никогда
не забуду.  Вот когда я  узнал, вот  когда я понял,  что  значит давно  мною
избранное слово: Resignation. Но все же она осталась моей постоянной мечтой,
моим идеалом... А жалок тот, кто живет без идеала!
     Я глядел на Пасынкова:  глаза его,  словно устремленные вдаль, блестели
лихорадочным блеском.
     - Я любил ее, -  продолжал он, - я  любил  ее, ее,  спокойную, честную,
недоступную, неподкупную; когда она уехала, я чуть не помешался с  горя... С
тех пор я уж никого не любил...
     И вдруг, отвернувшись, он прижал лицо к подушке и тихо заплакал.
     Я вскочил, нагнулся к нему и начал утешать его...
     -  Ничего,-  промолвил он, приподняв голову и встряхнув  волосами,- это
так;  немножко горько стало, немножко жалко... себя, то  есть... Но все  это
ничего. Все стихи виноваты. Прочти-ка мне другие, повеселее.
     Я взял Лермонтова, стал быстро переворачивать страницы;
     но  мне, как нарочно, все попадались стихотворения, которые могли опять
взволновать Пасынкова. Наконец я прочел ему "Дары Терека".
     -   Трескотня  риторическая!  -  проговорил   мой  бедный   друг  тоном
наставника,-а  есть хорошие места. Я, брат, без тебя сам попытался в  поэзию
пуститься  и начал одно стихотворение: "Кубок жизни" - ничего не вышло! Наше
дело,  брат, сочувствовать, не творить...  Однако я что-то устал; сосну-ка я
маленько - как ты  полагаешь?  Экая славная вещь  сон, подумаешь!  Вся жизнь
наша-сон, и лучшее в ней опять-таки сон.
     - А поэзия? - спросил я.
     - И поэзия - сон, только райский.
     Пасынков закрыл глаза.
     Я постоял немного у его постели. Не  думал я, чтоб он мог скоро уснуть,
однако дыхание его становилось ровнее и продолжительнее. Я на цыпочках вышел
вон, вернулся в  свою комнату  и лег на  диван. Долго думал я о том, что мне
сказал Пасынков, припоминал многое, дивился, наконец заснул сам...
     Кто-то толкнул меня; я очнулся: передо мной стоял Елисей.
     - Пожалуйте к барину,- сказал он. Я тотчас встал.
     - Что с ним?
     - Бредит.
     - Бредит? А прежде с ним этого не бывало?
     - Нет, и в прошедшую ночь бредил, только сегодня что-то страшно.
     Я вошел в комнату  Пасынкова. Он не лежал, а сидел  на  своей  постели,
наклонясь всем  туловищем вперед,  тихо разводил руками, улыбался и говорил,
все говорил  голосом беззвучным  и слабым, как  шелест тростника.  Глаза его
блуждали.  Печальный  свет  ночника,  поставленного на полу и  загороженного
книгою, лежал  недвижным  пятном  на потолке;  лицо  Пасынкова казалось  еще
бледнее в полумраке.
     Я подошел к нему, окликнул его - он не отозвался. Я стал прислушиваться
к его  лепету: он бредил о Сибири, о ее лесах. По  временам был  смысл в его
бреде.
     "Какие деревья! -  шептал  он,-  до самого  неба. Сколько  на них инею!
Серебро...  Сугробы... А  вот следы маленькие...  то зайка  скакал,  то  бел
горностай... Нет, это отец пробежал с моими бумагами. Вон он... Вон он! Надо
идти; луна светит. Надо идти сыскать бумаги...  А! Цветок, алый цветок - там
Софья... Вот  колокольчики звенят, то мороз звенит...  Ах  нет;  это  глупые
снегири по кустам  прыгают,  свистят...Вишь, краснозобые! Холодно...  А! вот
Асанов... Ах да, ведь  он пушка-медная пушка, и лафет  у  него  зеленый. Вот
отчего  он нравится. Звезда  покатилась?  Нет, это стрела  летит... Ах,  как
скоро, и прямо мне в сердце!.. Кто это выстрелил? Ты, Сонечка?"
     Он  нагнул  голову  и начал  шептать  бессвязные  слова. Я  взглянул на
Елисея:  он  стоял,  заложив руки  за  спину, и  жалостно  глядел  на своего
господина.
     -  А что, брат, ты сделался практическим человеком? - спросил он вдруг,
устремив  на  меня такой ясный, такой  сознательный взгляд,  что я  невольно
вздрогнул  и хотел было ответить, но он тотчас же продолжал: - А я, брат, не
сделался  практическим  человеком,   не  сделался,  что  ты  будешь  делать!
Мечтателем  родился, мечтателем!  Мечта,  мечта...  Что  такое  мечта? Мужик
Собаке-вича - вот мечта. Ох!..
     Почти до  самого  утра  бредил  Пасынков;  наконец  он понемногу  утих,
опустился  на подушку и задремал.  Я вернулся  к себе в комнату.  Измученный
жестокою ночью, я заснул крепко.
     Елисей опять меня разбудил.
     - Ах,  батюшка!  - заговорил он трепетным  голосом.- Мне сдается,  Яков
Иваныч помирает...
     Я  побежал к Пасынкову.  Он  лежал неподвижно. При свете .начинавшегося
дня он уж казался мертвецом. Он узнал меня.
     - Прощай,- прошептал он,- поклонись ей, умираю...
     - Яша! - воскликнул я,- полно! ты будешь жить...
     - Нет, куда! Умираю... Вот возьми себе на память... (Он указал рукой на
грудь.) Что это? - заговорил он вдруг,- посмотри-ка: море... все золотое,  и
по нем голубые острова, мраморные храмы, пальмы, фимиам...
     Он умолк... потянулся...
     Через  полчаса его не  стало.  Елисей  с  плачем припал  к его ногам. Я
закрыл ему глаза.
     На  шее у него была небольшая шелковая ладонка на черном шнурке. Я взял
ее к себе.
     На  третий  день  его  похоронили...   Благороднейшее  сердце  скрылось
навсегда в могиле! Я сам бросил на него первую горсть земли.
     Ill
     Прошло  еще  полтора  года.  Дела заставили  меня заехать в  Москву.  Я
поселился  в  одной  из  хороших  тамошних  гостиниц.  Однажды,  проходя  по
коридору, взглянул я на черную доску с  именами проезжих и чуть не вскрикнул
от изумления:  против двенадцатого нумера стояло четко написанное мелом  имя
Софьи Николаевны  Асановой.  В  последнее  время  я случайно  услышал  много
нехорошего  о  ее  муже;  узнал,  что  он пристрастился  к  вину,  к картам,
разорился и вообще дурно ведет себя. О его жене отзывались с уважением... Не
без волнения вернулся я к себе в комнату. Давным-давно застывшая страсть как
будто  шевельнулась  в сердце, и оно  забилось. Я решился  сходить  к  Софье
Николаевне. "Сколько времени протекло со дня нашей разлуки,- думал  я,- она,
вероятно, забыла все, что было тогда между нами".
     Я послал  к  ней Елисея, которого после смерти Пасынкова  взял к себе в
услужение, с моей визитной карточкой, и велел спросить,  дома ли она  и могу
ли я ее видеть. Елисей скоро вернулся и объявил, что Софья Николаевна дома и
принимает.
     Я  отправился  к  Софье -Николаевне. Когда  я вошел к  ней,  она стояла
посреди комнаты и прощалась с каким-то высоким и плотным господином. "Как вы
хотите,- говорил он густым  и зычным  голосом,- он не безвредный человек, он
бесполезный человек; а всякий бесполезный человек в благоустроенном обществе
вреден, вреден, вреден!"
     С этими словами высокий господин  вышел. Софья Николаевна обратилась ко
мне.
     - Как давно мы не видались! - проговорила она.- Сядьте, прошу вас...
     Мы сели. Я посмотрел на нее... Увидеть после долгой разлуки черты лица,
некогда дорогого,  быть может любимого, узнавать их и не узнавать, как будто
сквозь прежний,  все еще не забытый облик-выступил другой, хотя  похожий, но
чуждый; мгновенно, почти невольно заметить  следы, наложенные временем,- все
это довольно грустно.  "И я,  должно быть, также  изменился",- думает каждый
про себя...
     Впрочем,  Софья  Николаевна не очень постарела;  но когда  я видел ее в
последний раз - ей  минул шестнадцатый год, а с  тех пор  прошло девять лет.
Черты  лица  ее  стали  еще правильнее  и  строже;  они по-прежнему выражали
искренность  чувств  и  твердость; но  вместо  прежнего  спокойствия  в  них
высказывалась какая-то  затаенная боль  и тревога.  Глаза  ее  углубились  и
потемнели. Она стала походить на свою мать...
     Софья Николаевна первая начала разговор.
     - Переменились мы оба,- начала она.- Где вы были все это время?
     - Скитался кой-где,- ответил я.- А вы все в деревне жили?
     - Большею частью в деревне. Я и теперь здесь только проездом.
     - Что ваши родители?
     - Матушка моя скончалась, а батюшка все в Петербурге;
     брат на службе; Варя с ними живет.
     - А ваш супруг?
     - Мой муж? - заговорила  она несколько торопливым голосом,- он теперь в
южной России, на ярмарках. Он,  вы  знаете,  всегда любил лошадей и  конский
завод у себя завел... так вот для этого... он лошадей теперь покупает.
     В это  мгновенье  вошла  в  комнату  девочка  лет  восьми,  причесанная
по-китайски,  с  очень  острым и  живым  личиком,  с  большими  темно-серыми
глазами. Увидев меня, она тотчас отставила свою
     маленькую ножку, проворно присела и подошла к Софье Николаевне.
     - Вот, рекомендую вам, моя  дочка,-  сказала  Софья  Николаевна, тронув
девочку пальцем под кругленький подбородок,- никак не хотела дома остаться -
упросила меня взять ее с собой.
     Девочка окинула меня своими быстрыми глазами и чуть-чуть прищурилась.
     - Она у меня молодец,- продолжала Софья Николаевна,- ничего не  боится.
И учится хорошо; за это я должна ее похвалить.
     -  Comment  se  nornme  monsieur?  1  -  спросила  вполголоса  девочка,
нагнувшись к матери.
     Софья Николаевна назвала меня. Девочка опять на меня взглянула.
     - Вас как зовут? - спросил я ее.
     - Меня зовут Лидией,- ответила девочка, смело глядя мне в глаза.
     - Вас, должно быть, балуют,- заметил я.
     - Кто меня балует?
     - Как кто? да, я  думаю, все, начиная с ваших родителей. (Девочка молча
посмотрела  на  свою мать.) Я воображаю, Константин Александрыч...-продолжал
я.