чера я,
помнится, попытался загладить свою вину; я (не смейтесь надо мной, кто бы вы
ни  были, кому попадутся эти строки на глаза, тем более что  это  было  моей
последней  мечтой)... я,  ей-богу, посреди моих разнообразных терзаний вдруг
вообразил, что Лиза хочет наказать меня за мою надменную холодность в начале
моего посещения, что она  сердится на меня и только с  досады кокетничает  с
князем... Я улучил время и, с смиренной, но  ласковой улыбкой подойдя к ней,
пробормотал: "Довольно, простите меня... впрочем,  я  это не оттого, чтобы я
боялся",- и вдруг, не дожидаясь ее ответа, придал  лицу своему необыкновенно
живое и развязное  выражение, криво усмехнулся, протянул руку  над головой в
направлении  потолка  (я, помнится, желал  поправить шейный платок)  и  даже
собирался повернуться на одной  ножке, как бы желая сказать: "Все кончено, я
в духе, будемте все в духе",  однако не  повернулся, боясь упасть по причине
какой-то неестественной окоченелости в коленях...  Лиза решительно не поняла
меня, с удивлением посмотрела мне в лицо, торопливо улыбнулась, как бы желая
поскорее  отделаться,  и снова подошла к князю. Как я ни был слеп и глух, но
не мог внутренне не сознаться, что она вовсе не сердилась и не досадовала на
меня в эту

     минуту: она просто и не думала обо мне. Удар был решительный: последние
мои надежды  с  треском рухнули,  как ледяная  глыба, прохваченная  весенним
солнцем,  внезапно рассыпается  на  мелкие куски. Я  был разбит  наголову  с
первого  же  натиска и,  как пруссаки  под  Иеной, в  один  день,  разом все
потерял- Нет, она не сердилась на меня?..
     Увы,  напротив!  Ее  самое-я  это  видел-подмывало,  как волной. Словно
молодое деревцо,  уже  до  половины  отставшее от  берега, она  с  жадностью
наклонялась над потоком,. готовая отдать ему навсегда и первый расцвет своей
весны, и всю жизнь свою. Кому довелось быть свидетелем подобного увлечения,,
тот пережил горькие минуты, если он сам любил и не был любимым. Я вечно буду
помнить  это  пожирающее  внимание,  эту  нежную  веселость,   это  невинное
самозабвение, этот взгляд, еще детский и уже женский, эту счастливую, словно
расцветающую улыбку,  не  покидавшую полураскрытых  губ и зардевшихся щек...
Все, что Лиза смутно предчувствовала во время нашей прогулки в роще, сбылось
теперь,- и  она,  отдаваясь вся любви,  в тоже время вся утихала и светлела,
как молодое вино, которое перестает бродить, потому что его время настало...
     Я имел терпение высидеть этот первый вечер  и последующие вечера... все
до конца! Я ни на что  не мог надеяться. Лиза и князь с каждым днем  более и
более  привязывались  друг  к  другу...  Но  я  решительно  потерял  чувство
собственного достоинства  и  не мог оторваться от зрелища своего не-счасгия.
Помнится,  однажды я попытался было не пойти, с  утра дал себе честное слово
остаться дома... и в восемь часов вечера (я обыкновенно выходил в семь), как
сумасшедший, вскочил, надел шапку и, задыхаясь, прибежал в  гостиную Кирилла
Матвеича.  Положение мое было необыкновенно нелепо: я  упорно молчал, иногда
по целым дням не произносил. звука. Я, как уже сказано, никогда не отличался
красноречием; но теперь все, что  было  во  мне ума, словно  улетучивалось в
присутствии  князя, и я  оставался  гол как сокол. Притом я наедине до  того
заставлял  работать мой несчастный мозг, медленно передумывая все замеченное
или подмеченное мною  в течение вчерашнего  дня, что,  когда я возвращался к
Ожогиньгм, у меня  едва  доставало силы опять  наблюдать. Меня  щадили,  как
больного: я  это видел. Я каждое утро принимал новое, окончательное решение,
большею  частью  мучительно  высиженное  в  течение  бессонной  ночи:  я  то
собирался  объясниться  с Лизой,  дать ей дружеский  совет... но  когда  мне
случалось быть с ней наедине, язык мой вдруг переставал .действовать, словно
застывал, и мы оба с тоской ожидали прибытия третьего лица; то хотел бежать,
разумеется навсегда,  оставив моему  предмету письмо, исполненное упреков, и
уже однажды

     начал было это письмо, но чувство  справедливости во мне еще  не совсем
исчезло: я  понял, что  не вправе никого ни в чем упрекать, и бросил в огонь
свою  цидулу;  то  я.вдруг   великодушно  приносил  всего   себя  в  жертву,
благословлял  Лизу  на  счастливую  любовь  и из  угла  кротко  и дружелюбно
улыбался князю-но жестокосердые любовники  не только не  благодарили меня за
мою  жертву, даже не замечали  ее  и, по-видимому, не нуждались  ни  в  моих
благословениях, ни в моих улыбках... Тогда я, с досады, внезапно переходил в
совершенно противоположное настроение духа.  Я давал себе слово, закутавшись
плащом  наподобие  испанца, из-за  угла  зарезать счастливого соперника  и с
зверской  радостью воображал себе  отчаяние Лизы...  Но, во-первых, в городе
О...  подобных  углов  было  очень немного,  а  во-вторых-бревенчатый забор,
фонарь,  будочник  в  отдалении...  нет!  у  такого  угла  как-то  приличнее
торговать бубликами, чем проливать кровь  человеческую. Я должен признаться,
что  между  прочими  средствами  к  избавлению, как я  весьма  неопределенно
выражался,  беседуя  с  самим  собою,  я  вздумал было  обратиться  К самому
Ожогину..'. направить  внимание  этого  дворянина  на опасное  положение его
дочери, на печальные последствия ее легкомыслия... Я даже  однажды заговорил
с ним об этом щекотливом предмете, но так хитро и туманно повел речь, что он
слушал,  слушал  меня -  и  вдруг,  словно  спросонья, сильно и быстро потер
ладонью по всему лицу, не  щадя  носа, фыркнул и  отошел  от меня в сторону.
Нечего и говорить, что я,  приняв это решение. уверял себя, что  действую из
самых бескорыстных видов, желаю общего блага, исполняю долг друга дома... Но
смею думать, что если б даже Кирилла Матвеич не пресек моих излияний, у меня
все-таки недостало бы храбрости докончить  свой монолог. Я иногда принимался
с  важностью древнего  мудреца  взвешивать достоинства  князя; иногда утешал
себя надеждою,  что  это  только  так, что  Лиза опомнится, что ее  любовь -
ненастоящая  любовь...  о  нет!  Словом, я не  знаю  мысли,  над которой  не
повозился бы  я тогда.  Одно только  средство, признаюсь откровенно, никогда
мне не приходило в голову, а именно: я ни разу не подумал лишить себя жизни.
Отчего это  мне  не пришло  в голову,  не знаю... Может  быть, я  уже  тогда
предчувствовал, что мне и без того жить недолго.
     Понятно, что при  таких невыгодных  данных поведение мое, обхождение  с
людьми  более чем когда-нибудь отличалось  неестественностию  и напряжением.
Даже старуха Ожогина-это тупорожденное  существо-начинала  дичиться меня  и,
бывало,  не  знала, с  какой стороны  ко  мне  подойти.  Бизьменков,  всегда
вежливый и готовый к услугам, избегал меня. Мне уже тогда казалось, что я  в
нем .имел

     собрата, что и он любил Лизу. Но он  никогда не отвечал на мои намеки и
вообще  неохотно   со  мной  разговаривал.  Князь  обращался  с  ним  весьма
дружелюбно;  князь, можно сказать, уважал его.  Ни  Бизьменков, ни я - мы не
мешали князю  и  Лизе; но он  не чуждался их, как я, не глядел ни волком, ни
жертвой - и охотно присоединялся к ним, когда они этого желали. Правда, он в
этих случаях не отличался особенно шутливостью; но в  его веселости и прежде
было что-то тихое.
     Таким образом прошло около двух недель. Князь не только был собой хорош
и  умен:  он  играл на  фортепьяно, пел,  довольно порядочно  рисовал,  умел
рассказывать. Его анекдоты, почерпнутые  из  высших  кругов столичной жизни,
всегда производили сильное впечатление на слушателей, тем более сильное, что
он как будто не придавал им особенного значения...
     Следствием этой, если хотите, простой уловки князя  было  то,  что он в
течение  своего  непродолжительного  пребывания  в  городе  О...  решительно
очаровал все тамошнее общество. Очаровать нашего брата-степняка всегда очень
легко  человеку  из высшего  круга. Частые посещения  князя  у Ожогиных  (он
проводил у них все вечера), конечно, возбуждали зависть других господ дворян
и чиновников; но князь, как человек светский и умный, не обошел ни одного из
них, побывал у всех, всем барыням и барышням сказал хотя по одному ласковому
слову,  позволял  кормить себя вычурно тяжелыми  кушаньями  и поить дрянными
винами  с  великолепными названиями-словом, вел  себя  отлично,  осторожно и
ловко. Князь Н * вообще был  человек веселого нрава, общежительный, любезный
по  наклонности, да тут еще, кстати,  по расчету: как же ему было  не успеть
совершенно и во всем?
     Со времени  его  приезда  все  в  доме  находили,  что  время  летело с
быстротой необыкновенной; все шло прекрасно;
     старик Ожогин хотя и притворялся, что ничего не замечает, но, вероятно,
тайком потирал себе руки при мысли иметь такого зятя; сам князь вел все дело
очень тихо и пристойно, как вдруг одно неожиданное происшествие...
     До  завтра. Сегодня я устал. Эти  воспоминания раздражают меня  даже на
краю гроба. Терентьевна сегодня нашла, что мой носик уже завострился; а это,
говорят, плохой знак.
     27 марта. Оттепель продолжается
     Дела  находились в вышеизложенном  положении;  князь и Лиза любили друг
друга, старики  Ожогины ждали, что-то будет; Бизьменков тут же присутствовал
- о нем нечего было сказать другого; я бился как рыба о лед и наблюдал

     что было мочи,-помнится, я в то время поставил себе задачей  по крайней
мере  не дать  Лизе  погибнуть в сетях обольстителя и вследствие этого начал
обращать особенное внимание на горничных и на роковое "заднее" крыльцо, хотя
я,  с  другой  стороны,  иногда  по  целым  ночам  мечтал  о  том,  с  каким
трогательным  великодушием я со  временем  протяну  руку обманутой жертве  и
скажу ей: "Коварный изменил тебе; но я твой верный друг... забудем прошедшее
и  будем  счастливы!"-как вдруг  по всему  городу распространилась радостная
весть: уездный предводитель намерен был дать  большой бал, в честь почетного
посетителя, в собственном своем имении Горностаевке, Губнякове тож. Все чины
и власти  города О... получили  приглашение, начиная с городничего и  кончая
аптекарем, необыкновенно  чирым немцем  с  жестокими притязаниями на  уменье
говорить  чисто по-русски, вследствие чего  он беспрестанно и вовсе некстати
употреблял сильные выражения, как,  например: "Я,  черт  меня завзем побери,
сиводнэ  маладец  завзем..." Поднялись, как водится, страшные приготовления:
Один  косметик-лавоч-ник  продал  шестнадцать  темно-синих  банок  помады  с
надписью "а  1а  ]езт1пъ" 1, с ером  на конце.  Барышни сооружали себе тугие
платья  с мучительным перехватом и мысом  на желудке; матушки воздвигали  на
своих собственных головах какие-то грозные украшения, под предлогом чепцов;
     захлопотавшиеся  отцы лежали, как говорится, без задних ног... Желанный
день настал  наконец. Я был в числе приглашенных.  От города до Горностаевки
считалось девять верст. Кирилла Матвеич предложил  мне место в своей карете;
но  я  отказался... Так  наказанные  дети, желая хорошенько отомстить  своим
родителям,  за  столом отказываются от любимых кушаний. Притом я чувствовал,
что мое присутствие стеснило бы Лизу. Бизьменков  заменил меня. Князь поехал
в своей коляске, я  - на дрянных дрожках, нанятых мною за большие деньги для
этого торжественного случая. Я  не стану  описывать этот бал. Все в нем было
как   водится:  музыканты  с  необыкновенно  фальшивыми  трубами  на  хорах,
ошеломленные   помещики  с   застарелыми   семействами,  лиловое  мороженое,
слизистый оршад, люди в стоптанных  сапогах и  вязаных  бумажных  перчатках,
провинциальные львы с судорожно искаженными лицами и т. д., и т. д.  И  весь
этот маленький мир вертелся вокруг  своего солнца - вокруг князя. Потерянный
в толпе,  не  замеченный  да- .  же сорокавосьмилетними девицами  с красными
прыщами на лбу и  голубыми цветами на  темени,  я  беспрестанно глядел то на
князя, то на Лизу.  Она была очень мило  одета и  очень  хороша собой  в тот
вечер. Они только два раза танце-
     ' "Жасминная" (франц.).

     вали друг с другом (правда, он с ней танцевал  мазурку!), но по крайней
мере мне казалось,  что между ними существовало какое-то тайное, непрерывное
сообщение. Он, и не глядя на нее, не говоря с ней, все как будто обращался к
ней, и к ней одной; он был хорош, и  блестящ, и мил с другими-для ней одной.
Она, видимо, сознавала себя царицей бала-и  любимой: ее лицо в одно и  то же
время  сияло  детской  радостью,  невинной  гордостью  и внезапно  озарялось
другим, более глубоким чувством. От ней веяло счастием. Я все это замечал...
Не в первый раз мне приходилось наблюдать за ними...  Сперва это меня сильно
огорчило,  потом  как  будто   тронуло,  а   наконец  взбесило.  Я  внезапно
почувствовал  себя необыкновенно злым и, помнится, необыкновенно обрадовался
этому новому ощущению и даже возымел некоторое к себе уважение. "Покажем им,
что  мы  еще не  погибли",-сказал  я  самому  себе.  Когда  загремели первые
призывные звуки мазурки, я спокойно оглянулся, холодно и развязно  подошел к
одной длиннолицей барышне с  красным и глянцевитым носом, неловко раскрытым,
словно  расстегнутым  ртом и жилистой шеей, напоминавшей  ручку контрабаса,-
подошел  к ней и, сухо щелкнув каблуками, пригласил ее. На ней было розовое,
словно  недавно  и еще не'  совсем выздоровевшее  платье; над головой у  ней
дрожала  какая-то полинявшая, унылая  муха на  пре-чолстой медной пружине, и
вообще эта девица была, если можно так выразиться, вся насквозь наспиртована
какой-то кислой скукой и застарелой неудачей. С самого начала вечера  она не
тронулась  с  места: никто не  думал  пригласить ее.  Один шестнадцатилетний
белокурый юноша хотел  было, за  неимением  другой дамы,  обратиться к  этой
девице и уже сделал шаг в направлении к ней, да подумал, поглядел и проворно
спрятался в толпу. Можете себе представить, с каким радостным изумлением она
согласилась на  мое предложение!  Я торжественно повел ее  через  всю  залу,
отыскал два стула  и  сел с ней  в кругу  мазурки,  в десятых  парах, 'почти
напротив князя, которому, разумеется,  предоставили первое место. Князь, как
уже  сказано,  танцевал  с  Лизой.  Ни  меня,  ни  моей  дамы  не беспокоили
приглашениями; стало быть,  времени  для  разговора  у нас было  достаточно.
Правду  сказать,  моя дама  не  отличалась  способностью произносить слова в
связной  речи:  она  употребляла  свой  рот  более  для исполнения  какой-то
странной и дотоле мною невиданной улыбки  вниз; причем  глаза она  поднимала
вверх,  словно невидимая  сила растягивала ей лицо; но я и не нуждался в  ее
красноречии. Благо,  я  чувствовал  себя злым  и  моя  дама  не внушала  мне
робости. Я пустился критиковать  все  и всех  на свете,  особенно напирая на
столичных молодчиков и петербургских мирлифлеров, и до того наконец рас

     ходился, что моя дама понемногу перестала улыбаться и, вместо того чтоб
поднимать глаза кверху, начала вдруг- от изумления, должно  быть,- коситься,
и  притом так странно, словно она в первый раз заметила, что у  ней есть нос
на лице; а мой  сосед,  один  из тех львов, о которых говорено было выше, не
раз окинул меня взором, даже оборотился ко мне с выражением актера на сцене,
просыпающегося в незнакомой стороне, как  бы желая сказать:  "И ты туда же?"
Впрочем,  распевая, как говорится, соловьем,  я все продолжал  наблюдать  за
князем  и Лизой. Их беспрестанно приглашали; но я  менее страдал,  когда они
оба танцевали, и даже тогда, когда они сидели рядом и,  разговаривая друг  с
другом,  улыбались той  кроткой улыбкой,  которая  не  хочет  сойти  с  лица
счастливых любовников,-даже  тогда  я  не  столько  томился; но  когда  Лиза
порхала по  зале  с каким-нибудь ухарским  фертом, а  князь,  с  ее  голубым
газовым шарфом на коленях, словно любуясь своей победой, задумчиво следил за
ней  глазами,-тогда, о,  тогда  я  испытывал невыносимые мучения  и с досады
отпускал  такие злостные  замечания,  что  зрачки  моей дамы с  обеих сторон
совершенно  упирались в нос! Между тем мазурка склонялась  к концу... Начали
делать фигуру, называемую 1а  еоп-Паегп.е  '. В этой фигуре дама  садится на
середине  круга,  выбирает другую даму в доверенные  и шепчет  ей на ухо имя
господина, с  которым она  желает танцевать; кавалер подводит ей  поодиночке
танцоров,  а  доверенная дама  им отказывает, пока  наконец появится заранее
назначенный  счастливчик.  Лиза села в середину  круга  и выбрала  хозяйскую
дочь,  девицу  из числа тех, о которых говорят, что  они "бог с ними". Князь
пустился  отыскивать  избранника. Напрасно представив  около десяти  молодых
людей (хозяйская  дочь отказала им всем  с  приятнейшей улыбкой), он наконец
обратился ко  мне. Нечто  необыкновенное произошло во мне в это мгновение: я
словно мигнул  всем телом и хотел было  отказаться, однако  встал  и  пошел.
Князь подвел  меня к Лизе... Она  даже не посмотрела на меня; хозяйская дочь
отрицательно   покачала  головой,  князь  обернулся  ко   мне  и,  вероятно,
возбужденный  гусиным выражением  моего  лица, глубоко  мне поклонился. Этот
насмешливый поклон, этот отказ, переданный мне торжествующим соперником, его
небрежная улыбка,  равнодушное  невнимание  Лизы-все это меня  взорвало... Я
пододвинулся  к  князю  и  с бешенством  прошептал:  "Вы, кажется,  изволите
смеяться надо мной?"
     Князь поглядел на меня с презрительным  удивлением, снова  взял меня за
руку  и, показывая  вид, что провожает меня до моего места, холодно  ответил
мне: "Я?"
     ' Доверенная (франц.).

     - Да, вы!-продолжал я шепотом,  повинуясь, однако, ему,  то есть идя за
ним к  своему  месту,- вы;  но я  не намерен позволять какому-нибудь пустому
петербургскому выскочке...
     Князь  усмехнулся  спокойно, почти  снисходительно, стиснул  мне  руку,
прошептал: "Я вас понимаю;  но здесь не место: мы поговорим",- отвернулся от
меня, подошел к  Бизь-менкову и  подвел его к  Лизе. Бледненький  чиновничек
оказался избранником. Лиза встала ему навстречу.
     Садясь возле своей дамы с унылой  мухой  на голове,  я  чувствовал себя
почти героем. Сердце во мне билось сильно, грудь  благородно поднималась под
накрахмаленной  манишкой, я дышал глубоко  и скоро - и вдруг так великолепно
посмотрел  на  соседнего льва,  "то  тот невольно дрыгнул  обращенной ко мне
ножкой.  Отделав этого человека, я обвел глазами весь круг танцующих...  Мне
показалось, что  два-три господина не без  недоумения  глядели на  меня;  но
вообще наш разговор с  князем  не был замечен... Соперник мой  уже сидел  на
своем стуле,  совершенно спокойный и с прежней  улыбкой  на лице. Бизьменков
довел Лизу до ее места. Она дружелюбно ему поклонилась и тотчас обратилась к
князю, как мне показалось, с некоторой тревогой; но он засмеялся ей в ответ,
грациозно  махнул рукой  и,  должно быть, сказал ей что-то  очень  приятное,
потому что она  вся  зарделась от удовольствия, опустила  глаза  и  потом  с
ласковым упреком устремила их опять на него.
     Геройское  расположение,  внезапно  развившееся во мне, не  исчезло  до
конца мазурки; но я  более  уже не острил и не "критиканствовал",  а  только
изредка мрачно и строго взглядывал  на свою даму,  которая, видимо, начинала
бояться меня  и уже совершенно  заикалась и беспрерывно моргала, когда я  ее
отвел под природное  укрепление  ее  матери, очень толстой  женщины  с рыжим
током на  голове... Вручив  запуганную девицу  по принадлежности, я отошел к
окну,  скрестил руки и  начал ждать, что-то  будет.  Я ждал довольно  долго.
Князь  все время был  окружен хозяином,  именно окружен, как Англия окружена
морем,  не  говоря  уже о  прочих членах  семейства  уездного предводителя и
остальных  гостях; да и притом он не мог,  не  возбудив всеобщего изумления,
подойти к такому незначительному человеку, как я, заговорить  с ним. Эта моя
незначительность, помнится,  даже  радовала  меня  тогда.  "Шалишь!-думал