но выработалась,  - говорит
он,  -  особая  воинская   организация   наподобие  рыцарских  братств,  что
существовали  в  Западной Европе".  Но существует другой,  едва ли  не более
распространенный взгляд, по  которому казачество воплощало чаяния плебейских
масс и  было живым носителем  идеи народовластия  с его  началами  всеобщего
равенства, выборности должностей и абсолютной свободы.
     Эти  два  взгляда,  не  примиренные,  не  согласованные   между  собой,
продолжают  жить  по сей день  в  самостийнической  литературе.  Оба они  не
казачьи,  и  даже  не  украинские. Польское происхождение первого из них  не
подлежит сомнению. Он восходит к XVI веку, и встречается впервые у польского
поэта  Папроцкого.  Наблюдая панские междоусобия,  грызню магнатов, забвение
государственных  интересов и весь  политический  разврат  тогдашней  Польши,
Папроцкий противопоставляет им свежую, здоровую,  как  ему  казалось, среду,
возникшую  на  окраинах  Речи  Посполитой.  Это  - среда  русская, казацкая.
Погрязшие во внутренних распрях поляки, по его словам, и не подозревали, что
много  раз  были  спасены  от  гибели  этим  окраинным  русским  рыцарством,
отражавшим,   подобно   крепостному  валу,  напор   турецко-татарской  силы.
Папроцкий  восхищается  его  доблестью,  его   простыми  крепкими   нравами,
готовностью постоять за  веру,  за весь  христианский мир {12}. Произведения
Папроцкого были не реалистическим описанием, а поэмами, вернее памфлетами. В
них  заложена   та  же   тенденция,   что  и   в   "Германии"  Тацита,   где
деморализованному, вырождающемуся Риму противопоставляется молодой, здоровый
организм варварского народа.
     В той же Польше, начинают появляться  сочинения, описывающие  блестящие
воинские  подвиги казаков, сравнить с которыми можно только подвиги Гектора,
Диомеда  или  самого  Ахилла. В  1572  году вышло  сочинение  панов  Фредро,
Ласицкого  и  Горецкого,  описывающее  похождения  казаков  в  Молдавии  под
начальством гетмана Ивана Свирговского.  Каких только чудес храбрости там не
показано! Сами  турки  говорили взятым в плен казакам: "В  целом королевстве
польском  нет  подобных  вам  воинственных  мужей!". Те  скромно  возражали:
"Напротив, мы  самые последние, нет нам  места  между  своими, и  потому  мы
пришли сюда, чтобы  или пасть со славою, или воротиться с военною  добычею".
Все   попавшие   к  туркам   казаки  носят  польские  фамилии:  Свирговский,
Козловский, Сидорский, Янчик, Копытский, Решковский. Из текста повествования
видно,  что все  они  шляхтичи,  но с  каким-то темным  прошлым;  для  одних
разорение,  для других провинности  и  преступления  были  причиной ухода  в
казаки.  Казачьи  подвиги  рассматриваются ими, как  средство восстановления
чести: "или пасть со славою, или воротиться с военною добычею". Потому они и
расписаны так авторами,  которые  сами могли  быть  соратниками Свирговского
{13}.  Еще П. Кулиш заметил,  что  сочинение их продиктовано менее  высокими
мотивами,  чем  поэмы   Папроцкого.  Они   преследовали  цель   реабилитации
провинившихся шляхтичей  и  их  амнистии.  Подобные  сочинения,  наполненные
превознесением  храбрости  дворян  ушедших  в  казаки,  наделяли  рыцарскими
чертами и  все казачество. Литература эта, без сомнения, рано стала известна
запорожцам, способствуя  распространению  среди них высокого взгляда на свое
общество. Когда  же  "реестровые"  начали, в  XVII веке,  захватывать земли,
превращаться в помещиков и добиваться  дворянских прав, популяризация версии
об их рыцарском происхождении  приобрела особенную настойчивость.  "Летопись
Грабянки",   "Краткое  описание   о  казацком  малороссийском   народе"   П.
Симоновского, труды Н. Маркевича и  Д. Бантыш-Каменского, а также знаменитая
"История Русов" - наиболее  яркие  выражения  взгляда на  шляхетскую природу
казачества.
     Несостоятельность этой точки зрения вряд ли нуждается в доказательстве.
Она  попросту  выдумана   и  никакими   источниками,   кроме  фальшивых,  не
подтверждается.   Мы    не   знаем   ни   одного   проверенного   документа,
свидетельствующего о раннем запорожском казачестве, как о самобытной военной
организации малороссийской шляхты.  Простая логика отрицает эту версию. Будь
казаки  шляхтичами с незапамятных времен,  зачем бы им  было в XVII  и XVIII
веках добиваться шляхетского звания? К тому  же, Литовская  Метрика, русские
летописи, польские хроники и  прочие источники дают в достаточной мере ясную
картину  происхождения  подлинного  литовско-русского  дворянства,  чтобы  у
исследователей мог возникнуть соблазн вести его генезис от запорожцев.
     Еще труднее сравнивать  запорожскую  Сечь с рыцарским  орденом.  Ордена
хоть и возникли, первоначально, за пределами Европы, но всем своим существом
связаны   с  нею.  Они  были   порождением  ее   общественно-политической  и
религиозной  жизни,   тогда  как  казачество  рекрутировалось  из  элементов
вытесненных   организованным   обществом  государств  европейского  востока.
Возникло  оно не в гармонии, а  в борьбе  с ними.  Ни светская, ни церковная
власть, ни общественный  почин не причастны к образованию таких колоний, как
Запорожье. Всякая попытка приписать им миссию  защитников православия против
Ислама и католичества  разбивается об исторические источники. Наличие в Сечи
большого  количества поляков, татар, турок, армян, черкесов, мадьяр и прочих
выходцев  из  не  православных  стран не свидетельствует о  запорожцах,  как
ревнителях православия.
     Данные, приведенные П. Кулишем, исключают всякие сомнения на этот счет.
Оба Хмельницких,  отец и  сын,  а после них Петр  Дорошенко, признавали себя
подданными султана  турецкого - главы Ислама. С крымскими же татарами, этими
"врагами креста Христова", казаки не столько воевали, сколько сотрудничали и
вкупе ходили на польские и на московские украины.
     Современники отзывались о религиозной жизни  днепровского казачества  с
отвращением,  усматривая  в ней  больше  безбожия,  чем  веры.  Адам Кисель,
православный шляхтич, писал, что у запорожских казаков "нет никакой веры"  и
то  же  повторял униатский  митрополит Рутский.  Православный  митрополит  и
основатель киевской духовной академии  - Петр Могила - относился к казакам с
нескрываемой  враждой  и презрением, называя  их  в  печати "ребелизантами".
Сравнивать сечевую старшину  с капитулом, а  кошевого  атамана  с  магистром
ордена - величайшая пародия на европейское  средневековье. Да и по  внешнему
виду, казак походил  на  рыцаря столько же, сколько  питомец любой восточной
орды.  Тут  имеются  в виду  не  столько баранья шапка, оселедец  и  широкие
шаровары, сколько  всякое отсутствие  шаровар. П. Кулиш собрал  на этот счет
яркий  букет  показаний  современников,  вроде  оршанского старосты  Филиппа
Кмиты, изображавшего в 1514 году черкасских  казаков жалкими  оборванцами, а
французский  военный  эксперт  Дальрак,  сопровождавший  Яна   Собесского  в
знаменитом походе под Вену, упоминает о "дикой милиции" казацкой, поразившей
его своим невзрачным видом.
     Уже от  начала XIII  века сохранилось  любопытное  описание  одного  из
казачьих  гнезд, своего рода  филиала  Сечи,  составленное московским  попом
Лукьяновым. Ему пришлось посетить Хвастов - стоянку знаменитого Семена Палея
и его вольницы:
     "Вал земляной, по виду  не крепок добре, да сидельцами крепок, а люди в
нем что звери. По земляному валу ворота частые, а во  всяких воротах  копаны
ямы, да солома постлана в ямы.  Там палеевшина лежит человек по двадцати, по
тридцати; голы что бубны без рубах нагие страшны зело. А когда мы приехали и
стали  на  площади,  а  того дня  у  них  случилося много  свадеб,  так  нас
обступили,  как  есть  около  медведя;  все  казаки  палеевшина,  и  свадьбы
покинули;  а  все  голудьба  безпорточная,  а на ином  и  клочка рубахи нет;
страшны зело, черны,  что арапы и лихи, что собаки: из рук рвут. Они  на нас
стоя дивятся, а  мы  им и втрое, что таких уродов мы отроду не видали. У нас
на Москве и в Петровском кружале не скоро сыщешь такого хочь одного" {14}.
     Сохранился  отзыв о палеевцах и самого гетмана  Мазепы. По его  словам,
Палей "не  только сам повседневным пьянством помрачаясь,  без страха Божия и
без разума  живет, но и гультяйство также  единонравное себе держит, которое
ни о чем больше не мыслит, только о грабительстве и о крови невинной".
     Запорожская  Сечь, по всем дошедшим до нас сведениям, недалеко ушла  от
палеевского табора  -  этого  подобия  "лицарських орденiв,  що  iснували  в
захiднiй Европi".
     Что   касается  легенды   демократической,   то  она   -   плод  усилий
русско-украинских поэтов, публицистов, историков XIX века, таких как Рылеев,
Герцен,   Чернышевский,   Шевченко,   Костомаров,   Антонович,   Драгоманов,
Мордовцев.  Воспитанные на западно-европейских  демократических идеалах, они
хотели видеть в казачестве простой народ ушедший на  "низ" от панской неволи
и  унесший  туда свои вековечные  начала и традиции. Не случайно,  что такой
взгляд определился  в эпоху народничества и наиболее яркое выражение получил
в  статье "О казачестве"  ("Современник",  1860 г.) где автор ее, Костомаров
восставал против распространенного взгляда на казаков, как на разбойников, и
объяснял казачье явление "последствием идей чисто демократических".
     Костомаровская точка зрения  живет  до сих  пор в СССР. В  книге В.  А.
Голобуцкого  "Запорожское  казачество" {15}  казаки  представлены  пионерами
земледелия,  распахивателями  целины в Диком  поле.  Автор видит  в  них  не
воинское,  а  хлебопашеское, по преимуществу, явление. Но его  аргументация,
рассчитанная на непосвященную читательскую массу, лишена какой либо ценности
для исследователей.  Он часто  прибегает к недостойным приемам, вроде  того,
что хозяйство реестровых казаков XVII века  выдает  за  дореестровый  период
казачьего  быта  и  не  стесняется  зачислять   в  казаки  неказачьи  группы
населения,  мещан,  например.  Кроме  того,  он  совершенно   уклонился   от
возражения на труды и публикации, не согласные с его точкой зрения.
     Когда Костомаров, вместе с  Белозерским,  Гулаком, Шевченко, основал  в
Киеве, в 1847 году, "Кирилло-Мефодиевское Братство", он написал "Книги бытия
украинского  народу"  - что-то  вроде  политической  платформы, где казацкое
устройство   противопоставлялось   аристократическому    строю    Польши   и
самодержавному укладу Москвы.
     "Не любила Украина ни царя, ни пана, скомпонувала  соби  козацтво, есть
то  истее братство, куды кожный пристаючи був братом других, чи вин був преж
того  паном, чи  невольником, аби християнин,  и були  козаки миж собою  вси
ривни и старшины выбирались на ради и повинни  були слугувати всим по  слову
христовому, и жадной помпи панской и титула не було миж козаками".
     Костомаров приписывал казакам высокую миссию:
     "Постановило козацтво виру святую обороняти и визволяти ближних своих з
неволи.  Тим  то  гетман Свирговский  ходив  обороняти Волощину,  и не взяли
козаки миси  з червонцами, як им давали за услуги,  не  взяли  тим, що кровь
проливали за виру та за ближних и служили Богу, а не идолу золотому" {16}.
     Костомаров  в  тот  период был  достаточно невежественен  в  украинской
истории. Впоследствии он хорошо узнал,  кто  такой был  Свирговский и  зачем
ходил  в  Валахию.  Но  в  эпоху  Кирилло-Мефодиевского  Братства авантюрная
грабительская экспедиция  польских шляхтичей легко сошла у него за крестовый
поход и за служение "Богу, а не идолу золотому".
     По  Костомарову,  казаки  несли  Украине такое подлинно демократическое
устройство, что могли осчастливить не одну эту страну, но и соседние с нею.
     Приблизительно так же смотрел на  запорожскую Сечь М. П. Драгоманов.  В
казачьем быту  он  видел  общинное начало и даже  склонен был  называть Сечь
"коммуной". Он не мог простить П. Лаврову, что тот в своей речи на  банкете,
посвященном 50-летию польского восстания 1830 г., перечислив  наиболее яркие
примеры революционно-демократического движения (Жакерия,  Крестьянская война
в  Германии, Богумильство  в  Болгарии,  Табориты  в  Чехии) -  не  упомянул
"Товариства (коммуны) Запорожского" {16а}. Драгоманов полагал, что Запорожье
"самый  строй  таборами  заимствовало от  чешских таборитов, которым  ходили
помогать наши Волынцы и подоляне XV века". Одной из прямых  задач участников
украинофильского движения Драгоманов считал обязанность "отыскивать в разных
местах  и  классах  населения  Украины  воспоминания  о  прежней  свободе  и
равноправности".  (Он  включил  это  в  качестве   особого  пункта  в  "Опыт
украинской политико-социальной программы", выпущенной им в 1884 г. в Женеве.
Там, популяризации  казачьего самоуправления в эпоху Гетманщины и, особенно,
"Сечи и  вольностей  товариства  запорожского"  -  придается  исключительное
значение. "Программа" требует от  поборников  украинской  идеи  всемирно  их
пропагандировать "и подводить их к теперешним понятиям о свободе и равенстве
у образованных народов" {17}.
     Это  вполне  объясняет широкое  распространение  подобного  взгляда  на
запорожское  казачество,  особенно  среди "прогрессивной" интеллигенции. Она
его усвоила  в результате  энергичной пропаганды деятелей типа  Драгоманова.
Без всякой проверки и критики,  он был  принят  всем  русским  революционным
движением. В  наши  дни он  нашел  выражение  в тезисах ЦК  КПСС  по  случаю
300-летия воссоединения Украины с Россией:
     "В     ходе     борьбы     украинских      народных     масс     против
феодально-крепостнического и национального гнета, - говорится там, - а также
против  турецко-татарских  набегов,  была   создана  военная   сила  в  лице
казачества,  центром которого  в  XVI веке стала Запорожская Сечь, сыгравшая
прогрессивную роль в истории украинского народа".
     Составители тезисов проявили значительную осторожность, ни о коммунизме
казачьем,  ни о свободе  и равенстве не  упоминают  -  оценивают  казачество
исключительно, как  военную  силу,  но "прогрессивную роль" его  отмечают  в
соответствии с традиционной украинофильской точкой зрения.
     Между  тем,  историческая  наука  давно признала  неуместность  поисков
"прогресса"  и "демократии" в  таких  явлениях прошлого,  как Новгородская и
Псковская  республики,  или  Земские  Соборы  Московского  Государства.   Их
своеобразная средневековая природа  мало имеет общего с учреждениями  нового
времени.  Тоже  старое казачество.  Объективное его изучение  разрушило  как
аристократическую,  так и  демократическую легенды. Сам Костомаров, по  мере
углубления в  источники,  значительно  изменил  свой  взгляд,  а  П.  Кулиш,
развернув широкое историческое полотно, представил казачество в таком свете,
что  оно ни под какие  сравнения с  европейскими институтами и общественными
явлениями  не  подходит.  На  Кулиша  сердились  за  такое  развенчание,  но
опорочить его  аргументацию и собранный им документальный материал не могли.
Обращение к  нему  и по сей день  обязательно для  всякого, кто хочет понять
истинную сущность казачества.
     Демократия в наш век  расценивается не по формальным признакам, а по ее
общественно-культурной  и   моральной  ценности.  Равенство   и   выборность
должностей  в общине,  живущей грабежом и разбоем, никого не  восхищают.  Не
считаем мы  также  достаточным  для  демократического  строя  одного  только
участия  народа  в  решении общих дел  и  выборности должностей. Ни древняя,
античная,  ни   новейшая  демократия  не  мыслили  этих  начал  вне  строгой
государственной организации  и твердой власти. Господства толпы никто сейчас
с  понятием   народовластия   не  сближает.  А  запорожским  казакам  именно
государственного  начала и недоставало. Они воспитаны были в  духе отрицания
государства. К своему собственному войсковому устройству,  которое могло  бы
рассматриваться,  как  прообраз   государства,   у   них  существовало  мало
почтительное   отношение,   вызывавшее   всеобщее   удивление   иностранцев.
Популярнейший и  сильнейший из  казачьих  гетманов  -  Богдан Хмельницкий  -
немало терпел от своевольства и необузданности  казаков. Все,  кто бывал при
дворе   Хмельницкого,   поражались   грубому   и   панибратскому  обхождению
полковников  со  своим  гетманом.  По  словам  одного  польского  дворянина,
московский посол,  человек  почтенный  и обходительный,  часто принужден был
опускать в землю  глаза. Еще большее  возмущение  вызвало это у  венгерского
посла.  Тот, несмотря на радушный прием, оказанный ему, не мог  не вымолвить
по-латыни: "Занесло меня к этим диким зверям!" {18}.
     Казаки не только гетманский  престиж ни во что не ставили,  но  и самих
гетманов  убивали с легким  сердцем. В  1668  г.  под  Диканькой  они  убили
левобережного гетмана Брюховецкого. Правда, это убийство  было совершено  по
приказу его  соперника Дорошенко,  но  когда  тот  выкатил  несколько  бочек
горелки,  казаки,  подвыпив,  надумали убить к  вечеру  и  самого Дорошенко.
Преемник Брюховецкого, Демьян Многогрешный, признавался:
     "Желаю прежде смерти сдать  гетманство. Если мне смерть приключится, то
у казаков такой  обычай -  гетманские  пожитки все  разнесут, жену, детей  и
родственников  моих  нищими сделают; да и  то у  казаков бывает, что гетманы
своею  смертью не умирают;  когда  я лежал болен,  то  казаки собирались все
пожитки мои рознести по себе" {19}.
     К  "розносу"  гетманских пожитков казаки  готовы были  в  любую минуту.
Сохранилось описание  банкета,  данного  Мазепой в  шведском стане  в  честь
прибывших  к нему  запорожцев. Подвыпив, запорожцы начали  тянуть  со  стола
золотую  и  серебряную  посуду,  а  когда   кто-то   осмелился   указать  на
неблаговидность такого поведения, то был тут же прирезан.
     Если такой стиль  царил  в эпоху Гетманщины, когда казачество  пыталось
создать  что-то  похожее  на  государственное  управление,  то  что  было  в
сравнительно ранние времена, особенно в  знаменитой Сечи? Кошевых атаманов и
старшину поднимали на щит или свергали по капризу, либо под пьяную руку,  не
предъявляя даже обвинения.  Рада верховный  орган управления -  представляла
собой горластое неорганизованное собрание всех членов "братства".  Боярин В.
В. Шереметев, взятый татарами в плен и проживший в Крыму много лет, описывал
в  одном письме к  царю Алексею  Михайловичу свое впечатление  от татарского
Курултая или, как он  его называет, "Думы". "А дума бусурманская похожа была
на  раду  казацкую; на что хан и  ближние люди приговорят,  а черные юртовые
люди не захотят, и то дело никакими мерами сделано не будет". На необычайное
засилье  самовольной  толпы  жалуются  все  гетманы.  Казачество,  по словам
Мазепы,  "никогда  никакой власти и  начальства  над собой  иметь не хочет".
Казачья "демократия" была на самом деле охлократией.
     Не здесь ли таится разгадка того,  почему Украина не сделалась  в  свое
время самостоятельным государством? Могли ли его создать люди, воспитанные в
антигосударственных традициях? Захватившие Малороссию "казаченки" превратили
ее как бы в  огромное  Запорожье,  подчинив весь край  своей  дикой  системе
управления. Отсюда частые перевороты, свержения гетманов, интриги,  подкопы,
борьба  друг с  другом многочисленных группировок, измены,  предательства  и
невероятный политический хаос, царивший  всю  вторую половину XVII века.  Не
создав своего  государства, казаки явились  самым неуживчивым элементом и  в
тех государствах, с которыми связывала их историческая судьба.
     Объяснения  природы казачества надо искать не на Западе,  а не Востоке,
не  на  почве  удобренной  римской  культурой,  а  в   "диком  поле",  среди
тюрко-монгольских орд.  Запорожское  казачество давно  поставлено  в  прямую
генетическую связь с хищными печенегами, половцами и татарами, бушевавшими в
южных  степях  на  протяжении  чуть  не  всей  русской  истории.  Ос