ось  и  замерло.  "Девки,   девки!  -  простонала
она.-Девки!" Перепуганные девки вскочили к ней в спальню. "Ох, ох, умираю! -
проговорила  она,  тоскливо  разводя руками.-Опять, опять  эта собака!.. Ох,
пошлите за доктором. Они меня убить хотят...  Собака, опять собака! Ох!"-' и
она закинула  голову  назад, что должно было  означать обморок. Бросились за
доктором, то  есть за домашним  лекарем Харитоном. Этот лекарь, которого все
искусство  состояло  в  том, что он носил  сапоги  с мягкими подошвами, умел
деликатно браться  за пульс, спал четырнадцать  часов в сутки,  а  остальное
время  все   вздыхал   да   беспрестанно  потчевал   барыню   лавровишневыми
каплями,-этот  лекарь  тотчас  прибежал, покурил  жжеными  перьями и,  когда
барыня открыла глаза, немедленно поднес ей на серебряном подносике  рюмку  с
заветными каплями.  Барыня приняла  их, но тотчас же слезливым голосом стала
опять  жаловаться  на собаку, на  Гаврилу,  на свою участь,  на  то, что ее,
бедную  старую  женщину, все бросили, что  никто о ней  не сожалеет, что все
хотят  ее  смерти. Между тем несчастная  Муму  продолжала  лаять, а  Герасим
напрасно  старался  отозвать ее  от  забора.  "Вот...  ' вот... опять..."  -
пролепетала барыня и снова подкатила глаза  под лоб. Лекарь шепнул девке, та
бросилась  в  переднюю,  растолкала  Степана,  тот  побежал  будить Гаврилу,
Гаврила сгоряча велел поднять весь дом.
     Герасим обернулся, увидал замелькавшие огни  и  тени  в окнах и, почуяв
сердцем беду, схватил Муму под  мышку,  вбежал  в  каморку и  заперся. Через
несколько  мгновений пять человек  ломились  в  его дверь, но,  почувствовав
сопротивление засова, остановились.  Гаврила  прибежал  в страшных по-лыхах,
приказал им всем оставаться  тут до утра и караулить, а сам потом ринулся  в
девичью и через старшую компаньонку  Любовь Любимовну, с которой вместе крал
и учитывал чаи, сахар и прочую бакалею, велел доложить барыне, что собака, к
несчастью, опять откуда-то прибежала,' но что завтра  же ее в живых не будет
и  чтобы  барыня  сделала  милость,  не  гневалась  и  успокоилась.  Барыня,
вероятно,  не  так-то  бы  скоро  успокоилась,  да  лекарь  второпях  вместо
двенадцати  капель  налил целых сорок: сила лаврозишенья  и  подействовала -
через четверть часа  барыня  уже почивала крепко  и мирно; а Герасим  лежал,
весь бледный, на своей кровати- и сильно сжимал пасть Муму.
     На следующее  утро барыня проснулась довольно поздно. Гаврила ожидал ее
пробуждения для'того, чтобы дать приказ к решительному натиску на Герасимове
убежище, а сам готовился выдержать сильную грозу. Но грозы не  приключилось.
Лежа в постели, барыня велела позвать к себе старшую приживалку.
     -Любовь Любимовна,-начала она тихим и слабым голосом; она иногда любила
прикинуться загнанной и  сиротливой страдалицей; нечего и говорить, что всем
людям  в  доме становилось тогда очень неловко,-Любовь Любимовна, вы видите,
каково  мое  положение: подите, душа  моя,  к Гавриле Андреичу, поговорите с
ним: неужели для него какая-нибудь собачонка дороже спокойствия, самой жизни
его  барыни?  Я  бы не  желала  этому  верить,-  прибавила она  с выражением
глубокого чувства,-подите,  душа  моя,  будьте  так добры, подите  к Гавриле
Андреичу.
     Любовь  Любимовна  отравилась  в  Гаврилину комнату. Неизвестно  о  чем
происходил  у них разговор;  но  спустя  некоторое  время целая толпа  людей
подвигалась  через двор  в  направлении каморки Герасима:  впереди  выступал
Гаврила, придерживая рукою картуз, хотя ветру не было; около н.его шли лакеи
и  повара;  из  окна глядел дядя Хвост и  распоряжался, то  есть только  так
руками разводил;  позади  всех  прыгали и кривлялись мальчишки,  из  которых
половина набежала чужих.  На узкой  лестнице, ведущей к каморке,  сидел один
караульщик;  у двери  стояло  два  других,  с палками.  Стали  взбираться по
лестнице, заняли ее  во всю длину. Гаврила подошел  к  двери, стукнул, в нее
кулаком, крикнул:
     - Отвори.
     Послышался сдавленный лай; но ответа не было.
     - Говорят, отвори! - повторил он.
     -  Да,  Гаврила Андреич,-заметил снизу  Степан,-ведь  он  глухой  -  не
слышит. Все. рассмеялись.
     - Как же быть? - возразил сверху Гаврила.
     -  А  у  него  там  дыра  в  двери,-отвечал  Степан,-так  вы  палкой-то
пошевелите. Гаврила нагнулся.
     - Он ее армяком каким-то заткнул, дыру-то.
     - А вы армяк пропихните внутрь. Тут опять раздался глухой лай.
     - Вишь, вишь, сама сказывается,-заметили в толпе и опять рассмеялись.
     Гаврила почесал у себя за ухом.
     -  Нет,  брат,-продолжал он  наконец,-армяк-то ты пропихивай сам,  коли
хочешь.
     - А что ж, извольте!
     И Степан вскарабкался наверх, взял палку, просунул внутрь армяк и начал
болтать в  отверстии палкой, приговаривая: "Выходи, выходи!"  Он еще  болтал
палкой, как  вдруг дверь каморки  быстро распахнулась  -  вся  челядь тотчас
кубарем скатилась с лестницы, Гаврила прежде всех. Дядя Хвост запер окно.
     - Ну, ну, ну, ну,-кричал Гаврила со двора,-смотри у меня, смотри!
     Герасим  неподвижно  стоял  на  пороге.   Толпа  собралась  у  подножия
лестницы. Герасим глядел на всех  этих  людишек  в немецких кафтанах сверху,
слегка оперши руки в бока;
     в  своей  красной крестьянской  рубашке он казался  каким-то  великаном
перед ними, Гаврила сделал шаг вперед.
     - Смотри, брат,- промолвил он,-  у меня  не озорничай. И он  начал  ему
объяснять  знаками,  что  барыня,  мол,  непременно  требует  твоей  собаки:
подавай, мол, ее сейчас, а то беда тебе будет.
     Герасим посмотрел на него, указал на собаку, сделал знак  рукою у своей
шеи,  как   бы  затягивая  петлю,  и  с  вопросительным  лицом  взглянул  на
дворецкого.
     - Да, да,-возразил  тот, кивая головой,-да, непременно. Герасим опустил
глаза, потом вдруг  встряхнулся, опять  указал  на  Муму,  которая все время
стояла возле него, невинно  помахивая хвостом и с любопытством поводя ушами,
повторил знак удушения над своей шеей и значительно ударил себя в грудь, как
бы объявляя, что он сам берет на себя уничтожить Муму.
     - Да  ты обманешь,-замахал  ему  в  ответ Гаврила. Герасим поглядел  на
него, презрительно усмехнулся,  опять ударил себя в грудь и захлопнул дверь.
Все молча переглянулись.
     - Что ж это такое значит? - начал Гаврила.- Он заперся?
     -  Оставьте его, Гаврила Андреич,- промолвил  Степан,- он сделает, коли
обещал. Уж он такой... Уж коли он обещает, это наверное. Он на это не то что
наш брат. Что правда, то правда. Да.
     - Да,-повторили все и тряхнули головами.-Это так. Да.
     Дядя Хвост отворил окно и тоже сказал: "Да".
     -  Ну,  пожалуй,  посмотрим,-возразил  Гаврила,-а  караул  все-таки  не
снимать. Эй  ты,  Ерошка!  -  прибавил  он,  обращаясь к  какому-то бледному
человеку, в желтом нанковом казакине,  который считался садовником,-что тебе
делать? Возьми палку да сиди тут, и чуть что, тотчас ко мне беги!
     Ерошка  взял  палку  и  сел  на  последнюю  ступеньку  лестницы.  Толпа
разошлась, исключая  немногих  любопытных  и  мальчишек, а Гаврила  вернулся
домой и через Любовь Лю-бимовну велел доложить барыне, что все исполнено,  а
сам на всякий случай послал форейтора к хожалому. Барыня завязала в  носовом
платке  узелок, налила на него  одеколону,  понюхала,  потерла  себе  виски,
накушалась чаю  и,  будучи еще  под влиянием  лавровишневых  капель, заснула
опять.
     Спустя  час  после  всей  этой тревоги  дверь  каморки растворилась,  и
показался  Герасим.^На нем был праздничный кафтан; он вел Муму на веревочке.
"Брошка  посторонился  и  дал  ему  пройти.  Герасим  направился к  воротам.
Мальчишки и  все бывшие на дворе проводили-его  глазами,  молча. Он  даже не
обернулся: шапку надел только на улице.  Гаврила послал вслед за ним того же
Ерошку в качестве наблюдателя. Ерошка увидал издали,  что он вошел в трактир
вместе с собакой, и стал дожидаться его выхода.
     В трактире знали  Герасима и понимали его знаки. Он спросил  себе щей с
мясом и  сел, опершись руками на стол. Муму стояла подле его стула, спокойно
поглядывая на него своими умными глазками. Шерсть на ней так и лоснилась:
     видно было, что ее недавно вычесали. Принесли Герасиму щей. Он накрошил
туда хлеба, мелко изрубил мясо  и поставил  тарелку  на пол. Муму  принялась
есть с  обычной своей  вежливостью,  едва прикасаясь  мордочкой -до кушанья.
Герасим долго  глядел на нее;  две.  тяжелые  слезы  выкатились вдруг из его
глаз: одна  упала  на крутой  лобик собачки, другая-во щи. Он заслонил  лицо
свое  рукой. Муму  съела полтарелки  я отошла,  облизываясь.  Герасим встал,
заплатил за щи и вышел вон, сопровождаемый несколько недоумевающим  взглядом
полового.  Ерошка, увидав Герасима, заскочил  за угол и, пропустив его мимо,
опять отправился вслед за ним.
     Герасим шел  не торопясь и не спускал Муму с веревочки.  Дойдя  до угла
улицы, он остановился, как бы в раздумье, и вдруг быстрыми шагами отправился
прямо  к  Крымскому  Броду. На  дороге он зашел  на двор  дома,  к  которому
при-строивался флигель, и вынес оттуда два кирпича под мышкой.  От Крымского
Брода он повернул по берегу, дошел до одного места, где стояли две лодочки с
веслами,  привязанными к колышкам (он  уже заметил их  прежде),  и вскочил в
одну  из  них  вместе  с  Муму.  Хромой  старичишка   вышел  из-за   шалаша,
поставленного в углу огорода, и закричал на него. Но  Герасим только закивал
головою и так сильно принялся грести, хотя и против теченья реки, что в одно
мгновенье умчался саженей на сто.  Старик  постоял,  постоял,  почесал  себе
спину сперва левой, потом правой рукой и вернулся, хромая, в шалаш.
     А  Герасим все греб  да греб. Вот уже Москва  осталась назади. Вот  уже
потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи,  показались  избы.  Повеяло
деревней.  Он бросил весла, приник головой  к Муму, которая сидела перед ним
на  сухой  перекладинке -  дно было  залито  водой,-  и остался неподвижным,
скрестив могучие руки у ней на спине, между тем  как лодку волной помаленьку
относило  назад  к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с  каким-то
болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал
петлю, надел ее на шею Муму, поднял  ее над рекой, в последний раз посмотрел
на нее... Она доверчиво и без  страха поглядывала  на него и  слегка  махала
хвостиком.  Он  отвернулся, зажмурился  и  разжал руки... Герасим  ничего не
слыхал, ни быстрого визга  падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него
самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не
беззвучна  для нас, и  когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему  спешили по
реке,  как  бы  гоняясь  друг  за   дружкой,  маленькие  волны,  по-прежнему
поплескивали они  о бока лодки, и  только далеко назади к берегу разбегались
какие-то широкие круги.
     Ерошка, как только Герасим  скрылся  у него  из виду, вернулся домой  и
донес все, что видел.
     -  Ну, да,-заметил Степан,-он ее утопит. Уж можно быть  спокойным. Коли
он что обещал...
     В течение дня никто не видал Герасима. Он дома не обедал. Настал вечер;
собрались к ужину все, кроме его.
     -  Экой  чудной этот Герасим!-пропищала толстая прачка,- можно  ли эдак
из-за собаки проклажаться!.. Право!
     - Да Герасим был здесь,- воскликнул вдруг  Степан, загребая себе ложкой
каши.
     - Как? когда?
     - Да вот  часа два тому назад. Как же. Я с  ним в воротах повстречался;
он уж опять отсюда шел, со двора выходил. Я  было хотел спросить его  насчет
собаки-то, да он, видно,  не в духе был. Ну, и толкнул меня; должно быть, он
так  только  отсторонить  меня  хотел:   дескать,  не  приставай,-да  такого
необыкновенного леща мне в становую жилу  поднес, важно так, что ой-ой-ой! -
И Степан с невольной  усмешкой  пожался  •и потер себе затылок.-Да,-прибавил
он,-рука у него, благодатная рука, нечего сказать.
     Все посмеялись над Степаном и после ужина разошлись спать.
     А между тем в ту самую пору по Т...у шоссе усердно и без-;
     .остановочно шагал  какой-то великан, с  мешком  за плечами и с длинной
палкой в руках. Это был Герасим. Он спешил без оглядки, спешил домой, к себе
в деревню, на родину.  Утопив'  бедную  Муму, он прибежал  в  свою  каморку,
проворно уложил кой-какие пожитки  в старую попону, связал ее узлом, взвалил
на плечо,  да  и был таков. Дорогу  он хорошо заметил .еще тогда,  когда его
везли в Москву;  деревня,  из которой, барыня  его  взяла,  лежала  всего  в
двадцати  пяти верстах  от  шоссе.  Он шел  по нем с  какой-то  несокрушимой
отвагой,   с  отчаянной  и  вместе  радостной  решимостью.  Он  шел;  широко
распахнулась  его  грудь;  глаза  жадно  и  прямо  устремились  вперед.   Он
торопился, как будто мать-старушка ждала его  на родине, как будто она звала
его  к себе после долгого странствования на  чужой стороне, в чужих людях...
Только что наступившая  летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там,
где  солнце  закатилось, край  неба еще  белел и слабо румянился  .последним
отблеском исчезавшего  дня,- с  другой стороны уже  вздымался  синий,  седой
сумрак.  Ночь  шла   оттуда.  Перепела  сотнями  гремели  кругом,  вза.пуски
перекли-кивались коростели... Герасим не мог их слышать,  не мог  он слышать
также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых его проносили сильные
его ноги,  но он  чувствовал знакомый  запах поспевающей ржи, которым так  и
веяло  с темных полей,  чувствовал,  как  ветер, летевший к нему навстречу -
ветер  с  родины,- ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и  бороде;
видел перед собой белеющую дорогу - дорогу домой, прямую как стрела; видел в
небе несчетные  звезды, светившие  его  путь, и как лев  выступал  сильно  и
бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами
только что расходившегося молодца,  между Москвой  и  им легло  уже тридцать
пять верст...
     Через  два дня он  уже был дома, в своей избенке, к  великому изумлению
солдатки,  которую  туда  поселили.   Помолясь  перед  образами,  тотчас  же
отправился он  к старосте. Староста сначала было удивился; но сенокос только
что начинался:
     Герасиму, как  отличному  работнику, тут же дали  косу в  руки- и пошел
косить он по-старинному, косить так, что мужиков только пробирало, глядя  на
его размахи да загребы...
     А в Москве, на другой день после  побега Герасима, хватились его. Пошли
в его каморку,  обшарили ее,  сказали Гавриле.  Тот пришел, посмотрел, пожал
плечами  и решил,  что  немой либо  бежал, либо  утоп вместе  с своей глупой
собакой.   Дали  знать  полиции,  доложили   барыне.   Барыня  разгневалась,
расплакалась, велела отыскать  его во  что бы  то ни стало, уверяла, что она
никогда  не приказывала  уничтожать собаку,  и, наконец, такой  дала нагоняй
Гавриле, что  тот  целый  день  только  потряхивал  головой да приговаривал:
"Ну!"-пока  дядя Хвост его  не урезонил, сказав ему:  "Ну-у!" Наконец пришло
известие из  деревни о прибытии туда Герасима. Барыня несколько успокоилась;
сперва было  отдала приказание немедленно  вытребовать его назад  в  Москву,
потом, однако, объявила, что  такой неблагодарный человек ей вовсе не нужен.
Впрочем, она скоро  сама  после  того умерла;  а наследникам ее было.  не до
Герасима: они и остальных-то матушкиных людей распустили по оброку.
     И живет  до  сих пор Герасим  бобылем  в своей одинокой  избе; здоров и
могуч  по-прежнему, и работает за четырех по-прежнему, и по-прежнему важен и
степенен. Но соседи заметили, что со времени своего возвращения из Москвы он
совсем перестал  водиться с  женщинами, даже  не  глядит на них, и ни  одной
собаки у себя не держит. "Впрочем,-толкуют мужики,- его же  счастье, что ему
ненадобеть бабья; а собака - на что ему собака?  к нему на двор  вора бселом
не затащишь!" Такова ходит молва о богатырской силе немого.



        Иван Сергеевич Тургенев.
        Яков Пасынков

 ----------------------------------------------------------------------------
     Cобрание сочинений в десяти томах.
     Гослитиздат, Москва, 1961
     OCR Конник М.В.
     ----------------------------------------------------------------------------


        "1"
     Дело было в Петербурге, зимой, в  первый день масленицы. Меня пригласил
к себе обедать один мой пансионский товарищ, слывший в молодости за  красную
девицу и  оказавшийся  впоследствии  человеком вовсе не застенчивым.  Он уже
теперь умер, как большая часть моих товарищей.  Кроме меня, обещали прийти к
обеду   некто  Константин  Александрович   Асанов   да  еще  одна  тогдашняя
литературная   знаменитость.   Литературная   знаменитость   заставила  себя
подождать  и прислала наконец  записку, что  не будет, а на  место ее явился
маленький  белокурый господин, один из тех вечных незваных  гостей, которыми
Петербург изобилует.
     Обед  продолжался долго;  хозяин не  жалел вин, и наши головы понемногу
разгорячились. Все, что каждый из нас таил  у себя на душе -  а  кто не таит
чего-нибудь на душе? - выступило наружу. Лицо хозяина внезапно потеряло свое
стыдливое  и  сдержанное выражение; глаза  его  нагло заблистали,  и  пошлая
усмешка  скривила  его губы;  белокурый  господин смеялся как-то  дрянно,  с
глупым  визгом;  но  Асанов  больше  всех удивил меня. Этот  человек  всегда
отличался  чувством  приличия,  а тут начал вдруг  проводить рукою  по  лбу,
ломаться, хвастаться  своими  связями,  беспрестанно  упоминать  о  каком-то
дядюшке своем, очень важном человеке... Я решительно не узнавал его; он явно
подтрунивал  над  нами...  он  чуть  не брезгал  нашим обществом. Нахальство
Асанова меня рассердило.
     - Послушайте,- сказал  я ему,-  если мы  так ничтожны  в  ваших глазах,
ступайте  к вашему знатному дядюшке.  Но, может  быть, он вас не  пускает  к
себе?
     Асанов ничего мне не ответил и продолжал проводить рукою по лбу.
     - И что это за люди! -  говорил он опять.- Ведь ни  в  одном порядочном
обществе не бывают, ни с одной порядочной женщиной не знакомы, а  у меня тут
(воскликнул он, проворно вытащив из бокового кармана бумажник и стуча по нем
рукой) -  целый пук писем от такой  девушки, какой  в целом мире  не найдешь
подобной!
     Хозяин  и белокурый господин не обратили  внимания  на последние  слова
Асанова; они  оба держали друг друга за пуговицу  и оба что-то рассказывали,
но я навострил уши.
     - Вот вы и  схвастнули, господин  племянник знатного  лица!- сказал  я,
придвинувшись к Асанову,- писем у вас никаких нет.
     - Выдумаете? - возразил он,  свысока поглядев  на меня,-а это что!-  Он
раскрыл  бумажник и  показал  мне  около десяти писем,  адресованных на  его
имя... "Знакомый почерк!.."-подумал я.
     Я чувствую, что румянец  стыда выступает  на мои щеки...  мое самолюбие
страдает  сильно... Кому  охота  сознаться  в  неблагородном  поступке?.. Но
делать  нечего:  начав  свой  рассказ, я  знал  наперед,  что  мне  придется
покраснеть до ушей. Итак, скрепя сердце я должен сознаться, что...
     Вот  в  чем  дело:  я  воспользовался  нетрезвостью  Асанова,  небрежно
кинувшего письма  на залитую  шампанским скатерть  (у меня у самого в голове
порядком шумело), и быстро пробежал одно из этих писем...
     Сердце  во  мне  сжалось...  Увы! я сам  был влюблен в девушку, которая
писала к Асанову, и теперь уж я не мог сомневаться в том, что она его любит.
Все письмо, написанное по-французски, дышало нежностью и преданностью...
     "Mon cher ami Constantin!" 1-так начиналось  оно...а кончалось словами:
"Будьте осторожны по-прежнему, а я буду ничья или ваша".
     Оглушенный, как громом,  я  несколько  мгновений  просидел  неподвижно,
однако наконец опомнился, вскочил и бросился-вон из комнаты...
     Через четверть часа я уже был на своей квартире.
     Семейство Злотницких было  одно из  первых, с  которым  я  познакомился
после переезда моего  в Петербург  из Москвы.  Оно