лете, и
самые сапоги  на  довольно,  впрочем,  больших, носками  врозь  поставленных
ногах.  Пасынков  пожал господину Книфтусу  руку и  пожелал  ему (и искренно
пожелал-   я   в  этом  уверен)  полного  и  продолжительного  счастья.  Это
происходило  при мне. Помню  я, с  каким удивлением и  сочувствием глядел  я
тогда на Якова. Он казался мне  героем!.. И потом какие грустные происходили
между нами беседы!  "Ищи утешения в искусстве",-говорил я ему.  "Да,-отвечал
он мне,-и в поэзии".-"И  в дружбе",-прибавлял  я. "И в дружбе",-повторял он.
О, счастливые дни!..
     Горестно было мне расстаться с Пасынковым! Перед самым моим отъездом он
после долгих хлопот и забот, после переписки, часто забавной, достал наконец
свои  бумаги и  поступил  в университет. Он продолжал  состоять на иждивении
Винтеркеллера, но вместо камлотовых курток и  брюк получал уже обыкновенно ю
одежду, в воздаяние за уроки по разным предметам, которые преподавал младшим
воспитанникам.  Пасынков не  переменил своего  обращения со мной  до  самого
конца моего  пребывания  в  пансионе, хотя разница  в  годах  между нами уже
начинала сказываться, и я, помнится, принимался ревновать его к некоторым из
его новых товарищей-студентов.  Влияние его на меня было самое благотворное.
К  сожалению,  оно  не  было  продолжительно. Приведу  один только пример. В
детстве я привык лгать... Перед Яковом у меня язык не поворачивался на ложь.
Но особенно отрадно было мне гулять с ним вдвоем  или ходить возле него взад
и вперед по комнате и слушать, как он,  не глядя  на меня, читал стихи своим
тихим и сосредоточенным  голосом. Право, мне тогда  казалось,  что мы с  ним
медленно,  понемногу  отделялись  от  земли  и неслись  куда-то,  в какой-то
лучезарный,  таинственно-прекрасный край... Помню я одну  ночь. Мы сидели  с
ним под тем же  кустом сирени: мы полюбили это место. Все  наши товарищи уже
спали; но мы тихонько встали, ощупью оделись впотьмах
     1 Мой милый, милый господин Яков! (нем.)

     и  украдкой вышли "помечтать". На дворе было довольно тепло,  но свежий
ветерок дул по временам и заставлял нас еще ближе прижиматься друг к дружке.
Мы  говорили,  мы  говорили  много и с  жаром, так что даже  перебивали друг
друга,  хотя и не спорили. На  небе сияли бесчисленные звезды.  Яков  поднял
глаза и, стиснув мне руку, тихо воскликнул:
     Над нами
     Небо с вечными звездами...
     А над звездами их творец...
     Благоговейный  трепет  пробежал  по  мне;  я весь похолодел  и припал к
плечу... Сердце переполнилось...
     Где те восторги? Увы! там же, где и молодость.
     В  Петербурге  я  встретил  Якова  лет  восемь  спустя.  Я  только  что
определился   на  службу,  и  ему  кто-то   доставил   местечко  в  каком-то
департаменте. Встреча наша была самая радостная. Никогда мне не забыть  того
мгновенья,  когда  я, сидя  однажды у себя дома, услыхал внезапно в передней
его голос... Как я  вздрогнул, с каким биением сердца вскочил и бросился ему
на шею,  не дав  ему времени снять  с себя шубу и  раскутать шарф! Как жадно
глядел  я  на  него сквозь  невольные светлые  слезы  умиления!  Он  немного
постарел  в последние семь  лет;  морщины,  тонкие, как  след  иглы, кой-где
пробороздили лоб его, щеки  слегка впали, и волосы поредели, но бороды почти
не прибавилось, и улыбка его осталась  та же; и смех его, милый, внутренний,
словно задыхающийся смех, остался тот же...
     Боже мой! чего,  чего  мы не переговорили в тот день... Сколько любимых
стихов  прочли  мы друг другу! Я начал его упрашивать  переехать  ко  мне на
житье, но он не согласился, зато обещал заходить ко мне ежедневно и  сдержал
свое обещание.
     И  душою  Пасынков  не  изменился.  Он  предстал  передо  мною  тем  же
романтиком, каким я знал его. Как ни охватывал его жиз-ненный холод, горький
холод опыта,-нежный цветок, ранорасцвет-ший в сердце моего  друга, уцелел во
всей своей нетронутой красе. Даже грусти, даже задумчивости не проявлялось в
нем: он по-прежнему был тих, но вечно весел душою.
     В  Петербурге жил  он  как бы  в пустыне, не размышляя о будущем  и  не
знаясь почти ни с кем. Я его свел с  Злотницкими.  Он к ним  ходил  довольно
часто.  Не  будучи самолюбив, он не был застенчив; но  и у них, как и везде,
говорил мало, однако полюбился им. Тяжелый старик, муж Татьяны Васильевны, и
тот обходился с ним ласково, и обе молчаливые девушки скоро к нему привыкли.
     Бывало,  он  придет,  принесет  с  собою,  в  заднем  кармане  сюртука,
какое-нибудь  вновь  вышедшее сочинение  и  долго не  решается  читать,  все
вытягивает  шею набок,  как  птица,  да  высматривает:  можно  ли?  наконец,
уместится в  уголку (он вообще  любил  сидеть  по  углам), достанет книжку и
примется читать,  сперва  шепотом, потом громче и громче, изредка  перерывая
самого себя короткими суждениями или восклицаниями. Я  замечал,  что Варвара
охотнее сестры  к нему подсаживалась и слушала его, хотя, конечно, мало  его
понимала:  литература не  занимала  ее.  Сидит,  бывало,  перед  Пасынковым,
опершись на руки подбородком, глядит ему - не в глаза, а так, во все лицо, и
словечка не промолвит, только шумно вздохнет вдруг.  По вечерам мы  играли в
фанты, особенно в воскресения и в праздники. К нам тогда присоединялись  две
барышни, сестры, отдаленные родственницы Злотницких, маленькие, кругленькие,
хохотуньи  страшные,  да несколько кадетов и  юнкеров, очень добрых  и тихих
мальчиков. Пасынков всегда садился подле Татьяны  Васильевны и вместе с  ней
придумывал, что делать тому, чей фант вынется.
     Софья не любила нежностей и  поцелуев, которыми обыкновенно  выкупаются
фанты,  а Варвара досадовала, когда ей приходилось что-нибудь отыскивать или
отгадывать. Барышни  знай себе хохотали  -  откуда у  них смех брался,- меня
иногда досада разбирала, на них глядя, а Пасынков только улыбался и  головой
покачивал.  Старик Злотницкий в наши  игры не  вмешивался и  даже  не совсем
ласково посматривал  на  нас  из-за  дверей  своего  кабинета.  Раз  только,
совершенно неожиданно, вышел он  к нам и предложил, чтобы та особа, чей фант
вынется, провальсировала вместе с  ним;  мы,  разумеется, согласились. Вышел
фант Татьяны Васильевны:  она вся  покраснела, смешалась и застыдилась,  как
пятнадцатилетняя  девочка,-  но  муж  ее  тотчас  приказал  Софье  сесть  за
фортепьяно,  подошел  к жене и сделал с  ней  два  тура,по-старинному, в три
темпа. Помню  я, как его желчное и темное лицо, с неулыбавшимися глазами, то
показывалось,  то  скрывалось,  медленно  оборачиваясь  и  не  меняя  своего
строгого выражения.  Вальсируя, он широко  шагал и подпрыгивал,  а  жена его
быстро семенила ногами  и  прижималась, как бы от страха, лицом к его груди.
Он довел ее до ее места, поклонился ей,  ушел к себе и заперся. Софья хотела
было встать. Но  Варвара попросила  ее продолжать вальс, подошла к Пасынкову
и, протянув  руку,  с неловкой усмешкой сказала: хотите? Пасынков  удивился,
однако вскочил -  он всегда  отличался утонченной вежливостью,- взял Варвару
за талью, но с  первого же шага поскользнулся и, быстро отделившись от своей
дамы,  покатился  прямо под тумбочку,  на  которой стояла  клетка попугая...
Клетка  упала, попугай  испугался  и  закричал:  на  кра-ул!  Поднялся общий
хохот...  Злотницкий   показался  на  пороге  кабинета,  поглядел  сурово  и
захлопнул  дверь. С  тех  пор стоило  только  вспомнить при  Варваре об этом
происшествии,  и  она  тотчас   начинала  смеяться  и  с   таким  выражением
поглядывала  на  Пасынкова,  как  будто  умнее того,  что  он тогда  сделал,
невозможно было ничего придумать.
     Пасынков  очень  любил  музыку.  Он  часто  просил  Софью  сыграть  ему
что-нибудь, садился  в сторонке  и слушал, изредка подтягивая тонким голосом
на чувствительных нотках. Особенно любил он "Созвездия"  Шуберта. Он уверял,
что когда при  нем  играли  "Созвездия", ему  всегда казалось,  что вместе с
звуками  какие-то голубые длинные лучи  лились с вышины ему прямо в грудь. Я
еще до  сих  пор,  при виде  безоблачного  ночного  неба с тихо шевелящимися
звездами, всегда вспоминаю  мелодию Шуберта и  Пасьшкова... Приходит мне еще
на ум одна  загородная  прогулка. Мы  поехали  целым обществом в двух ямских
четвероместных каретах в  Парголово.  Помнится, кареты взяли с Владимирской;
они были  очень  стары,  голубого  цвета,  на круглых  рессорах,  с широкими
козлами и клочками  сена внутри; бурые  разбитые  лошади везли  нас  тяжелой
рысью, хромая  каждая на  разную ногу. Мы  долго  гуляли  по сосновым  рощам
вокруг  Парголова, пили  молоко  из глиняных кувшинчиков и  ели землянику  с
сахаром. Погода  была чудесная. Варвара не  любила много ходить,  она  скоро
утомлялась, но на этот раз она от  нас не отставала. Она сняла шляпу, волосы
ее развились, тяжелые черты оживились, и щеки покраснели. Встретивши в  лесу
двух  крестьянских  девушек,  она  вдруг  села  на  землю,  подозвала  и  не
приласкала, а  усадила  их  возле себя. Софья  посмотрела  на  них  издали с
холодной улыбкой  и не подошла к ним. Она  гуляла  с  Асановым, а Злотницкий
заметил, что Варвара - настоящая  наседка. Варвара встала и пошла  прочь.  В
течение прогулки  она несколько  раз подходила к  Пасынкову и  говорила ему:
"Яков  Иваныч, я вам что-то хочу сказать",- но что  она хотела ему сказать -
осталось неизвестным.
     Впрочем, пора мне возвратиться к моему рассказу.
     Я обрадовался  приходу  Пасынкова;  но когда вспомнил о том, что сделал
накануне, мне стало  невыразимо совестно,  и  я поспешно  отвернулся опять к
стене. Погодя немного Яков спросил меня, здоров ли я.
     - Здоров,- отвечал я сквозь зубы,- только голова болит.
     Яков ничего не ответил и взял книгу. Прошло более часу;
     я уж собирался  во всем сознаться Якову...  вдруг в передней  прозвенел
колокольчик.
     Дверь на  лестницу  растворилась... я  прислушался... Асанов  спрашивал
моего человека, дома ли я.
     Пасынков  встал; он не любил Асанова  и, сказав мне шепотом, что пойдет
полежать на моей постели, отправился ко мне в спальню.
     Минуту спустя вошел Асанов.
     По  одному  покрасневшему  лицу  его, по  короткому  и сухому поклону я
догадался, что он приехал ко мне неспроста. "Что-то будет"? - подумал я.
     - Милостивый государь,-начал  он,  быстро  садясь в кресло,- я явился к
вам для того, чтобы вы разрешили мне одно сомнение.
     - А именно?
     - А именно: я желаю знать, честный ли вы человек? Я вспыхнул.
     - Это что значит? - спросил я.
     -  А вот что  это  значит...-  возразил он,  словно  отчеканивая каждое
слово,- вчера  я  вам  показывал бумажник с  письмами  одной особы ко мне...
Сегодня  вы  с  упреком  - заметьте, с  упреком  -  пересказывали этой особе
несколько выражений из этих писем, не имея на то ни малейшего права. Я желаю
знать, как вы это объясните?
     -А я желаю знать, какое  вы. имеете право меня расспрашивать? - ответил
я, весь дрожа от бешенства  и внутреннего  стыда.- Вольно вам было  щеголять
вашим дядюшкой, вашей перепиской; я-то тут что? Ведь все ваши письма целы?
     - Письма-то  целы; но я  был  вчера в  таком состоянии,  что  вы  легко
могли...
     -  Одним словом,  милостивый государь,- заговорил я  нарочно  как можно
громче,- я прошу вас оставить меня в  покое,  слышите  ли? Я ничего знать не
хочу и объяснять вам ничего не стану. Ступайте к  той особе за объяснениями!
(Я чувствовал, что у меня голова начинала кружиться.)
     Асанов  устремил на меня взгляд,  которому,  видимо,  старался  придать
выражение насмешливой проницательности, пощипал свои усики и встал не спеша.
     - Я теперь знаю, что мне думать,- промолвил он,- ваше лицо - лучшая вам
улика. Но я  должен вам  заметить, что благородные люди  так не поступают...
Прочесть украдкой письмо и потом идти к благородной девушке беспокоить ее...
     - Убирайтесь вы  к  черту! - закричал я, затопав ногами,- и  присылайте
мне секунданта; с вами я не намерен разговаривать.
     - Прошу не  учить меня,- холодно возразил Асанов,- а секунданта я и сам
хотел к вам прислать.
     Он ушел.  Я упал на диван и закрыл  лицо руками.  Кто-то тронул меня за
плечо; я принял руки - передо мной стоял Пасынков.
     - Что это? правда?..- спросил он меня.- Ты прочел чужое письмо?
     Я не имел сил ответить ему, но качнул утвердительно головой.
     Пасынков подошел к окну и, стоя ко мне спиною, медленно проговорил:
     - Ты прочел письмо одной девушки к Асанову. Кто же была эта девушка?
     - Софья Злотницкая,-отвечал я, как подсудимый отвечает судье.
     Пасынков долго не вымолвил ни слова.
     - Одна страсть может  до  некоторой степени извинить  тебя,-  начал  он
наконец.- Разве ты влюблен в Злотницкую?
     -Да.
     Пасынков опять помолчал.
     - Я это думал. И ты сегодня пошел к ней и начал упрекать ее...
     -  Да, да,  да...-проговорил  я  с отчаяньем.- Ты  теперь  можешь  меня
презирать...
     Пасынков прошелся раза два по комнате.
     - А она его любит? - спросил он.
     - Любит...
     Пасынков потупился и долго смотрел неподвижно на пол.
     - Ну,  этому надо помочь,-  начал  он, подняв голову,- этого нельзя так
оставить. И он взялся за шляпу.
     - Куда же ты?
     - К Асанову.
     Я вскочил с дивана.
     - Да я тебе не позволю. Помилуй! как можно! что он подумает?
     Пасынков поглядел на меня.
     - А  по-твоему, разве  лучше дать  этой  глупости ход,  себя  погубить,
девушку опозорить?
     - Да что ты скажешь Асанову?
     - Я постараюсь вразумить его, скажу, что ты просишь у него извинения...
     - Да я не хочу извиняться пред ним!
     - Не хочешь? Разве ты не виноват?
     Я посмотрел на Пасынкова: спокойное  и строгое, хотя грустное выражение
лица его меня поразило; оно было ново для меня. Я ничего не отвечал и сел на
диван.
     Пасынков вышел.
     С  каким  мучительным  томлением  ожидал  я  его  возвращения! С  какой
жестокой медленностью проходило время! Наконец он вернулся - поздно.
     - Ну что? - спросил я робким голосом.
     - Слава богу! - отвечал он,- все улажено.
     - Ты был у Асанова?
     - Был.
     - Что он? чай, ломался? - промолвил я с усилием.
     - Нет,  не скажу. Я ожидал больше... Он... он не такой пошлый  человек,
каким я почитал его.
     - Ну, а кроме его, ты ни у кого не был?- спросил я погодя немного.
     - Я был у Злотницких.
     - А!.. (Сердце  у  меня  забилось. Я  не смел  взглянуть  Пасын-кову  в
глаза.) Что ж она?
     -Софья  Николаевна-девушка  благоразумная,  добрая...  Да,  она  добрая
девушка. Ей сначала было  неловко, но  потом она  успокоилась. Впрочем, весь
наш разговор продолжался не более пяти минут.
     - И ты... ей все сказал... обо мне... все?
     - Я сказал, что было нужно.
     - Мне уж  теперь  нельзя будет больше  ходить  к  ним! -  проговорил  я
уныло...
     - Отчего  же? Нет, изредка можно. Напротив, ты  должен к ним непременно
пойти, чтоб не подумали чего-нибудь...
     - Ах,  Яков, ты  меня  теперь презирать  будешь! - воскликнул  я,  чуть
сдерживая слезы.
     - Я?  презирать тебя?.. (Его ласковые глаза затеплились  любовью.) Тебя
презирать... глупый человек! Разве тебе легко было? Разве ты не страдаешь?
     Он протянул мне руку, я бросился к нему на шею и зарыдал.
     Спустя несколько дней, в течение которых я мог  заметить, что  Пасынков
был  очень  не  в  духе,  я  решился  наконец пойти  к  Злот-ницким.  Что  я
чувствовал,  вступая к ним в  гостиную,  это словами передать трудно; помню,
что я едва различал лица, и голос прерывался в груди. И Софье было не легче:
она, видимо,  принуждала  себя  заговаривать со  мною, но  глаза  ее  так же
избегали  моих,  как мои  -  ее,  и в  каждом  ее движении, во всем существе
проглядывало   принуждение,  смешанное...   что   таить   правду?  с  тайным
отвращением.  Я постарался как можно скорее  избавить  и  ее и себя от таких
тягостных ощущений.  Это  свидание  было, к счастью,  последним... перед  ее
браком. Внезапная перемена в судьбе моей увлекла меня в другой конец России,
и я надолго простился с Петербургом, с семейством Злотницких и, что мне было
всего больнее, с добрым Яковом Пасынковым.

        "II"
     Прошло лет семь. Не считаю нужным рассказывать,  что именно происходило
со мной в течение всего этого времени. Помаялся я таки  по России, заезжал в
глушь и в даль, и слава богу! Глушь и даль не так страшны,  как думают иные,
и в  самых потаенных местах дремучего леса, под валежником и дромом,  растут
душистые цветы.
     Однажды  весной,  проезжая  по  делам  службы через  небольшой  уездный
городок  одной  из  отдаленных  губерний восточной России, я  сквозь тусклое
стеклышко тарантаса увидел на площади, перед лавкой, человека, лицо которого
мне  показалось чрезвычайно  знакомым. Я  вгляделся  в  этого человека  и, к
немалой своей радости, узнал в нем Елисея, слугу Пасынкова.
     Я тотчас велел ямщику остановиться, выскочил  из тарантаса и  подошел к
Елисею.
     -  Здравствуй, брат! -проговорил  я,  с тру дом  скрывая волненье,-  ты
здесь с своим барином?
     - С барином,- возразил он  медленно и  вдруг воскликнул: - Ах, батюшка,
это вы? Я и не узнал вас!
     - Ты здесь с Яковом Иванычем?
     - С ним, батюшка, с ним... А то с кем же?
     - Веди меня скорей к нему.
     - Извольте,  извольте! Сюда  пожалуйте,  сюда,..  Мы  здесь  в трактире
стоим.
     И Елисей повел меня  через площадь, беспрестанно приговаривая: "Ну, как
же Яков Иваныч обрадуется!"
     Этот Елисей, калмык по происхождению, человек на вид крайне безобразный
и  даже  дикий,  но добрейшей души и неглупый,  страстно  любил  Пасынкова и
служил ему лет десять.
     - Как здоровье Якова  Иваныча? - спросил  я  его. Елисей обернул ко мне
свое темно-желтое личико.
     - Ах, батюшка, плохо... плохо, батюшка! Вы их не узнаете... Недолго им,
кажется, остается на свете пожить. Оттого-то мы здесь и засели, а то мы ведь
в Одессу ехали лечиться.
     - Откуда же вы едете?
     - Из Сибири, батюшка.
     - Из Сибири?
     - Точно  так-с. Яков  Иваныч  там на службе состояли-с. Там они и  рану
свою получили-с.
     - Разве он в военную службу поступил?
     - Никак нет-с. В статской служили-с.
     "Что за чудеса!" - подумал я. Между тем мы подошли к трактиру, и Елисей
побежал вперед доложить обо мне. В первые годы нашей разлуки мы с Пасынковым
переписывались довольно часто, но последнее письмо его я получил года четыре
назад и с тех пор ничего не знал о нем.
     -  Пожалуйте-с,  пожалуйте-с! -  кричал  мне  Елисей с лестницы. - Яков
Иваныч очень желают вас видеть-с.
     Я поспешно вбежал по шатким ступеням, вошел в темную маленькую комнату-
и сердце во мне перевернулось... На узкой постели, под  шинелью, бледный как
мертвец,  лежал Пасынков  и  протягивал  мне  обнаженную  исхудалую  руку. Я
бросился к нему и судорожно его обнял.
     - Яша! - воскликнул я наконец,- что с тобой?
     - Ничего,-  ответил он слабым голосом,-  прихворнул  немного.  Ты каким
случаем сюда попал?
     Я сел на стул подле постели Пасынкова и, не выпуская его руки  из своих
рук, начал  глядеть ему в лицо.  Я узнал дорогие  мне черты:  выражение  его
глаз, его улыбка не изменились; но что с ним сделала болезнь!
     Он заметил впечатление, которое произвел на меня.
     - Я дня три  не брился,- промолвил он,- ну, да и не причесан, а то я...
еще ничего.
     -  Скажи, пожалуйста, Яша,- начал я,- что это мне сказал  Елисей...  Ты
ранен?
     - А! да это целая история,- возразил он.- Я тебе после расскажу. Точно,
я ранен, и вообрази, чем? стрелой.
     - Стрелой?
     - Да, стрелой, только  не мифологической, не стрелою амура, а настоящей
стрелой из какого-то прегибкого дерева, с искусным острием на конце... Очень
неприятное  ощущение  производит  такая стрела,  особенно  когда  попадает в
легкие.
     - Да каким это образом? помилуй...
     - А  вот каким. Ты знаешь, в  моей  судьбе был