ненавистник  православия и
русской народности, признавал, что нигде в мире помещики не  обходятся более
бесчеловечно со своими крестьянами, чем  в Польше. "Владелец или королевский
староста не только отнимает у бедного  хлопа все, что он зарабатывает,  но и
убивает его  самого, когда  захочет и  как захочет, и никто не скажет ему за
это дурного слова".
     Крестьянство изнемогало под бременем налогов и барщины;  никаких трудов
не хватало  оплачивать непомерное мотовство и роскошь панов. Удивительно ли,
что  оно  готово  было  на  любую форму борьбы  со своими угнетателями?  Но,
нашедши  такую  готовую  форму в  казачьих бунтах,  громя  панские  замки  и
фольварки,  мужики делали не свое дело, а служили орудием  достижения  чужих
выгод. Холопская ярость в  борьбе  с поляками всегда  нравилась казачеству и
входила в его расчеты.  Численно  казаки  представляли ничтожную  группу;  в
самые хорошие  времена она не  превышала 10.000 человек, считая реестровых и
сечевиков  вместе.  Они  никогда,  почти,  не  выдерживали  столкновений   с
коронными войсками Речи Посполитой. Уже в самых  ранних  казачьих восстаниях
наблюдается стремление напустить  прибежавших  за  пороги  мужиков на  замки
магнатов.  Но  механизм  и  управление восстаниями  находились, неизменно, в
казачьих  руках, и  казаки добивались не уничтожения крепостного порядка, но
старались  правдами  и  неправдами  втереться  в феодальное  сословие.  Не о
свободе  шла тут речь, а о привилегиях.  То был союз  крестьянства со своими
потенциальными поработителями, которым удалось, с течением времени, прибрать
его к рукам, заступив место польских панов.
     Конечно,  запорожцам  предстояло,  рано   или   поздно,  -  либо   быть
раздавленными польской  государственностью,  либо  примириться с  положением
особого  воинского  сословия,  наподобие   позднейших  донцов,  черноморцев,
терцев, если  бы  не  грандиозное всенародное восстание 1648  г.,  открывшее
казачеству возможности,  о которых  оно  могло  лишь  мечтать. "Мне  удалось
совершить  то,  о  чем  я  никогда и не мыслил" -  признавался  впоследствии
Хмельницкий.
     Выступления мужиков поляки боялись  гораздо больше, чем казаков. "Число
его сообщников простирается теперь до 3.000, - писал королю  гетман Потоцкий
по  поводу  выступления Хмельницкого. - Сохрани Бог, если он войдет с ними в
Украину, тогда эти три тысячи возрастут до ста тысяч". Уже первая битва  при
Желтых Водах выиграна была благодаря тому, что служившие у Стефана Потоцкого
русские жолнеры  перешли на сторону Богдана. В битве под Корсунем содействие
и помощь русского населения выразились в еще большей степени. К Хмельницкому
шли со всех сторон, так что войско его росло с необыкновенной быстротой. Под
Пилявой  оно было  столь  велико,  что первоначальное  ядро его, вышедшее из
Запорожья, потонуло в толпе новых ополченцев. Когда в самый разгар восстания
была собрана  рада  в  Белой Церкви,  на нее явилось  свыше 70.000  человек.
Никогда доселе казацкое войско не достигало подобной цифры. Но она далеко не
выражает  всего  числа  восставших.  Большая часть  шла  не  с  Богданом,  а
рассыпалась  в виде так  называемых  "загонов" по всему  краю, внося  ужас и
опустошение в панские поместья. Загоны представляли собою громадные орды под
начальством  какого-нибудь Харченко Гайчуры или Лисенко  Вовгуры. Поляки так
их боялись,  что  один  крик  "вовгуровцы идут"  повергал  их  в  величайшее
смятение.
     На  Подоле  свирепствовали загоны  Ганжи,  Остапа  Павлюка,  Половьяна,
Морозенко. Каждый из этих отрядов представлял солидное  войско, а  некоторые
могли, по тем временам,  почитаться  громадными армиями. "Вся эта сволочь, -
по  выражению  польского  современника,  - состояла  из презренного мужичья,
стекавшегося на погибель панов и народа польского".
     "Было время,  -  говорил гетман Сапега,  -  когда мы словно на  медведя
ходили  укрощать  украинские  мятежи;  тогда   они  были   в  зародыше,  под
предводительством какого-нибудь  Павлюка; теперь иное дело! Мы ополчаемся за
веру, отдаем жизнь нашу за семейства  и достояние  наше. Против нас не шайка
своевольников,  а  великая  сила целой  Руси.  Весь  народ  русский из  сел,
деревень, местечек, городов, связанный узами веры и крови с казаками, грозит
искоренить шляхетское племя и снести с лица земли Ръчь Посполитую".
     Чего  в  течение   полустолетия  не  могло  добиться  ни  одно  казачье
восстание, было в несколько  недель сделано "презренным мужичьем"  - панская
власть  на  Украине  сметена точно  ураганом.  Мало  того,  всему  польскому
государству нанесен удар, повергший его в состояние беспомощности. Казалось,
еще  одно усилие -  и оно  рухнет.  Не успела Речь  Посполитая опомниться от
оглушительных  ударов  при  Желтых  Водах и  под Корсунем,  как  последовала
ужасающая  катастрофа под Пилявой,  где цвет  польского рыцарства  обращен в
бегство,  как  стадо  овец, и был  бы,  безусловно, истреблен,  если  бы  не
богатейший  лагерь,  грабежом  которого   увлеклись   победители,  прекратив
преследование. Это поражение, вместе с повсеместной резней панов, ксендзов и
евреев,   вызвало   всеобщий  ужас   и  оцепенение.  Польша   лежала  у  ног
Хмельницкого. Вздумай он двинуться со своими полчищами  вглубь страны, он до
самой  Варшавы не  встретил бы сопротивления.  Если бывают в  жизни  народов
минуты, от  которых зависит все их будущее, то такой  минутой для  украинцев
было время после пилявской победы. Избавление от рабства, уничтожение напора
воинствующего  католичества,  полное национальное  освобождение -  все  было
возможно  и  достижимо в тот миг. Народ это инстинктивно чувствовал  и горел
желанием  довести до  конца  дело  свободы. К  Хмельницкому  со всех  сторон
неслись крики: "Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив!".
     Но  тут и выяснилась  разница  между чаяниями  народа  и  устремлениями
казачества.  Повторилось то,  что наблюдалось во всех предыдущих восстаниях,
руководимых  казаками:  циничное  предательство  мужиков  во имя  специально
казачьих интересов.
     Возглавивший волею случая ожесточенную крестьянскую войну,  Хмельницкий
явно  принял   сторону   иноземцев  и  иноверцев-помещиков  против   русских
православных  крестьян. Он  не  только не  пошел  на  Варшаву и  не разрушил
Польши, но придумал обманный для своего войска маневр, двинувшись на Львов и
потом долго  осаждая без всякой надобности Замостье, не позволяя его в то же
время  взять.  Он  вступил  в  переговоры с поляками насчет избрания короля,
послал на сейм своих представителей, дал торжественное обещание повиноваться
приказам  нового  главы  государства и,  в  самом  деле, прекратил  войну  и
отступил к Киеву по первому требованию Яна Казимира.
     Для хлопов это было полной неожиданностью. Но их ждал другой удар:  еще
не достигнув Киева,  где он должен был дожидаться посланников короля, гетман
сделал  важное  политическое  заявление,   санкционировавшее   существование
крепостного права в Малой России.  В обращенном к  дворянству  универсале он
выражал  пожелание, "чтобы  сообразно воле  и  приказанию  его  королевского
величества, вы не замышляли ничего дурного против нашей греческой религии  и
против  ваших  подданных,  но  жили с ними  в  мире и  содержали  их в своей
милости"  {28}. Мужиков возвращали  опять в то  состояние,  из  которого они
только что вырвались.
     Измена продолжалась и при новом столкновении с Польшей, в 1649 г. Когда
крестьянская  армия  под   Зборовом  наголову  разбила  королевское  войско,
Хмельницкий  не  только не допустил пленения  короля, но преклонил перед ним
колени   и   заключил   договор,   который   был   вопиющим   предательством
малороссийского народа. По этому договору Украина оставалась по-прежнему под
польской владой, а  об отмене крепостного права не  было  сказано  ни слова.
Зато казачество возносилось на  небывалую высоту. Состав его увеличивался до
40.000  человек,  которые  наделялись  землей,  получали  право  иметь  двух
подпомощников  и  становились  на  заветный путь постепенного превращения  в
"лыцарей".   Старшина   казачья   приобретала   право   владеть   "ранговыми
маетностями"  - особым фондом  земель, предназначенным для пользования чинов
казачьего  войска   на  то   время,  пока  человек  занимал  соответствующую
должность. Самое войско казачье могло теперь смотреть на себя, как на войско
короля и Речи Посполитой в русских землях; недаром Богданов посланый сказал,
однажды, гетману Потоцкому: "Речь Посполитая может положиться на казаков; мы
защищаем отечество". Гетман  казацкий  получал  все чигиринское  староство с
городом Чигирином "на  булаву",  да к этому прихватил еще  богатое  местечко
Млиев, доставлявшее своему прежнему  владельцу, Конецпольскому,  до  200.000
талеров дохода {29}.
     Но зборовским  условиям  так  и  не  пришлось  стать действительностью.
Крестьянство не  мирилось с положением, при котором  лишь 40.000 счастливцев
получат  землю  и  права  свободных  людей,  а вся  остальная  масса  должна
оставаться в подневольном  состоянии. Крестьяне вилами и  дубинами встречали
панов возвращавшихся в свои имения,  чем  вызвали  шумные  протесты поляков.
Гетману пришлось, во  исполнение договора, карать ослушников смертью, рубить
головы, вешать, сажать на кол,  но огонь от этого не утихал.  Казни раскрыли
народу глаза на роль Богдана и ему, чтобы не лишиться окончательно престижа,
ничего не оставалось, как снова возглавить народное ополчение, собравшееся в
1652 г. для отражения очередного польского нашествия на Украину.
     В  исторической  литературе  давно  отмечено,  что страшное  поражение,
постигшее  на  этот  раз русских  под  Берестечком,  было прямым результатом
антагонизма между казаками и крестьянством.
     Здесь не место давать подробный  рассказ о восстании Хмельницкого,  оно
описано  во многих трудах  и монографиях.  Наша цель - обратить внимание  на
нерв событий, ясный для современников, но необычайно  затемненный историками
XIX-XX в.в. Это важно, как  для  того,  чтобы  понять причину  присоединения
Украины  к  Московскому Государству, так и для того, чтобы понять, почему на
другой же день после присоединения там началось "сепаратистское" движение.
     Москва, как известно, не горела особенным желанием присоединить к  себе
Украину.  Она  отказала  в   этом  Киевскому  митрополиту   Иову  Борецкому,
отправившему в 1625  г. посольство в Москву, не спешила отвечать согласием и
на слезные челобитья Хмельницкого, просившего неоднократно о подданстве. Это
важно  иметь  в  виду, когда читаешь  жалобы  самостийнических историков  на
"лихих  соседей", не  позволивших  будто бы учредиться независимой Украине в
1648-1654 г. г. Ни один из этих соседей - Москва, Крым, Турция - не имели на
нее видов и никаких препятствий ее  независимости  не собирались чинить. Что
же касается Польши,  то после  одержанных над нею блестящих  побед ей  можно
было продиктовать любые  условия. Не в соседях было дело, а в самой Украине.
Там, попросту,  не  существовало в те  дни идеи "незалежности", а  была лишь
идея перехода из одного подданства в другое. Но жила она в простом народе  -
темном, неграмотном, непричастном ни к  государственной,  ни к  общественной
жизни,  не  имевшем никакого  опыта политической организации. Представленный
крестьянством, городскими жителями - ремесленниками и мелкими торговцами, он
составлял  самую многочисленную  часть населения,  но  вследствие  темноты и
неопытности, роль  его в событиях  тех дней  заключалась только в ярости,  с
которой  он жег панские замки и дрался на  полях  сражений.  Все руководство
сосредотачивалось  в  руках казачьей  аристократии.  А эта  не думала  ни  о
независимости, ни об отделении от  Польши. Ее усилия направлялись как раз на
то, чтобы удержать Украину под Польшей,  а крестьян под панами, любой ценой.
Себе самой она  мечтала получить  панство, какового некоторые добились уже в
1649 г., после Зборовского мира.
     Политика казачества, его постоянные  предательства были  причиной того,
что победоносная, вначале, борьба стала  оборачиваться, под конец, неудачами
для  Украины.  Богдан и его приспешники  постоянно твердили одно  и  то  же:
"Нехай  кождый  з своего тишится, нехай  кождый своего глядит  - казак своих
вольностей, а те, которые не приняты  в  реестр, должны возвращаться к своим
панам  и  платить  им  десятую  копу".  Между тем, по  донесениям московских
осведомителей, "те де казаки попрежнему у пашни быть не хотят, а говорят что
они вместе все за христианскую веру стояли, кровь проливали" {30}.
     Удивительно  ли, что  измученный изменами, изверившийся в своих вождях,
народ усматривал единственный  выход  в  московском  подданстве?  Многие, не
дожидаясь  политического  разрешения  вопроса,  снимались  целыми  селами  и
поветами и  двигались  в московские пределы. За каких-нибудь полгода выросла
Харьковщина  -   пустынная   прежде   область,   заселенная   теперь  сплошь
переселенцами из польского государства.
     Такое  стихийное  тяготение  народной  толщи  к  Москве  сбило планы  и
расстроило всю игру казаков. Противостоять ему открыто они не в  силах были.
Стало ясно, что народ пойдет на что угодно, лишь бы не остаться под Польшей.
Надо  было  либо  удерживать его  попрежнему  в  составе Речи  Посполитой  и
сделаться его  откровенным  врагом,  либо  решиться на рискованный  маневр -
последовать за  ним  в  другое  государство  и, пользуясь  обстоятельствами,
постараться удержать над ним свое господство. Избрали последнее.
     Произошло это не без  внутренней борьбы. Часть матерых казаков во главе
с  Богуном  откровенно  высказалась на  Тарнопольской  раде  1653  г. против
Москвы, но большая часть, видя как "чернь" разразилась восторженными криками
при упоминании о "царе восточном", приняла сторону хитрого Богдана.
     Насчет истинных  симпатий Хмельницкого и его окружения двух мнений быть
не  может - это  были полонофилы; в московское  подданство шли с  величайшей
неохотой и  страхом. Пугала неизвестность казачьих  судеб при новой  власти.
Захочет ли  Москва держать казачество, как особое сословие, не воспользуется
ли  стихийной  приязнью  к  себе  южнорусского  народа и  не  произведет  ли
всеобщего уравнения в правах, не делая  разницы  между казаком  и  вчерашним
хлопом? Свидетельством такого тревожного настроения явилась идея крымского и
турецкого подданства, сделавшаяся вдруг  популярной среди  старшины в  самый
момент   переговоров  с   Москвой.   Казачьей   элите   она  сулила   полное
бесконтрольное  хозяйничанье  в  крае  под  покровительством  такой  власти,
которая  ее совсем бы не ограничивала, но от которой  можно всегда  получить
защиту.
     В середине 1653 года Иван Выговский рассказывал царским послам о тайной
раде,  на  которой присутствовали одни полковники, да высшие войсковые чины.
Там  обсуждался  вопрос  о  турецком  подданстве.  Все  полковники  на  него
согласились,  за  исключением   киевского  Антона   Ждановича,   да   самого
Выговского. Подчеркивая свое москвофильство,  Выговский  нарисовал  довольно
бурную сцену: "И  я гетману и полковником говорил: хто хочет тот  поддавайся
турку, а  мы едем служить великому  государю  христианскому  и всем черкасом
вашу раду скажем, как вы забыли  Бога так делаете.  И  гетман де меня  за то
хотел  казнить.  И я де увидя над собою  такое дело, почал  давать приятелем
своим ведомость, чтоб они до  всего войска  доносили тою ведомость. И войско
де,  сведав про то, почали  говорить: все помрем  за  Выговского, кроме  ево
нихто татарам не смеет молыть" {31}. Так ли на самом деле вел себя Выговский
-  неизвестно; вернее  всего,  рисовался перед московскими послами, но  факт
описанного им сборища вполне вероятен.
     Турецкий  проект - свидетельство смятения  казацких душ, но вряд ли кто
из  его авторов  серьезно верил в возможность его осуществления, по  причине
одиозности для  народа турецко-татарского имени,  а также  потому, что народ
уже  сделал  свой  выбор. Роман  Ракушка Романовский, известный  под  именем
Самовидца, описывая в своей летописи  переяславское  присоединение, c особым
старанием подчеркнул его всенародный характер: "По усией Украине увесь народ
с охотой тое учинил".
     То был критический момент  в  жизни казачьей старшины,  и  можно понять
нервозность, с  которой  она старалась всеми способами  получить  от царских
послов  документы  гарантирующие  казачьи  вольности.  Явившись  к  присяге,
старшина  и  гетман  потребовали,  вдруг,  чтобы  царь  в  лице своих послов
присягнул им со своей  стороны  и выдал обнадеживающие  грамоты.  "Николи не
бывало и впредь не будет, - сказал стольник  Бутурлин,  - и ему и говорить о
том было непристойно,  потому что всякий подданный  повинен веру дати своему
государю"  {32}. Он тут же,  в церкви, объяснил  Хмельницкому недопустимость
такой   присяги  с   точки   зрения   самодержавного   принципа.  Столь   же
категорический ответ  был  дан через несколько  дней  после  присяги,  когда
войсковой  писарь  И.  Выговский   с  полковниками  явился   к  Бутурлину  с
требованием "дать им письмо за своими руками, чтобы вольностям и  маятностям
быть  по-прежнему". При  этом,  послам  было сказано,  что  если они "такова
письма не дадут  и стольником де  и дворяном в городы ехать не для чево, для
того что всем  людем  в городех  будет  сумление"  {33}. Это означало угрозу
срыва кампании по приведению к  присяге населения Малороссии.  Послов пугали
опасностью передвижения по  стране, вследствие разгула татарских шаек. Послы
не  испугались  и  ни  на  какие  домогательства  не  поддались,  назвав  их
"непристойными".  "Мы  вам  и  преж  сего сказывали,  что царское величество
вольностей у вас не  отнимает  и  в городех  у вас указал государь до своего
государева указу быть попрежнему вашим урядником и судитца по своим правам и
маетностей ваших отнять государь не велит". Бутурлин настаивал лишь на  том,
чтобы казаки,  вместо требования гарантийного документа, обратились к царю с
челобитьем. Просимые блага  могут быть получены только путем  пожалования со
стороны монарха.
     Не будем здесь вдаваться в рассмотрение самостийнической  легенды о так
называемой  "переяславской  конституции", о  "переяславском  договоре";  она
давно разоблачена. Всякого рода препирательства  на этот счет могут  сколько
угодно  тянуться в газетных  статьях  и в памфлетах -  для науки этот вопрос
ясен. Источники не сохранили ни малейшего указания  на документ похожий хоть
в какой-то степени на "договор" {34}. В Переяславле в 1654 г, происходило не
заключение   трактата   между  двумя   странами,  а  безоговорочная  присяга
малороссийского  народа  и   казачества   царю  московскому,  своему  новому
суверену.
     Не обещавший  ничего в  момент принятия  присяги,  царь оказался  потом
необычайно щедрым и  милостивым к  своим новым подданным. Ни одна, почти, их
просьба   не  осталась  без  удовлетворения.  Сущей  неправдой  должно  быть
объявлено утверждение  М. С.  Грушевского, будто "далеко  не все эти желания
были приняты московским правительством". Москва дала уклончивый ответ только
на  просьбу  о  жаловании  запорожскому войску. Бояре при  этом ссылались на
частный разговор  Хмельницкого с Бутурлиным в Переяславле, в котором  гетман
сказал, что на жаловании не настаивает. Москва, однако,  вовсе не отказалась
платить казакам, она лишь хотела, чтобы жалованье шло из тех сумм, что будут
собираться с Украины  в  царскую казну, и потому  откладывала этот вопрос до
упорядочения общих фискальных дел.
     Городам, хлопотавшим перед царем об оставлении  за ними  Магдебургского
права,  оно   было   предоставлено,   духовенство,  просившее  о   земельных
пожалованиях и о сохранении за собою прежних владений и прав, - получило их,
остатки уцелевшей шляхты получили подтверждение своих  старинных привилегий.
Казачеству  предо