ревожившее
правительство и общественные круги.
     Выяснилось, что  повстанцы делали ставку на малороссийский сепаратизм и
на  разжигание  крестьянских  аграрных  волнений на  юге России, посредством
агитационных брошюр и прокламаций на  простонародном наречии. И тут замечено
было,  что некоторые украинофилы  охотно  сотрудничали  с  поляками на почве
распространения  таких брошюр.  Найденные при обысках  у  польских  главарей
бумаги  обнаружили  прямые  связи  украинских  националистов  с  восстанием.
Известен  случай  с  Потебней,  двоюродным  братом   знаменитого  языковеда,
присоединившимся   к  повстанцам.   Едва  ли   не  главными   информаторами,
раскрывшими  правительству  глаза  на   связь   украинского  национализма  с
восстанием, были  сами же поляки,  только не те,  что готовили восстание,  а
другие -  помещики  правого берега Днепра. Сочувствуя восстанию  и налаживая
связи  его  вожаков  с  украинофилами  (с  учителями  воскресных   школ,  со
слушателями  "Временной педагогической  школы"),  они  пришли  в  величайшее
смятение, когда  узнали, что повстанцы берут курс на разжигание крестьянских
бунтов  на Украине.  Лозунг  генерала  Марославского  о  пробуждении  "нашей
запоздавшей числом  Хмельничины"  был  для  них  настоящим  ударом. Пришлось
выбирать между  освобождением Польши  и целостью  своих усадеб.  Они выбрали
последнее.
     Собрав таким путем сведения  о  характере украинофильства, в Петербурге
решили  "пресечь"  крамолу.  Будь  это в  какой-нибудь богатой  политическим
опытом европейской  стране, вроде Франции, администрация уладила бы дело без
шума, не дав повода для разговоров и  не вызывая ненужного недовольства.  Но
русская  правящая  среда  такой  тонкостью   приемов  не  отличалась.  Кроме
циркуляров,   приказов,  грозных  окриков,  полицейских   репрессий,   в  ее
инструментарии не значилось никаких других средств. Проекту  преподавания на
малороссийском языке  не  дали  ходу, а печатание малороссийских книг решили
ограничить.
     18 июля  1863  года  министр внутренних  дел П. А.  Валуев обратился  с
"отношением"  к  министру  народного просвещения А. В.  Головнину, уведомляя
его, что  с монаршего одобрения он признал необходимым, временно, "впредь до
соглашения с  министром  народного просвещения,  обер-прокурором  Святейшего
Синода и  шефом жандармов" дозволять  к печати только  такие произведения на
малороссийском языке, "которые принадлежат к области изящной литературы", но
ни  книг духовного содержания,  ни  учебников, ни  "вообще  назначаемых  для
первоначального чтения  народа" - не допускать. Это первое ограничение самим
министром  названо было "временным" и никаких серьезных последствий не имело
- отпало на другой же год. Но оно приобрело большую  славу по  причине слов:
"малороссийского  языка  не  было,  нет  и  быть  не  может",  употребленных
Валуевым.  Слова  эти,  выхваченные  из  текста   документа   и  разнесенные
пропагандой  по  всему  свету,  служили как бы доказательством  презрения  и
ненависти официальной России к  украинскому языку, как таковому. Большинство
не только читателей, но и писавших об этом эпизоде, ничего о нем, кроме этой
одиозной фразы, не знало, текста документа не читало. Между тем,  у  Валуева
не только  не видно презрения  к малороссийскому  языку, но он признает  ряд
малороссийских писателей  на  этом  языке,  "отличившихся  более  или  менее
замечательным талантом".  Он  хорошо осведомлен о спорах  ведущихся в печати
относительно   возможности   существования   самостоятельной  малороссийской
литературы,  но сразу  же  заявляет,  что  его  интересует  не  эта  сторона
проблемы, а исключительно соображения государственной безопасности.
     "В  последнее  время  вопрос о  малороссийской литературе  получил иной
характер, вследствие обстоятельств  чисто политических,  не имеющих никакого
отношения  к  интересам  собственно  литературным".  Прежняя  малороссийская
письменность  была достоянием  одного  лишь  образованного  слоя,  "ныне  же
приверженцы  малороссийской   народности  обратили   свои   виды  на   массу
непросвещенную,  и  те из  них,  которые  стремятся  к  осуществлению  своих
политических замыслов, принялись под предлогом распространения грамотности и
просвещения за издание книг для первоначального чтения, букварей, грамматик,
географий и т. п. В  числе подобных  деятелей  находилось  множество лиц,  о
преступных  действиях  которых  производилось  следственное  дело  в  особой
комиссии".
     Министра  беспокоит  не   распространение  малороссийского  слова,  как
такового,  а  боязнь антиправительственной пропаганды на  этом  языке  среди
крестьян. Не следует  забывать, что  выступление Валуева предпринято было  в
самый разгар крестьянских волнений по всей России и польского восстания. Его
и пугает больше всего активность поляков:
     "Явление это  тем  более  прискорбно и  заслуживает  внимания, что  оно
совпадает с политическими  замыслами поляков и едва ли не им  обязано  своим
происхождением, судя по рукописям,  поступившим  в  цензуру, и  потому,  что
большая часть малороссийских сочинений действительно поступает от поляков".
     Ни в  "отношении"  Валуева, ни  в  каких  других  высказываниях  членов
правительства, невозможно  найти враждебных чувств  к малороссийскому языку.
А.  В.  Головнин,  министр  народного  просвещения, открыто  возражал против
валуевского  запрета.  Впоследствии,  в  эпоху  второго указа,  министерство
земледелия  печатало  аграрные  брошюры   помалороссийски,  не  считаясь   с
запретами.
     Что же касается  знаменитых  слов о судьбах малороссийского  языка,  то
необходимо  привести  полностью  всю  ту  часть  документа,  в  которой  они
фигурируют. Тогда окажется, что принадлежат они  не столько Валуеву, сколько
самим   малороссам.   Министр   ссылается   на   затруднения,   испытываемыt
петербургским   и  киевским  цензурными   комитетами,  в  которые  поступает
большинство перечисленных им книг  "для народа" и учебников. Комитеты боятся
их  пропускать  по  той  причине,  что все обучение в  малороссийских школах
ведется на  общерусском языке и нет еще  разрешения о  допущении в  училищах
преподавания на местном наречии.
     "Самый  вопрос  о  пользе  и  возможности употребления  в  школах этого
наречия не  только  не  решен,  но даже  возбуждение  этого вопроса  принято
большинством малороссиян с негодованием, часто высказывающимся в печати. ОНИ
ВЕСЬМА  ОСНОВАТЕЛЬНО ДОКАЗЫВАЮТ,  ЧТО  НИКАКОГО  ОСОБЕННОГО  МАЛОРОССИЙСКОГО
ЯЗЫКА  НЕ  БЫЛО,  НЕТ  И  БЫТЬ  НЕ  МОЖЕТ  и что наречие  их,  употребляемое
простонародьем, есть  тот же  русский  язык, только испорченный влиянием  на
него Польши; что общерусский  язык так же понятен  для малороссов, как и для
великороссиян и  даже  гораздо  понятнее,  чем  теперь  сочиняемый  для  них
некоторыми  малороссами и в особенности поляками, так  называемый украинский
язык. Лиц того  кружка, который усиливается доказать противное,  большинство
самих малороссов  упрекает в  сепаратистских  замыслах, враждебных России  и
гибельных для Малороссии" {153}.
     Из  этого отрывка видно, что выраженное в нем суждение о малороссийском
языке принадлежит не самому  Валуеву, а представляет  резюме соответствующих
высказываний  "большинства  малороссиян".  Очевидно,  это  "большинство"  не
воспринимало правительственные запреты, как "национальное угнетение".
     Валуевский запрет продолжался недолго, но через тринадцать лет,  в 1876
году,   снова   издан   указ   запрещавший   появление   газет,    духовной,
общественно-политической  литературы,  а  также   концертов   и  театральных
представлений  на   украинском  языке.  Только   исторические   памятники  и
беллетристику   можно   было   по-прежнему   печатать   невозбранно.   Этому
предшествовало  закрытие киевского отдела Русского Географического Общества,
считавшегося центром украинофильства.
     Опять,  как  в   случае  с  Валуевым,   русское  общество  ответило  на
правительственное  мероприятие  протестами  и  демонстрациями. Петербургский
профессор Орест  Миллер  плакал,  однажды, на  публичном собрании  по поводу
того,  что "нашим  южным  братьям не  дают Божьего  слова  читать  на родном
языке". Но,  как  и при Валуеве, указ  1876 г. преследовал  все  ту же  цель
государственной безопасности. На  этот раз,  паника  перед призраком развала
государства началась среди самих украинцев.
     Появление указа  связано  с именем  М. В. Юзефовича,  большого патриота
своего края  и любителя народного слова.  Никаким  противником родного языка
его нельзя представить. Он был причастен к литературным начинаниям "Громады"
и  под его редакцией вышло несколько томов Актов по истории южной России.  В
1840 г. он занимал должность помощника попечителя киевского учебного округа,
но к началу 70-х гг. жил на покое, в отставке. Подозревать его в карьеризме,
в  желании  выслужиться, вряд  ли  возможно  -  он просто  до  смерти боялся
революции и расчленения России. Это он - автор ставшего знаменитым выражения
"Единая неделимая  Россия",  написанного  по  его  предложению  на памятнике
Богдану Хмельницкому. Нападая с  такой злобой  на этот лозунг, самостийники,
видимо, не подозревают о его украинском происхождении. Усмотрев за невинной,
по внешности  "культурнической"  деятельностью  "Громады"  призрак отделения
Малороссии от России, а в Драгоманове почувствовав противника  существующего
строя, он поднимает тревогу и  не успокаивается до  тех пор,  пока власти не
учреждают  в  1875   г.   особой  комиссии  по   расследованию  этого  дела.
Приглашенный  в  комиссию он  представляет  сведения  о  связях  громадян  с
галицийскими  "диячами" и  об  участии  их  в  польско-австрийской  интриге,
направленной к отторжению Малороссии.
     Мы сейчас полагаем, что никакого  серьезного участия в этой интриге они
не  принимали,  но  человеку  того  времени  не  так  просто  было   в  этом
разобраться. Даже Драгоманов,  писавший в  1873 г. разъяснительные статьи  в
"Правде",  с   целью   убедить  галичан  в  полном  отсутствии   на  Украине
сепаратизма,  тем  более австрофильской партии, должен был признать  наличие
"двух-трех масок размахивающих картонными мечами". Какие-то, пусть ничтожные
по  численности,  элементы,  связанные с  галицкими  деятелями, существовали
среди громадян. Знал, быть может, Юзефович об их деятельности такое, чего мы
еще не знаем. В особенности же напуган он  был тем, что галицкая народовская
печать  запестрела,  с  некоторых  пор,  статьями  и  заметками  о  народном
недовольстве в Малороссии  и о желании ее присоединиться к Австрии. Дошло до
того,  что, по словам Драгоманова  начали примеривать  к Украине корону  св.
Стефана  Угорского, заводили речи  о  "Киевском  Королевстве";  Сичинский  в
заседаниях сейма говорил  "про можливость Ukrainiam convertere  политично до
Австрии, як религийно до Риму" {154}.
     Результатом    расследования    было    закрытие    киевского    отдела
Географического  Общества,  лишение  Драгоманова  кафедры  в университете  и
ограничение малороссийской печати.
     Как ни  убедительно  звучит  версия, объясняющая  эмиграцию Драгоманова
этими репрессиями, она  не  имеет  под  собой  оснований. Несмотря  на  шум,
поднятый вокруг Указа 1876 г., никаким ударом для украинского движения он не
был. На практике он почти не соблюдался.  Спектакли устраивались под носом у
полиции без  всякого разрешения,  листки  и брошюры  печатались  при  полном
попустительстве властей. Некий Тарас Новак имел случай  беседовать в 1941 г.
с  престарелой  вдовой  драматурга  Карпенко  Карого  -  Софьей  Виталиевной
Тобилевич, вспоминавшей с восторгом  о гастролях театра  Кропивницкого,  как
раз,  в годы  "реакции". Театр встречал  великолепный прием по всей  России,
особенно в Москве и в Петербурге.  Его пригласили ко двору, в Царское  Село,
где сам  император Александр III  наговорил актерам  всяческих комплиментов.
Когда  же  Кропивницкий  пожаловался  одному из великих князей на  киевского
генерал-губернатора, не допускавшего (во исполнение указа) спектаклей театра
в Киеве, то  великий князь успокоил: об "этом  старом дураке" он поговорит с
министром внутренних дел. После этого препятствий не чинилось нигде {155}.
     Хотя  формально и  официально все ограничения  украинской печати отпали
только в 1905 году, фактически они не соблюдались с самого начала.
     Не   успели   опубликовать   указ,   как   началось   постепенное   его
аннулирование.  Сама  киевская  и харьковская  администрация  подняла  перед
правительством вопрос о ненужности и нецелесообразности запретов {156}.
     Вскоре,  вместо  закрытых  "Записок"  Географического   Общества,  стал
выходить журнал "Киевская  Старина", вокруг  которого  собрались те же силы,
что работали в Географическом Обществе.
     Указ  1876  г.  никому,   кроме  самодержавия,  вреда  не  принес.  Для
украинского движения  он  оказался  манной  небесной. Не  причиняя  никакого
реального  ущерба,  давал  ему  долгожданный  венец  мученичества.   Надобно
послушать рассказы старых украинцев, помнящих девяностые и девятисотые годы,
чтобы понять всю  жажду  гонений,  которую испытывало  самостийничество того
времени. Собравшись в праздник  в городском саду, либо  на базарной площади,
разряженные  в национальные  костюмы,  "суспильники" с  заговорщицким  видом
затягивали   "Ой   на  горе  та  жнеци  жнуть";  потом  с  деланным  страхом
оглядывались по  сторонам в ожидании  полиции.  Полиция  не являлась.  Тогда
чей-нибудь зоркий глаз различал вдали фигуру  скучающего городового на посту
- такого же хохла и, может быть, большого любителя народных песен. "Полиция!
Полиция!". Синие шаровары и пестрые плахты устремлялись в бегство  "никем же
гонимы". Эта игра в преследования  означала  неудовлетворенную потребность в
преследованиях  реальных.  Благодаря   правительственным  указам   она  была
удовлетворена.
     Мотивы,   по   которым  Драгоманов  покинул  Россию,  ничего  общего  с
преследованиями не  имели.  Как  ни  странно,  его  пугали  земские  реформы
Александра II, которые  он приветствовал вместе со всей  интеллигенцией. Лет
через   10  после   их  осуществления,  они  ему   показались  опасными  для
социалистического дела. "Практическая будущность на ближайшее время, - писал
он,  -  принадлежит  в  России   тем,  своего  рода   политическо-социальным
оппортунистам,  которые  не  замедлят  в ней  появиться среди земств,  и для
которых теперешние  социалисты-революционеры только  расчищают  дорогу".  Он
предложил всем "чистым"  социалистам теперь же перенести свою деятельность в
страны,  где  предстоящий  России  политический  вопрос, так  или иначе, уже
решен" {157}.
     Но был еще один мотив. О нем обычно не говорится, но он подразумевается
во всех речах и действиях Драгоманова.
     Дело  в том, что украинофильство, в лучшие свои времена, насчитывало до
того ничтожное количество  последователей  и представляло столь малозаметное
явление,  что  приводило  порой  в  отчаяние  своих  вожаков. Простой  народ
абсолютно  не  имел  к  нему  касательства,  а  99  процентов  интеллигенции
относилось   отрицательно;  в   нем  видели  "моду"   -  внешнее  подражание
провансальскому,  ирландскому, норвежскому сепаратизмам, либо глупость, либо
своеобразную форму либерально-революционного  движения. Но  в этом последнем
случае,   монархически-охранительная  часть,  типа  Юзефовича,  обнаруживала
нескрываемую  вражду  к  нему,  а   другая,  не  чуждая  сама  революции   и
либерализма, шла не в "громады"  и "спилки", а  в  лавризм, в  нечаевщину, в
народовольчество, в черные переделы. Общероссийское революционное  движение,
как   магнит,   втягивало   в  свое  поле  все   частицы  металла,  оставляя
украинофильским  группировкам шлак  и  аморфные  породы.  Никакой украинской
редакции   освободительного   движения   малороссийская   интеллигенция   не
признавала.  За  это  и  снискала  лютую  ненависть. Можно  сказать,  что  у
самостийников не  было  большего врага, чем  своя украинская  интеллигенция.
Даже  у   Драгоманова,   чуждого  проявлений   всяких  недостойных   чувств,
прорывались  порой   горькие  сетования  по  ее   адресу.  Это  она  сделала
украинофилов  "иностранцами  у себя дома".  Но  когда он попробовал  однажды
упрекнуть в чем-то подобном земляка Желябова,  то  получил  отповедь в  виде
саркастического вопроса: "Где же ваши фении? Парнелль?" {158}.
     Незадолго до отъезда Драгоманова произошло событие, явившееся  для него
настоящим ударом. Подобно  кирилло-мефодиевцам,  он  был последователем идеи
славянской федерации. И вот пришло  время послужить этой идее по-настоящему.
На  Балканах   вспыхнуло  восстание   славян  против  турок.  Известно,  как
реагировало на это русское общество.  Со всех концов России, в том  числе из
Малороссии, устремились  тысячи  добровольцев на помощь  восставшим. Громада
заволновалась. На квартире у Драгоманова устроено было  собрание, где решено
послать на Балканы отряд, который  бы не  смешиваясь  с прочими волонтерами,
явился туда под украинским флагом.
     Принялись за  организацию.  Дебагорий-Мокриевич  поехал для этой цели в
Одессу, остальные занялись вербовкой охотников в Киеве. Результат был таков:
Дебагорию  удалось  "захватить"  всего  одного  добровольца, а в  Киеве  под
украинский флаг встало шесть человек, да и то это  были  люди "нелегальные",
искавшие способа сбежать за границу {159}.
     Знать,   что  дело,   которому  посвятил  жизнь,  непопулярно  в  своей
собственной стране - одно  из  самых тяжелых переживаний. Отъезд Драгоманова
означал  не  невозможность работы на родине,  а молчаливое признание неудачи
украинофильства в России и попытку добиться его успеха в Австрии.
     Но если для Драгоманова этот мотив был не единственный  и,  может быть,
не  главный, то  для  остальных  украинофилов, ездивших  в  Галицию,  он был
главным. Поездки туда начались задолго до указа 1876 г., даже до валуевского
запрета 1863 г. И печататься там начали до этих запретов. Печаталась, прежде
всего, та категория авторов, которая ни под один из запретительных указов не
подпадала, - беллетристы. Это лучшее свидетельство  несправедливости мнения,
будто  перенесение   центра  деятельности   "за   кордон"  было  результатом
преследований царского правительства.
     Поведение  беллетристов   Драгоманов  объясняет  их  бездарностью.   Ни
Чайченко, ни  Конисского, ни Панаса  Мирного,  ни  Левицкого-Нечуя  никто на
Украине не читал. Некоторые из них, как Конисский, испробовали все способы в
погоне  за  популярностью  -  сотрудничали со всеми  русскими  политическими
лагерями, от крайних монархистов до социалистов, но нигде не добились похвал
своим талантам.  В Галиции, где они решили попробовать счастья, их  тоже  не
читали, но галицийская пресса, по дипломатическим соображениям, встретила их
ласково. Они-то и стали на Украине глашатаями  лозунга о Галиции, как втором
отечестве.
     В то время, как Герцен, с которым Драгоманова часто сравнивают, покинув
Россию,  обрел в ней свою  читательскую аудиторию и  сделался  на родине  не
просто силой, но "властью",  - Драгоманова на Украине забыли. Произошло это,
отчасти, из-за ложного  шага,  выразившегося  в  избрании полем деятельности
Галиции,  но  главным образом потому,  что лишив  днепровскую группу  своего
"социалистического"  руководства, он  оставил ее один на  один  с  "Историей
Русов", с кобзарскими "думами", с казачьими легендами. Казакомания заступила
место социализма. Все  реже  стали  говорить  о  "федерально-демократическом
панславизме"  и все чаще -  спивать про  Сагайдачного.  Кирилло-мефодиевская
фразеология понемногу вышла из употребления. То была  расплата за  страстное
желание  видеть в Запорожской  Сечи "коммуну", а в гетманском уряде -образец
европейской  демократии.  Продолжительное  воспевание  Наливаек,