о  в  русской  Украине, но в
польской Галиции это означало "нигилизм", "космополитизм" и  государственную
измену.
     Надднепрянские  деятели сильно просчитались,  надеясь  найти в  Галиции
тихую  заводь, где бы они спокойно писали антимосковския книги, прокламации,
воспитывали  кадры  для  работы  на  Украине  и  создали  бы  себе  надежную
штаб-квартиру. Гостеприимство им было оказано с полного одобрения австрийцев
и поляков, но в то же время дано понять, что тон украинскому  движению будут
задавать  не  они,   а  галичане.  Чтобы  уяснить,  что   это  означало  для
самочувствия "схидняков", надо помнить, что  люди,  устремившиеся в Галицию,
вроде  Кулиша,  Драгоманова, - по  уму, по образованию,  по талантам, стояли
неизмеримо выше своих галицких собратьев. Самые  выдающиеся  среди  галичан,
вроде Омеляна Огоновского, выглядели провинциалами в сравнении  с ними. "Для
росиян галицка наука - схолястика, галицка публицистика - реакцийна, галицка
беллетристика, псевдоклясична мертвечина", - писал Драгоманов {171}. Тем  не
менее, на него и на всех малороссов во Львове смотрели сверху вниз, полагая,
что  оные  малороссы  "ни мовы ридной,  ни  истории  не  знали", но  кичливо
посягали  на  западную образованность, на  немецкую философию и  науку.  "До
принятия мудрости нимецкой паны украинци не були еще приспособлени, а опроче
культура  чужа могла б  таких недолюдкив  зробити каликами моральними".  Так
писала  в  1873 году львовская  самостийническая  "Правда". По  словам  этой
газеты "таки недоуки, полизавши дешто нимецкой философии,  всяку виру в Бога
мусили втратити. От и жерело ужасного нигилизму".
     Им отвели роль учеников и подручников, кормило же правления осталось  в
руках  местных  украинофилов  -  цесарских  подданных  и союзников  польской
шляхты. Поляки  и  австрийцы не для того  начинали  игру, чтобы  доверить ее
неизвестным и чужим людям.  Контроль должен находиться в руках местных  сил.
Пришельцам надлежало, выражаясь современным  советским языком, подвергнуться
"перековке"; надо было вытряхнуть из них москальский  дух. А под москальским
духом  разумелись, прежде  всего, революция и социализм. Ведь то была  эпоха
цареубийств,   террора,  хождения  в   народ   и  самого   широкого  разлива
революционных страстей.
     Поляки, сами прослывшие на Руси страшными революционерами, относились к
русскому  революционному движению  брезгливо. Им очень нравилось,  когда  П.
Лавров на банкете, или  Вера Засулич на митинге в Женеве, по случаю 50-летия
со дня польского  восстания 1830  г. произносили горячия речи, причисляя это
восстание к лику мирового освободительного движения. Нравилась им постоянная
защита польского дела. Газета "Dzennik Polski" в 1877 г. писала: "Московские
революционеры нуждаются в поляках, как  поляки в московских революционерах".
Но этот  альянс с террористами и нигилистами терпим  был лишь  в той мере, в
какой его  находили полезным  национальным видам Польши. Самый же нигилизм и
социализм  представлялся  ничуть  не  симпатичнее  самодержавия  и  считался
явлением  одного  с  ним  порядка  - порождением  духа варварской  нации.  В
воспоминаниях старых революционеров можно прочесть о неприязненном отношении
польских  эмигрантов,  проживавших  в  Швейцарии,  к  русской  революционной
молодежи  - студентам и студенткам цюрихского университета. В том же Цюрихе,
в  польском  музее  основанном  графом  Платтером,  где  директором  состоял
Духинский,  висела  карта  Европы  с  надписью  пояснявшею,  что  "туранская
Московщина"  всегда  была  отмечена  знаком неволи и  коммунизма,  тогда как
"арийская Польша и Русь" - свободой и индивидуальностью.
     Галицийские  поляки и выпестованные  ими "народовцы" иными взглядами на
москалей, разумеется, не  отличались.  "Русский  Сион"  -  орган  униатcкого
духовенства писал в 1877 г.:  "Социализм и  нигилизм распространены только в
северной  России,  которая  переполнена  тайными  организациями  и  завалена
агитационными листками и брошюрами".  Газета полагала, что ни  в Малой Руси,
ни  в  Галиции  подобное  невозможно.  Это  не мешало им  в  каждом  "дияче"
прибывавшем из Малороссии видеть возможного  носителя революционной бациллы.
Схидняки подвергались, своего рода, карантину. И вот оказалось, что у самого
крупного  украинского  лидера  -  Драгоманова  -  оная  бацилла  обнаружена.
Драгоманова   встретили  жестоким  огнем.   В   печати  начали   высказывать
предположения  о  нем,  как  об  агенте  царского  правительства.  Пришли  к
заключению, что царизм в  своих  происках дошел до идеи  разложения  Галиции
изнутри путем посылки туда украинских  социалистов. "Сотки рублив видають на
вигодне  житье  по метрополиях чужих, сотками оплачують далеки дороги, сотки
видають на публикации...",  - писала "Правда". Драгоманова форменным образом
затравили, так, что  он  вынужден  был бежать в  Женеву.  Против  друзей его
возбудили судебное преследование.
     В 1877-1878 гг. во Львове состоялось несколько процессов "социалистов".
На процессах выяснилось, что галичанам и их  хозяевам полякам страшен был не
социализм,  как таковой.  Поляки привыкли делить социализм и  социалистов на
плохих  и  хороших. Хорошими были те,  что поддерживали  помещичьи  польские
восстания, ратовали за  возрождение старопанской Польши и  не вели  агитации
среди  крестьян.  В  этом  смысле,  больше  всего  привлекала   их  немецкая
социал-демократия,  высказывавшаяся   наиболее   горячо   за  восстановление
польского государства. Но  стоило кому-то из немцев подать  идею  об издании
листка на польском языке для пропаганды социализма среди познанских поляков,
как польская печать злобно ощерилась на вчерашних друзей.
     Так и социализм Драгоманова  не вызвал бы столь острой реакции, если бы
отличался более или менее безразличной для поляков окраской. Но  он был, как
раз, антипольский, антипомещичий. Драгоманову, как историку и как малоруссу,
был  хорошо  известен  ложный характер польской  шумихи в  Европе. Он  много
возражал  Марксу  и  марксистам,  отождествлявшим  национальное  возрождение
Польши  с  успехами мировой  революции, и столь  же энергично боролся против
механического усвоения этого взгляда русскими марксистами и революционерами,
близкими    к   Первому   Интернационалу.   Польские    восстания   и    вся
национально-освободительная борьба поляков  представлялись ему  реакционными
старопанскими бунтами с целью  возродить осужденную историей феодальную Речь
Посполиту, считавшуюся всегда "адом для крестьян", особенно инонациональных.
Запад,  по  его  словам, знал  только  обращенное к  нему  лицо  национально
угнетенной Польши, но не замечал ее угнетательского лица  на Восток, где она
выступала  поработителем  чужих  национальностей.  Лозунг  "за  нашу и  вашу
свободу!" останется ложью, по мнению Драгоманова, до тех пор, пока поляки не
откажутся считать "своими"  литовские, латышские, белорусские  и  украинские
земли.  В  таком  смысле   он  и  развивал  свои  взгляды  в  Галиции.  Дело
национального освобождения  украинцев  в областях  распространения польского
землевладения понималось  им, как борьба украинского  крестьянства с панами.
На львовском процессе 1877 г. оглашено было его  письмо к Павлику, найденное
при  обыске у  польского социалиста  Котурницкого.  В нем Драгоманов  писал:
"Польские социалисты должны  с  первого же раза заявить, что их целью никоим
образом не  может быть  восстановление польского государства 1772  г.,  даже
социалистического,  но  организация польского народа  на  польской земле,  в
связи  с  украинскими  социалистами,  которые организуют  свой  народ на его
земле".
     Не трудно  представить впечатление, произведенное такими высказываниями
на галицких  поляков. Никакие самые злостные террористы и комунисты не могли
вызвать  большего  беспокойства.  Народовству предстояло показать,  в  какой
степени оно заслуживает доверия и способно ли выполнить  возложенную на него
миссию?  Справилось оно  со  своей  задачей  превосходно:  в статье  "Прояви
социалистични  миж  украинцями  и  их  значинье",  "Правда"  заявила  вполне
определенно,  что  если  приднепрянская интеллигенция  успела  подпасть  под
влияние таких "лжепророков", то  галицкие ее друзья  должны будут "з пекучим
болем в сердцу... взяти  розбрат" с своими закордонными коллегами, а вину за
такой печальный конец возложить на самих лжепророков.
     Сделавшись дважды эмигрантом, Драгоманов из Женевы следил за львовскими
делами,   вел  через   друзей   "просветительскую"  деятельность,   вербовал
сторонников и тратил много усилий, чтобы  создать свою фракцию в народовском
лагере.  Под конец ему  удалось образовать радикальную группу, но этот успех
вряд ли  стоил  понесенных  затрат.  Группа так  бледна была  во всех  своих
проявлениях,  состояла из такого негодного материала, что не пережила своего
творца  и была сведена на нет  оппортунистом Грушевским. Драгоманов долго не
терял надежды поладить  с народовцами и полностью отдаться той  работе, ради
которой уехал из России.  В 1889  году наступило  что-то вроде  амнистии. Он
снова едет во Львов и принимает редактирование крупного  народовского ограна
"Батькивщина".
     Сотрудничество  и  на этот  раз  оказывается коротким.  Через несколько
месяцев  он  бросает работу и уеезжает из  Галиции, чтобы  никогда в нее  не
возвращаться. По собственному его признанию, он старался избегать всего, что
могло  бы вызвать недовольство  местных  самостийников, но это оказалось  не
простым делом. Ему предложили либо отказаться  от  своих  принципов  и вести
журнал так, как этого требовала народовская элита, либо сложить редакторския
обязанности. Он  избрал последнее. "Мне пришлось  претерпеть ужасные муки  в
борьбе с народовцами", - признавался он впоследствии.
     Драгоманов был не единственным, испытавшим  галицийское гостеприимство.
Кулиш,  уехавший туда в начале  80-х годов  и проживший в Галиции  около 3-х
лет, тоже не мог сойтись с  народовцами. В 1882 г. вышла во Львове его книга
"Крашанка" - сплошной вопль отчаяния:
     "O ribaldi  flagitiosi! Я приехал в вашу подгорную Украину  оттого, что
на днепровской Украине  не дают свободно проговорить человеческого слова;  а
тут мне  пришлось  толковать  с  телятами.  Надеюсь, чго  констатируя  факты
способом  широкой  исторической  критики,  я  увижу  вокруг  себя  аудиторию
получше. С вами  же,  кажется,  и сам  Бог  ничего не сделает,  такие уж вам
забиты гвозди в голову".
     Народовцы не только социализма не принимали, но  ни о какой  славянской
федерации слышать не хотели. По словам Драгоманова, они не желали следовать,
даже  "казацко-украинскому народовстви и республиканстви". Иными словами, на
идеи и лозунги, под которыми  развивалось русское украинство, в Австрии  был
наложен   интердикт.   Патриотизму   киевскому  противопоставлен  патриотизм
львовский, и он считался истинным. Народовцы  объявляли себя выразителями не
одних галицийских чаяний, но буковинских, карпаторосских и наднепрянских.
     Если в  Киеве  носились с идеей объединения всех славян, в  том числе и
русских,  то во Львове  это означало государственное преступление, грозившее
развалом цесарской империи. Вместо  славянской  федерации, здесь говорили  о
всеукраинском  объединении. Практически  это означало  соединение Украины  с
Галицией. Мыслилось оно не на республиканской  основе; народовцы были добрые
подданные своего императора и никакой другой власти не  хотели. Полагая, что
конституция  1868  года  открыла  для  них  эру  благоденствия,  они  хотели
распространения его и на своих "закордонных" братьев украинцев.
     Называться украинцами, а Галицию именовать Украиной, народовцы начали в
утверждение  своего  права  заботиться  и  болеть  сердцем  за этих  братьев
стонавших под сапогом царизма. Галичан и малороссов объявили единым народом,
говорящим  на одном  языке, имеющим общую этнографию. Стали популяризировать
неизвестных дотоле в Галиции малорусских поэтов и писателей - Котляревского,
Квитку,  Марко Вовчка,  Шевченко.  Эпизод 1876 года лишь на  время поколебал
треножник "Великого Кобзаря". Как только удалось принарядить его на польский
манер  и  спрятать  куда-то  "несозвучные"  с  народовством  стихи,  он  был
восстановлен в своем пророчестве и апостольстве.
     Приняв казачье имя Украины и украинцев, народовцы  не могли не признать
своим родным и казачьего прошлого. Его "республиканством"  и "демократизмом"
не восхищались, но его русофобия, его  песни и "думы", в которых  поносилась
Москва,  пришлись вполне по душе. Стали создавать  моду на  все казачье. Как
всякая мода, она выражалась во внешности. По львовским улицам начали, вдруг,
разгуливать молодые люди  одетые то ли  кучерами,  то  ли гайдуками, вызывая
любопытство и недоумение галичан, никогда не  знавших казачества. Позднее, в
сельских  местностях  стали  возникать  "Сечи". Так именовались добровольные
пожарные  дружины.  Каждая  такая  Сечь  имела  своего  "кошевого  атамана",
"есаула", "писаря",  "скарбника", "хорунжого"  и т. д. Тушение пожаров  было
делом второстепенным;  главное занятие состояло в церемониях, в маршировках,
когда  во главе  отряда  таких  молодцов  в синих шароварах  шел "атаман"  с
булавой,  трубил   "сурмач",  а  "хорунжий"  нес  знамя.   Этим  достигалось
воспитание в соборно-украинском духе.
     Никому, однако, в голову не приходило идти в  своих казачьих увлечениях
дальше костюма,  особенно во всем,  что  касалось запорожского  отношения  к
государственной власти и к Польше. По словам Драгоманова, народовская партия
"не  только мирилась с австро-польской  правительственной  системой, но сама
превращалась в правительственную". Всякая тень агитации либо  выпадов против
Австро-Венгрии и Польши устранялась из ее деятельности.
     Австрийским  министрам никогда не  писали таких  "открытых писем",  как
адресованное  русскому  министру внутренних  дел Сипягину и  напечатанное во
Львове  в  1900 году: "Украинська нация  мусит  добути соби свободу, хоч  бы
захиталась цила Росия. Мусить добути свое визволення з рабства национального
и  политичного,  хоч бы полилися  рики  крови" {172}. По всем  высказываниям
"народовцев" выходило, что Россия единственный  угнетатель  племен "соборной
Украины". Напечатав в  том же  1900 году брошюру Н. Михновского  "Самостийна
Украина", провозглашавшего ее "вид гир  Карпатьских аж по Кавказки", они  ни
словом не обмолвились о том, что для образования  столь пространной  державы
препятствием служит не одна Россия. Элементарный политический такт требовал,
чтобы для той части ее, что помещалась возле "гир Карпатських",  указан  был
другой  национальный враг. Между тем, ни австрийцы, ни  венгры, ни поляки  в
таких случаях не назывались.
     Достойно   внимания,  что  и  в   наши  дни  галицийские   панукраинцы,
отзывающиеся с такой злобой о старой России, совершенно не упоминают Австрию
в числе исторических врагов украинской культуры и незалежности. В популярных
историях  своего  края,  вроде  "Истории  Украини  з  иллюстрациями"  {173},
цесарское правительство  даже  превозносится  за учреждение школ "з нимецкою
мовою навчення". Благодаря  этим школам,  просвещение в  крае  сделало такие
большие успехи, что "все  те впливало (влияло) на культуру  нашого народу, и
так почалося наше национальне  видрождення". И на той же странице - яростная
брань по адресу русских царей, которые "завели московский  устрий, московски
школы, та намагались завести  российску мову замисть украиньской". Нет числа
возмущенным  возгласам по поводу указа Валуева  об украинском  языке, но  ни
один   галичанин   не   отозвался  соответствующим   образом  о   заключении
правительственной   австрийской   комиссии,  высказавшейся  в  1816   г.   о
галицийском наречии,  как совершенно непригодном для  преподавания  на нем в
школах, "где должно подготовлять людей образованных".
     Получалась картина: люди  боролись не за свое собственное  национальное
освобождение  и  не с государством их  угнетавшим,  а  с чужим государством,
угнетавших "закордонных братьев". "Пропала  славна Украина -  клятый москаль
орудуе".
     Гей москалю бисыв сыну,
     Чортова дытыно,
     Погубивесь ты свит цилый,
     Цилу Украину.
     Ничего,  что   стихи  эти  принадлежат  не  русину,  а  поляку  Паулину
Свенцицкому,  они  были "в самый  раз"  и задавали тон  народовской  прессе.
Подхватывая их, журнал "Вечерница" писал: "Москали топчут  на Украине правду
и свободу,  но  пусть боятся  малороссов: придет  Божий суд,  и когда-нибудь
малороссы  от Карпат  до Кавказа сотворят такие поминки,  что  будет памятно
внукам  и правнукам". Это  перевод стихов  Ксенофонта Климковича.  Столь  же
агрессивен этот  писатель и  в  прозе. "Малорусский народ имеет  на  востоке
Европы  свою  особую миссию:  западные славяне  вместе с малороссами  начнут
борьбу  против  северного  опекуна и  отбросят его на  восток... к  Пекину".
Владимир Шашкевич призывал "славянскую  Австрию" отбросить Москву на  Север,
"ибо  Москва - опаснейший и грознейший враг прочих  славян: она  хуже Турции
гнетет братние славянские народы" {174}.
     Программный    характер    таких    высказываний    засвидетельствован,
впоследствии, обществом  "Просвита",  поставившим Климковичу  и  Шашкевичу в
заслугу,  приготовление  "грунта до  дальшой, успишнийшой роботы на народном
поли".
     Из всех ненавистников России и русского народа галицийские  панукраинцы
заслужили  в настоящее  время  пальму первенства.  Нет  той  брани,  грязи и
клеветы, которую они постеснялись бы бросить по адресу России и русских. Они
точно задались целью все скверное, что было сказано во все времена о  России
ее врагами, сконцентрировать и возвести в квадрат. Что русские не  славяне и
не  арийцы,  а  представители  монголо-финского  племени,   среди   которого
составляют самую  отсталую звероподобную  группу,  что  они  грязны,  вшивы,
ленивы, трусливы  и обладают самыми низменными душевными  качествами  -  это
знает каждый галицийский самостийник с детского возраста. Какой-то профессор
Г.  Ващенко,  в  журнале "Ридне  Слово" (No. 9-10  за 1946 г.), размышляя  о
"Психологичних причинах недоли украинського народу", усмотрел эту "недолю" в
соседстве с  русскими,  от  которых украинцы,  отличавшиеся всегда "духовным
аристократизмом", невольно набрались  рабских плебейских замашек, потому что
русские с их преклонением перед  жестокой  и сильной властью -  прирожденные
рабы".   "Низкопоклонство,  подхалимство,  неискренность   -  вот   свойства
типичного русского". В мюнхенском журнале "Sеowo Polskie" от  18 мая 1946 г.
появилось открытое  письмо в  редакцию галичанина, не пожелавшего  поставить
под ним своей подписи.
     Письмо  начинается  с  того, что автора  чуть  не хватил удар, когда он
прочел в  одном из предыдущих номеров того же журнала сочувственные строки о
взаимной симпатии и приязни  между польским и русским народами. "Неужели еще
в Польше никто не догадался, что этот  восточный империалист, в  котором так
мало славянского и столь много азиатского -  враг польский  No.  1?  Неужели
действительно  существует  кто-либо в  Польше,  кто  еще верит в дружбу  или
испытывает  потребность  дружбы  с этим  народом  славяно-финско-монгольских
бастардов?" По словам  безымянного автора, лучше  бы думать не о дружбе, а о
том, как совместно с другими народами, пострадавшими от русских, "загнать их
куда-нибудь  за  Урал и вообще  в  Азию,  откуда  эти  приятели  прибыли  на
несчастье  человеческого  рода"...  Автор  советует  полякам  дружить  не  с
русскими, а с украинцами, потому что "можно пройти весь свет и не найти двух
народов,   более  похожих  друг  на  друга,  чем  польский  и   украинский".
"Этнографическая граница между ними проходит - посередине их брачного ложа".
Объединяет  их и  общеславянская миссия, как "самых чистых и  самых  старших
представителей древн