воспользовался в наши дни Альфред Розенберг.
     По отношению к России, Грушевский был сепаратистом с самого начала. Сам
он был настолько тонок, что ни разу не  произнес этого слова, благодаря чему
сумел прослыть в России федералистом типа Драгоманова. Даже летом 1917 года,
когда  образовалась Центральная Украинская  Рада и тенденция  ее основателей
ясна  была  ребенку,  многие  русские  интеллигенты   продолжали  верить   в
отсутствие сепаратистских намерений у Грушевского. Кое-кто и сейчас  думает,
что будь  Временное Правительство более  cговорчиво и не захвати  большевики
власть, Грушевский никогда бы не  вcтал на путь отделения Украины от России.
И это  несмотря на то, что он летом 1917  г. выдвинул требование выделения в
особые  полки и части всех украинцев в  действующей армии. Еще  в 1899 г., в
Галиции, при создании "Национально-Демократической Партии", он  включил в ее
программу  тезис:  "Нашим идеалом  должна  быть Независимая  Русь-Украина, в
которой бы  все части нашей  нации соединились в одну современную культурную
державу"  {178}. Отлично понимая невозможность немедленного воплощения такой
идеи, он обусловил его рядом последовательных этапов.  В  статье "Украинский
Пьемонт",      написанной     в     1906      году,     он     рассматривает
национально-территориальную   автономию,   "как  минимум,   необходимый  для
обеспечения ее свободного национального и общественного развития" {179}.
     Все,  что  происходило  на  Украине  в  годы  революции,  имело   своим
источником львовскую выучку  Грушевского. Он  больше, чем кто-либо, оказался
подготовленным к руководству событиями 1917 г. в Малороссии.
     Главным делом жизни  этого человека, над которым он неустанно  работал,
был культурный и духовный раскол между малороссийским и русским народами. То
было выполнение завещаний Духинского и "Истории Русов".
     Началось  с "правописа". Это было еще до Грушевского.  В течение тысячи
лет,  малороссы и все славяне, за исключением католицизированных  поляков  и
чехов, пользовались  кириллицей. Лингвистами давно признано, что это  лучшая
из азбук мира, наиболее  совершенно  передающая фонетику славянской речи. Ни
одному малороссу в голову не  приходило жаловаться на несоответствие ее букв
звукам малороссийского говора. Не было жалоб и на типографский "гражданский"
шрифт, вошедший  в обиход со времени  Петра Великого. Но вот с середины  XIX
века начинается отказ от этой азбуки. Зачинателем был Кулиш, в период своего
неистового украинофильства. "Кулешовка", названная его  именем, представляла
ту же старую русскую азбуку, из которой изгнали, только, букву "ы",  заменив
ее знаком  "и",  а для восполнения  образовавшейся пустоты расширили функцию
"и" и ввели неизвестный прежнему алфавиту знак "и".  Это та азбука,  которая
узаконена сейчас в СССР. Но в старой России ее запретили в 90-х годах, а для
Галиции  она  с самого начала  была  неприемлема по причине  слишком робкого
отхода от русского алфавита.
     Русское   правительство   и  русская   общественность,   не  понимавшие
национального  вопроса  и  никогда  им  не занимавшиеся, не  вникали в такие
"мелочи",   как  алфавит;  но  в  более  искушенной  Австрии  давно  оценили
политическое значение правописания у подчиненных и неподчиненных ей  славян.
Ни  одна  письменная  реформа на Балканах не проходила без  ее внимательного
наблюдения и  участия. Считалось большим  достижением добиться видоизменения
хоть одной-двух букв и сделать их непохожими на буквы русского алфавита. Для
этого  прибегали  ко  всем  видам воздействия,  начиная с  подкупа  и кончая
дипломатическим  давлением.  Варфоломей  Копитар,  дворцовый  библиотекарь в
Вене,  еще  в  40-х  годах XIX века  работал  над планом  мирной  агрессии в
отношении  России.  Он  ставил  задачей,  чтобы каждая  деревня  там  писала
по-своему. Вот почему в своей  собственной Галиции не могли довольствоваться
ничтожной "кулешовкой". Возникла мысль заменить русскую  азбуку фонетической
транскрипцией. Уже  в  70-х  годах  ряд  книг  и  журналов  печатались таким
образом.
     Фонетическая    транскрипция    употребляется,     обычно,    либо    в
научно-исследовательской работе, либо  в  преподавании  языков,  но ни  один
народ в Европе не заменял ею своего исторически сложившегося алфавита.
     В 1895 г., Науковое Товариство им.  Шевченко, при поддержке народовских
лидеров  Гардера   и  Смаль-Стоцкого,  ходатайствует   в   Вене  о  введении
фонетической  орфографии в печати  и  в школьном  преподавании.  Мотивировка
ходатайства  была такова, что заранее обеспечивала успех: Галиции "и лучше и
безопаснее не пользоваться тем самым правописанием, какое принято в России".
     Москвофильская   партия,   представлявшая    большинство   галицийского
населения, подняла шумный протест, требуя сохранения  прежней орфографии. Но
венское  правительство  знало,   что   ему  выгоднее.  Победило  народовское
меньшинство  и  с  1895  г. в  Галиции  и  Буковине  министерство  народного
просвещения официально  ввело  "фонетику". Даже поляк Воринский  (далеко  не
руссофил) назвал это "чудовищным покушением на законы лингвистики" {180}.
     В  недавно  появившемся  очерке  жизни  и  деятельности доктора  А.  Ю.
Геровского  рассказано, какими грубыми  полицейско-административными  мерами
насаждалось  фонетическое  правописание  в  Буковине  и в  Закарпатской Руси
{181}.
     Что  же  до  галицийской читающей публики, то она,  как рассказывает И.
Франко,  часто  возвращала  газеты и  журналы с надписями:  "Не смийте  мени
присылати  такой огидной  макулатуры". Или: "Возвращается обратным  шагом  к
умалишенным" {182}.
     Правописание,  впрочем,  не  главная  из   реформ  задуманных  Науковым
Товариством. Вопрос  стоял о создании  заново  всего  языка. Он  был  камнем
преткновения  самых пылких  националистических страстей и устремлений. Как в
России,  так и  в Австрии самостийническая  интеллигенция воспитана  была на
образованности  русской,  польской,  немецкой  и   на  их  языках.   Единого
украинского  языка, даже разговорного, не существовало.  Были говоры, порой,
очень сильно отличавшиеся друг  от  друга, так что  жители  отдельных частей
соборной Украины не понимали один другого.
     Предметом  самых  неустанных забот,  впрочем,  был  не  разговорный,  а
литературный язык. Малороссия располагала великолепным разработанным языком,
занявшим в семье европейских языков  одно  из первых мест. Это русский язык.
Самостийники  злонамеренно,  а иностранцы и некоторые русские по невежеству,
называют его "великорусским".
     Великорусского  литературного  языка  не существует,  если  не  считать
народных песен, сказок и пословиц, записанных в XVIII-XIX веке. Тот, который
утвердился  в  канцеляриях  Российской империи,  на  котором  писала  наука,
основывалась  пресса  и  создавалась художественная  литература, был  так же
далек от разговорного  великорусского  языка,  как  и от малороссийского.  И
выработан он не одними великоруссами, в его создании принимали не меньшее, а
может быть большее участие  малороссы.  Еще при царе Алексее  Михайловиче  в
Москве  работали  киевские  ученые  монахи  Епифаний  Славинецкий,   Арсений
Сатановский  и другие, которым вручен был жезл литературного  правления. Они
много  сделали для реформы и совершенствования  русской письменности. Велики
заслуги  и белорусса Симеона  Полоцкого. Чем дальше, тем больше юго-западные
книжники принимают участие в формировании общерусского литературного языка -
Дмитрий  Ростовский,  Стефан  Яворский, Феофан Прокопович. При Петре  наплыв
малороссов мог навести  на  мысль об украинизации москалей, но  никак  не  о
руссификации украинцев, на что часто жалуются самостийники.
     Южнорусская  письменность  в XVII  веке  подверглась  сильному  влиянию
Запада и восприняла  много польских  и  латинских  элементов.  Все  это было
принесено в Москву. В свою очередь, киевские  книжники не мало  заимствовали
от приказного московского языка, послужившего некоторым  противоядием против
латинизмов и полонизмов.  Получившееся в результате  языковое  явление  дало
повод   львовскому  профессору   Омеляну   Огоновскому   утверждать,   будто
реформаторская деятельность малороссийских книжников привела к тому, что уже
"можно  было  не замечать  никакой разницы  между рутенским  (украинским)  и
московским языками" {183}.
     Еще в  1619  г. вышла  в  Евью  та  грамматика этого языка,  написанная
украинским ученым  Мелетием Смотрицким, по  которой свыше полутора  столетий
училось  и  малороссийское,  и  московское  юношество,  по  которой  учились
Григорий Сковорода и Михайло Ломоносов.  Ни тому, ни другому  не приходило в
голову, что  они обучались  не  своему,  а  чужому литературному языку.  Оба
сделали  крупный  вклад  в его  развитие.  В Московщине  и  на  Украине, это
развитие представляло один  общий процесс. Когда стала зарождаться  светская
поэзия  и  проза, у  писателей тут  и там не существовало  иной литературной
традиции,  кроме  той,  что начинается с  Нестора, с  митрополита Иллариона,
Владимира  Мономаха,  Слова  о   Полку  Игореве,  "житий",  "посланий",  той
традиции,  к  которой  относятся  Максим  Грек,  Курбский и  Грозный,  Иоанн
Вишенский и Исаия  Ковинский,  Мелетий Смотрицкий и  Петр  Могила,  Епифаний
Славинецкий и  Симеон Полоцкий,  Ин. Гизель  с  его "Синопсисом",  Сильвестр
Медведев  и Дмитрий  Ростовский.  Когда Богданович писал "Душеньку", Капнист
"Ябеду"  и "Оду на рабство",  когда Гнедич переводил  Илиаду - они создавали
"российскую",  но отнюдь не москальскую словесность. Ни Пушкин, ни Гоголь не
считали свои произведения достоянием "великорусской" литературы. Как до, так
и  после Гоголя, все наиболее выдающееся, что  было  на  Украине, писало  на
общерусском литературном языке.  Отказ от него  означает духовное ограбление
украинского народа.
     В самом  деле,  если  уже в  XVII и  XVIII веках  не было разницы между
украинским и московским, как утверждает О. Огоновский, то не означает ли это
существования  языкового единства? Выбрасывая за  борт московский, можно  ли
было не выбросить украинского?  Полонофильствующее народовство  готово  было
выбросить что угодно, лишь бы не  пользоваться тем же языком,  что Россия, а
украинцы    "со    всхода"    слишком   страдали   комплексом   национальной
неполноценности,  чтобы не  поддаться этому соблазну.  Их не  отрезвили даже
примеры Германии и Австрии, Франции  и Бельгии, Испании и Южной Америки, чьи
независимые государства  существовали  и  существуют,  несмотря на  общность
языков.
     Началось  лихорадочное   создание   нового  "письменства"   на   основе
простонародной  разговорной  речи,  почти  сплошь  сельской.  Введение ее  в
литературу - не новость. Оно наблюдалось еще в XVII  веке у киевского монаха
Оксенича-Старушича,  переходившего  иногда  в   своих  устных  и  письменных
проповедях  на  простонародную мову. Так  делал  в  XI  веке и  новгородский
епископ  Лука Жидята. Практиковалось это  в  расчете  на большую  понятность
проповедей.  "Энеида"  Котляревского  написана,  как   литературный  курьез,
Квитка-Основьяненко,  Гулак,  Марко  Вовчек  -  не  более  как  "опыты",  не
претендовавшие на большую литературу  и не отменявшие ее. Они были экзотикой
и лишь  в  этой  мере  популярны.  Не для  отмены  общерусской  письменности
упражнялись в  сочинениях  на  "мове"  и  столпы украинского  возрождения  -
Костомаров, Кулиш, Драгоманов. У первых двух это объяснялось романтизмом и к
старости  прошло.  У  Костомарова не только  прошло,  но  превратилось в род
страха перед  призраком намеренно сочиненного языка.  Такой  язык не  только
задержит, по  его  мнению, культурное развитие народа,  но и  души  народной
выражать   не  будет.   "Наша  малорусская   литература  есть  исключительно
мужицкая",  -  замечает Костомаров, имея в виду Квитку, Гулака-Артемовского,
Марко Вовчка. И "чем по языку ближе малороссийские писатели будут к простому
народу, чем менее станут от него  отдаляться, тем успех их в  будущем  будет
вернее". Когда же на  язык Квитки и  Шевченко начинают переводить Шекспиров,
Байронов, Мицкевичей - это "гордыня"  и бесполезное занятие. Интеллигентному
слою в Малороссии такие переводы не нужны, "потому что со всем этим он может
познакомиться или в подлинниках или в переводах на общерусский язык, который
ему так же хорошо знаком, как и родное малорусское наречие". Простому мужику
это еще меньше нужно; он вообще не дорос до чтения Шекспира и Байрона, а для
перевода этих авторов нехватает в его языке ни  слов, ни оборотов  речи.  Их
нужно  заново  создавать.  К такому же  обильному сочинительству слов должны
прибегать   и   те   авторы,   что   желают   писать   по-малороссийски  для
высокоразвитого   образованного  читателя.  В  этом  случае  отступление  от
народного  языка, его  искажение и умерщвление  неизбежно. "Любя малорусское
слово  и  сочувствуя  его  развитию,  - заявляет Костомаров,-  мы  не можем,
однако, не выразить нашего несогласия со взглядом господствующим, как видно,
у  некоторых  малорусских  писателей.  Они  думают, что при  недостаточности
способов для выражения высших понятий и предметов культурного мира, надлежит
для успеха родной словесности вымышлять слова и обороты и тем обогащать язык
и литературу.  У пишущего на  простонародном  наречии  такой взгляд обличает
гордыню, часто суетную и неуместную. Создавать новые слова и обороты - вовсе
не безделица, если  только  их  создавать с надеждою, что  народ введет их в
упротребление.   Такое   создание  всегда  почти  было   достоянием  великих
дарований, как это можно проследить  на ходе русской литературы. Много новых
слов  и  оборотов  вошли  во  всеобщее употребление,  но  они  почти  всегда
появлялись вначале на страницах наших лучших писателей, которых произведения
и по своему  содержанию оставили по себе бессмертную память. Так, много слов
и оборотов созданы Ломоносовым, Карамзиным, Жуковским, Пушкиным,  Гоголем...
Но  что   сталось  с   такими  на  живую  нитку  измышленными  словами,  как
"мокроступы",  "шарокаталище",  "краткоодежие",  "четвероплясие"  и  т.  п.?
Ничего  кроме  позорного   бессмертия,  как   образчика   неудачных  попыток
бездарностей! С сожалением должны мы признаться, что современное малорусское
писательство стало страдать именно  этой болезнью и это тем прискорбнее, что
в  прежние  годы  малорусская  литература была  чиста  от такой укоризны. По
крайней мере, у Квитки, Гребенки, Гулака-Артемовского, Шевченко, Стороженко,
Марко  Вовчка,  едва  ли найдется что-нибудь такое, о  чем  бы  можно было с
первого раза сказать, что малорусс так не выразится" {184}.
     Неодобрительно относился к искусственному созданию "литерацкой мовы"  и
Драгоманов, несмотря  на то, что  был  одним из самых  горячих  протестантов
запретительного указа 1876 года. Никто, кроме него же самого, не  представил
эти  протестующие  жесты  в  более  невыгодном  свете.  В своих  "Листах  до
надднипрянской Украини",  писанных в 1893 г.,  за  два  года до  смерти,  он
делает  такия  признания,  обойти  которые   здесь  невозможно   {185}.   Он
рассказывает, что еще в 1874-1875 г., в Киеве, задумано  было издание  серии
популярных брошюр энциклопедического характера, на украинском языке. За дело
принялись горячо  и  на  квартире  у  Драгоманова каждую неделю  происходили
совещания участников предприятия. Но тут и выяснилось, что никто, почти,  не
умеет писать  по-украински. На этом  языке  печатались,  до тех  пор, только
стихи  и  беллетристика,   но  ни  научной,  ни  публицистической  прозы  не
существовало. Первые  опыты ее предприняты были лишь тремя годами  позднее в
Женеве, где Драгоманов, в условиях полной  свободы,  не стесняемый  никакими
правительственными ограничениями,  стал  издавать журнал  "Громаду".  По его
собственному признанию, он совсем не собирался выпускать его по-украински, и
должен   был  сделать  это  только  под  давлением   кружков  "дуже  горячих
украинцев", среди которых была не одна зеленая  молодежь, но люди солидные и
ученые.
     "И что ж?  Как  только  дошло до  распределения статей для первых  книг
"Громады",  сразу   же  послышались,  голоса,  чтобы  допустить   не  только
украинский, но и  русский язык". Драгоманов опять  признается, что печатание
журнала по-русски  было бы самым  разумным  делом,  но  он захотел поставить
вопрос "принципиально". Одной  из  причин такого его упорства  было,  якобы,
желание  "спробувати  силу  щирости   и   энергии  украинских  прихильникив"
"Громады". И  вот, как только удалось  настоять  на печатании  по-украински,
началось остывание "дуже  горячих". Десять из двенадцати главных сотрудников
журнала  "не  написали  в нем  ни одного  слова и даже заметки  против моего
"космополитизма"  были  мне присланы одним  украинофилом  по-русски. Из двух
десятков людей, обещавших сотрудничать в "Громаде"  и  кричавших,  что  надо
"отомстить" правительству за запрещение украинской печати в России, осталось
при  "Громаде" только  4.  Двум из  них пришлось  импровизированным способом
превратиться в украинских писателей" {186}.
     Шум по поводу запрета  украинского языка был поднят людьми не  знавшими
его и не пользовавшимися им. "Нас не читали даже ближайшие друзья, - говорит
Драгоманов. - За  все время существования женевского издательства  я получал
от  самых  горячих   украинофилов  советы  писать  по-украински  только  про
специальные  краевые дела (домашний  обиход!), а все общие  вопросы освещать
по-русски".  Эти друзья,  читавшие  русские  журналы "Вперед" и "Набат",  не
читали в "Громаде" даже таких статей, которыя, по мнению Драгоманова, стояли
значительно  выше того,  что печаталось в  "Набате"  и  "Вперед",  -  статей
Подолинского,  например. "Для  них  просто тяжело было прочесть по-украински
целую книжку, да еще  написанную прозой, и  они  не  печатали  своих  статей
по-украински  ни  в "Громаде",  ни  где  бы  то  ни  было,  тогда как  часто
печатались по-русски". Такое положение характерно не для одних только 60-х и
70-х годов, но наблюдалось  впродолжении  всего  XIX века.  По свидетельству
Драгоманова,  ни один  из  украинских ученых  избранных  в  80-х, 90-х годах
почетными  членами  галицких  "народовских"  обществ  не  писал  ни  строчки
по-украински. В 1893 г. он констатирует, что научного языка  на Украине и до
сих  пор  не существует,  "украинская  письменность и до сих пор, как 30 лет
назад, остается достоянием одной беллетристики и поэзии" {187}.
     Нельзя не дополнить этих признаний Драгоманова, воспоминаниями другого,
очень почтенного малоросса, профессора С. П. Тимошенко. Застрявший случайно,
в 1918 г. в Киеве, в короткое правление гетмана Скоропадского, он был близок
к только что созданной "Украинской Академии  Наук". "По статуту, - пишет он,
- научные труды этой академии должны были печататься на украинском языке. Но
на этом  языке не существует ни науки, ни научной терминологии. Чтобы помочь
делу,  при  академии  была  образована  терминологическая  комиссия  и  были
выписаны  из  Галиции  специалисты  украинского  языка,  которые и  занялись
изготовлением  научной терминологии. Брались  термины из любого языка, кроме
родственного русского, имевшего значительную научную литературу" {188}.
     Положение,   описанное   Драгомановым  для   90-х   годов,   продолжало
существовать и в 1918 году.
     Эти  высказывания   -   великолепный   комментарий  к  указу  1863   г.
"Малороссийского   языка",  на   котором  можно  было  бы  строить  школьное
преподавание,   действительно  не   существовало,  и   Валуев   не   выдумал
"большинства  малороссов",  которые  протестовали  против  его  легализации.
Гегемония русского  литературного языка  меньше всего объясняется поддержкой
царской полиции. Истинную ее причину Драгоманов усматривает  в том, что "для
украинской интеллигенции, так  же как