ии Малороссии. Кулиш подверг  рассмотрению  важнейшее  событие  в ее
судьбе  - восстание Хмельницкого и присоединение  к Москве. Он  поднял  гору
материала,  перебрал  и передумал  прошлое своего края и, по словам  того же
Костомарова, "совершенно изменил  свои воззрения  на все  малорусское,  и на
прошедшее, и на  современное". Широкое знакомство с источниками, критическое
отношение к фальсификациям, представили ему  казачество в неожиданном свете.
Рыцарские доспехи,  демократические тоги были совлечены с  этого  разбойного
антигосударственного  сборища.  Друзья,  в  том  числе  и  Костомаров,  были
недовольны  таким слишком открытым  сокрушением кумиров, которым служили всю
свою жизнь, но серьезных  возражений против  приведенных Кулишем данных - не
сделали.  Развенчав казачество,  он по иному оценил  и  поэзию  своего друга
Шевченко.
     В  украинофильских  домах  портреты  Кулиша  и  Шевченко всегда  висели
вместе, как двух апостолов  "национального возрождения".  Теперь один из них
называет  музу своего покойного  друга  -  "полупьяною и  распущенною". Тень
поэта,  по  его   словам,  "должна  скорбеть  на  берегах  Ахерона  о  былом
умоисступлении   своем".   Под   умоисступлением   разумелась   национальная
ненависть,  главным  образом  русофобия, разлитая в стихах  Шевченко. Тут  и
поношение  имен  Петра, Екатерины  и  все  выпады  против  москалей.  Только
освободившись  сам от  обольщений  казачьей лжи и  фальши,  Кулиш понял, как
портит эта ложь поэзию "кобзаря", которого  он сравнивал некогда с Шекспиром
и  Вальтер Скоттом. По его словам, отвержение многого, что написано Шевченко
в его худшее время,  было  бы со стороны  общества "актом милосердия  к тени
поэта".
     Появился  стихотворный  отпор  ему  по  поводу  славы  Украины.  Творец
"Заповита" считал  ее казацкой славой,  которая никогда  не  "поляже". Кулиш
уверял,  что  она  "поляже", что  казаки  не  украшение, а позор  украинской
истории.
     Не герои правды и воли
     В камыши ховались
     Та з татарином дружили,
     3 турчином еднались.
     . . . . . . . . . . . . . .
     Павлюкивци й Хмельничане,
     Хижаки - пьяници,
     Дерли шкуру з Украины
     Як жиды з телици,
     А зидравши шкуру, мясом
     3 турчином делились,
     Поки вси поля кистками
     Билими покрылись.
     Осудил Кулиш и свою  прежнюю литературную деятельность. Про "Повесть об
украинском  народе",  где  впервые ярко  проявились  его  националистические
взгляды,  он  выразился сурово,  назвав  ее "компиляцией  тех  шкодливых для
нашего разума выдумок,  которые наши летописцы выдумывали про ляхов, да тех,
что наши кобзари сочиняли про жидов,  для возбуждения или для забавы казакам
пьяницам, да тех, которые разобраны по апокрифам старинных будто бы сказаний
и по подделанным  еще при  наших прадедах историческим документам. Это  было
одно из  тех утопических и фантастических сочинений  без критики,  из  каких
сшита у нас  вся  история  борьбы  Польши  с Москвою"  {146}. Надобно  знать
благоговение, с которым Кулиш в ранние свои годы произносил  слова "кобзарь"
и "думы", чтобы понять глубину происшедшего в нем переворота.
     Вызван он не одними  собственными  его  изысканиями,  но  и  появлением
трудов, вроде "Критического  обзора разработки главных русских источников до
истории  Малороссии относящихся" проф.  Г. Карпова. Сами украинофилы  немало
сделали для разоблачения  подделок. Стало известно,  например,  что "Дума  о
дарах  Батория", "Дума  о  чигиринской  победе,  одержанной  Наливайкой  над
Жолкевским", "Песня о сожжении Могилева", "Песня о Лободе", "Песня  о Чурае"
и  многие другие  - подделаны в XVIII и в XIX вв. По заключению Костомарова,
специально занимавшегося этим  вопросом,  нет ни одной малороссийской "думы"
или песни, относящейся к борьбе казаков с  Польшей, до Богдана Хмельницкого,
в подлинности которой можно быть уверенным {147}.
     Замечено,  что украинские подделки порождены не  любовью  к поэзии и не
страстью  к  стилизации.  Это  не  то, что "Оссиан"  Макферсона  или  "Песни
западных славян" Мериме. Они преследуют политические цели.  Сфабрикованы они
теми  же  кругами,  которые  фабриковали   фальшивые  документы  из  истории
казачества, сочиняли исторические легенды, включали их в летописи казацкие и
создали "Историю Русов". Весьма возможно, что некоторые песни были подделаны
в оправдание и подкрепление соответствующих страниц "Истории Русов".
     Узнав все это, Кулиш начал с таким же пылом ополчаться на прежних своих
идолов,  с  каким  некогда  служил им.  Недостаток  образования,  недостаток
научных знаний в области отечественной истории стал в его глазах  величайшим
пороком и преступлением, которого он не прощал националистически настроенной
интеллигенции  своего  времени. Тон его высказываний  об  этой интеллигенции
становится язвительным и раздраженным. Попав в  начале 80-х годов в Галицию,
он  приходит  в   ужас  от  тамошних  украинофилов,  увидев  тот  же  ложный
патриотизм, основанный на псевдонауке, на фальсифицированной  истории, еще в
большей степени, чем  в самой  Украине.  Деятели  галицийского национального
движения  потрясли  его  своим духовным и интеллектуальным  обликом. В книге
"Крашанка",  выпущенной в 1882  г.  во Львове, он откровенно  пишет об  этих
людях,   не   способных   "подняться   до  самоосуждения,   будучи   народом
систематически подавленным убожеством, народом последним в цивилизации между
славянскими  народами". Он обращается  к  местной  польской интеллигенции  с
призывом  "спасать  темных  людей  от  легковерия и  псевдо-просвещенных  от
гайдамацкой философии".
     Окончательно  порвать с  украинизмом, которому они посвятили всю жизнь,
ни  Кулиш,  ни  Костомаров  не  нашли в  себе  сил,  но  во всей их  поздней
деятельности  чувствуется  стремление  исправить грехи  молодости, направить
поднятое ими движение в русло пристойности и благоразумия.
     До 1861 г., когда в Петербурге начал выходить журнал  "Основа", никакой
групповой   деятельности,  украинофилов  не  наблюдается.   Но   и  "Основа"
просуществовала лишь до 1862 года. По словам И. Франко, она закрылась "не от
злоключений, а от  истощения сил" {148}.  Хотя она посвящена была украинской
теме,  печаталась  не  только по-русски,  но  и по-украински, тем  не менее,
политики там не было.
     В  литературе часто можно  встретить утверждения, будто журнал этот дал
толчок  к  возникновению  националистического кружка  в  Киеве,  под  именем
"Громада".  Какое-то  оживление  украинской  мысли  он  мог  вызвать,  но  у
"Громады" были, по-видимому, другие  вдохновители в лице неизменных польских
патриотов. Недаром она появилась накануне польского восстания и вместе с его
подавлением замерла  до 1868 года. Этот ранний период "Громады" очень темен.
К концу  же  60-х  годов  она выглядела собранием  университетской молодежи,
увлеченной  этнографией,  статистикой,  археологией  и  всяческим  изучением
своего края. В 1873-1874 г. ей удается открыть в Киеве  "Юго-Западный  Отдел
Русского  Географического   Общества",  в  котором  и   сосредоточилась   ее
деятельность.
     Но  под академической  внешностью  таился  все тот  же дух  европейских
либерально-демократических мечтаний и вкусов.
     Надо,  впрочем, сказать, что  дух этот  сидел  непрочно и  не глубоко в
большинстве, если не во всех членах "Громады".  Только один  был вполне и до
конца  им захвачен, по каковой  причине и приобрел руководящее  положение  в
кружке.  Это был  молодой профессор древней истории в киевском университете,
Михаил  Петрович  Драгоманов.  Не  исключена возможность, что  он приходился
родственником тому  декабристу Драгоманову, что упоминается  в числе  членов
"Общества Соединенных  Славян". Семейные  ли предания или влияния среды были
тому  причиной,  но  тяготение к  политике и к революционно-социалистическим
идеалам появилось у него чуть  не на школьной скамье. К концу 60-х  годов он
был уже  человеком  не  только  овладевшим  европейской литературой  в  этой
области, но и успевшим выработать  свои собственные убеждения.  Они до  того
своеобразны,  что многие до сих пор не знают, к  какому из  существовавших в
XIX  веке  социалистических  направлений  следует  его относить.  Отсутствие
направленчества, столь выгодно отличавшее его от всех русских революционеров
того  времени,  как раз и  было его первой характерной  чертой.  Нелюбовь  к
догмам,  к  застывшим  схемам, трезвость  в оценках и  суждениях, врожденная
неприязнь  к утопиям  и  политическим  фантазиям,  все  это  в соединении  с
глубокими   знаниями,   широким   теоретическим   горизонтом  делало  фигуру
Драгоманова  редким явлением  среди  российской интеллигенции. П.  Б. Струве
называл его "подлинно  научным социалистом".  Будучи  убежденным противником
абсолютизма,  он  не   только   не  одобрял   цареубийств  и  прочих   видов
революционного  террора, но  и  насильственного ниспровержения  самодержавия
путем  восстания никогда  не  проповедовал. Социалистическое  преобразование
мира  связывалось у него  не с  кровавой  революцией, а  с рядом постепенных
реформ.  Национальный  вопрос,  точно  так   же,  имел  не  доминирующее,  а
подчиненное значение. Оставаясь всю  жизнь патриотом родного края, он ничего
не ставил выше социализма, космополитизма и всего того, что по его словам не
разъединяет,  а  связывает людей. Он  и землякам своим  предлагал называться
"европейцами украинской  нации". Национальный украинский  вопрос мыслился им
как  вопрос  либерально-социалистического  переустройства  общества.  Прежде
всего,  он  был  средством вовлечения  в  политическую жизнь  широких  слоев
населения.  Национальные   движения  представлялись  Драгоманову  движениями
массовыми,  в  которых  принимают   участие  трудящиеся   классы  населения,
"хранители  духовного  типа каждой национальности".  "Рабочее  сословие  уже
вошло  в  сферу  международной жизни...  выступление  на политическую  сцену
просвещенного крестьянства только усилит движение, начатое рабочим классом".
     Раз сдвинутая с мертвой точки, посредством "национального пробуждения",
народная  толща  неминуемо  должна  будет  подойти  к разрешению  социальных
проблем   и    к    преобразованию    государственно-политического    строя.
"Космополитизм в идеях и целях,  национальность в  основе и форме культурной
работы"  - так выразил Драгоманов свою  украинскую "платформу" {149}.  Сущим
обскурантизмом  и  кустарщиной,  с  его  точки  зрения,  было  бы  выведение
общественно-политических и государственных форм "з почуття национального,  з
души этнографичной".  Подобно тому,  как космография Коперника  и Ньютона не
могла   вырасти    из    национального    чувства,    так   и    в   области
социально-политических  идей все значительное могло возникнуть и возникло не
на  узко-национальной,  а   на  широкой  международной   основе.  Ничем   не
ограниченное народное волеизъявление, свобода и неприкосновенность личности,
свобода  совести, слова, печати, собраний, которые он хотел видеть у себя на
родине,   -  столь   же  украинские,   сколь  и   французские,   английские,
американские.  Против  сепаратизма,  как  такового,  он ничего  не  имел.  В
принципе,  признавал  право  на свободное  государственное существование  не
только  за каждой  нацией или племенем, но  "за каждым селом". Понимая столь
широко начало самоопределения, он, в то же время, требовал не меньшей широты
ума  в  его применении. Он был упорным  противником бессмысленного, никакими
реальными  потребностями не  вызванного отделения  одного народа от другого.
Прогрессивное   значение   исторически   сложившихся   великих   европейских
государств  было ему  ясно  в полной мере; раздробление их он считал великим
политическим  и  культурным  бедствием.  В  существовании  таких  государств
заинтересованы, по его мнению, все населяющие их  народы; надо только, чтобы
ни  один  народ  не  чувствовал  себя  там чужим,  и  чтобы все имели полную
возможность ничем не стесненного национального развития.
     Такая  постановка  вопроса предполагала не  столько отделение того  или
иного  народа  от общего государства, сколько преобразование  его на началах
приемлемых  для каждого  живущего  в  нем  племени. Разрешение  национальной
проблемы  мыслилось в  плоскости  общественно-политической.  Для  Украины  в
особенности. Драгоманов отрицал наличие в ней сепаратизма или каких бы то ни
было тенденций к отделению от России. Вся масса народа об этом не помышляет,
если же какая-то кучка и питает подобное намерение, то это до того ничтожное
меньшинство, что его  и  во внимание  принимать не приходится {150}.  То  же
самое он внушал, позднее, галицийским украинофилам. Да если бы  сепаратизм и
существовал,  это нисколько  не  изменило  бы  его  отношения  к вопросу  об
отделении. "Отделение  украинского  населения от  других  областей  России в
особое  государство (политический  сепаратизм),  -  есть вещь не  только  во
всяком случае очень трудная, если не невозможная, но  при известных условиях
вовсе  ненужная для  каких бы то  ни было интересов украинского  народа". Он
указывает  на  тысячу  нитей, духовно  и  материально  связывающих Украину с
Россией,  порывать которые  без особой нужды было  бы  безумием и величайшим
ущербом  для народа.  Своих  национальных  свобод  Украина  может  полнее  и
успешнее   добиться   не  на  путях  сепаратизма,  а  в  недрах  Российского
Государства и эти свободы суть те же самые, за которые борется революционная
русская   интеллигенция.   Российская  Империя   представлялась  Драгоманову
обветшалым  зданием,  неспособным  существовать  далее  в  прежнем  виде. Ее
централизация,  при  необъятной   территории,   превращается  в  тормоз  для
культурного, экономического  и  всякого  иного  развития  народа.  Таким  же
тормозом      представлялось      ему      неограниченное      самодержавие,
противодействовавшее  росту народного самоуправления. Не  победив этих  двух
препятствий,  Украина  не может мечтать  ни о  каких национальных задачах, а
победить их  можно  только  вкупе со  всеми российскими  народами  и, прежде
всего, с великоруссами. Драгоманов поэтому от  своего имени и от имени своих
последователей  заявлял:  "Люди, посвятившие  себя  освобождению украинского
народа,  будут самыми горячими  сторонниками преобразования  всей России  на
началах наиболее благоприятных для свободы развития всех ее народов" {151}.
     "Политическая   свобода   есть   замена   национальной  независимости".
Достаточно добиться  в  полной мере прав  человека и  гражданина, чтобы  тем
самым оказалась  приобретенной и  большая часть прав национальных, а  если к
этому прибавить  широкое самоуправление общинное, уездное и  губернское,  то
никакого  другого  ограждения  неприкосновенности  местных  обычаев,  языка,
школьного  обучения  и  всей  национальной  культуры  искать  не приходится.
Децентрализация управления  Российской  Империей  - вот  то, над чем  упорно
работает мысль  Драгоманова.  В своем "Опыте украинской  политико-социальной
программы" он делит всю Россию на  20  областей по принципу  экономическому,
географическому  и социальному.  Малороссийская народность, по  этой  схеме,
оказывается  разделенной  между  областями  Полесской,  Киевской,  Одесской,
Харьковской.  Области  делятся  на  уезды  и  волости  представляющие  собой
самоуправляющиеся  общины. Все  хозяйственные,  культурные  и  бытовые  дела
решаются  самим  народом;   к   компетенции  общероссийского   правительства
относятся  лишь дела общие  всем областям. При таком строе  украинцам  никто
абсолютно не  помешает создавать собственную литературу,  театр и музыку, ни
сохранять  старинные  обычаи, ни  устраиваться экономически с наибольшей для
себя выгодой.
     Значение Драгоманова не в том, что он был социалист, а в том, что среди
социалистов   являл   редкий   пример  трезвого,  уравновешенного  и  широко
образованного  человека. При его направляющей роли украинское движение имело
шанс  приобрести характер разумного и привлекательного  движения. Сделавшись
вождем, он имел возможность сдерживать  гайдамацкие  проявления украинизма в
стиле  Шевченко и давать ему  культурное направление.  Авторитет  его  среди
громадян был  бесспорный и его воззрения безмолвно принимались всей группой.
Но эта безмолвность  означала  не столько  единомыслие,  сколько  отсутствие
политической мысли. То были хорошие этнографы и статистики, вроде Чубинского
и Рудченко, хорошие филологи и литературоведы, вроде  Житецкого, Михальчука,
Антоновича;   они    наполнили   "Записки"    киевского   отдела    Русского
Географического Общества ценными трудами,  но в  политическом отношении были
людьми малоразвитыми.  Драгомановский социализм принимали потому, что ничего
ни изобрести, ни противопоставить ему не могли.
     Но  было очевидно, что такой политический облик кружка мог удерживаться
до тех  пор  пока сам  "мэтр" оставался во  главе  его. Стоило ему в 1877 г.
уехать за границу, как этнографы, филологи, любители народных песен остались
без политического компаса.
     Отъезд Драгоманова, в какой-то степени, - знаменательное событие, веха,
означающая  новый  этап  в  истории  украинизма.  Но  событие  это  получило
превратное  толкование  в  самостийнической  литературе.  Его   связывают  с
притеснениями   украинофильства   в   России,   особенно   с   гонениями  на
малороссийский язык.
     Тому, кто  когда-нибудь перелистывал самостийнические брошюры  и книги,
хорошо  известно,  какое место уделяется  в них  теме "знищення  вкраинськой
мовы".
     Сам  Драгоманов, по  выезде из России  опубликовал письмо писательскому
конгрессу  в Париже с  жалобой  на  запрещение украинской литературы русским
правительством    {152}.   Повод   к   такой    демонстрации    дан    двумя
правительственными указами 1863 и 1876 гг.
     Современный  русский  читатель  так  мало  осведомлен  об  этом  важном
эпизоде,  что многое,  связанное с ним,  будет ему  непонятно  без некоторых
необходимых справок.
     Из  предыдущих  глав  видно, что не только  вражды  правящей  России  к
малороссийскому    языку    не    существовало,   но    была    определенная
благожелательность. Петербургские и московские издания на украинском языке -
лучшее  тому свидетельство. Благожелательность эта  усилилась в царствование
императора Александра II.
     В  1861   г.   возникла   идея  печатания  официальных  государственных
документов по-малороссийски, и первым таким опытом  должен был быть манифест
19 февраля об освобождении крестьян. Инициатива исходила от П. Кулиша и была
положительно встречена на верхах.  15  марта 1861  г. последовало высочайшее
разрешение на перевод. Но когда перевод был сделан и через месяц представлен
на утверждение  Государственного  Совета, его  не  сочли  возможным принять.
Кулиш еще до этого  имел скандальный случай перевода Библии с его знаменитым
"Хай  дуфае  Сруль на Пана"  (Да  уповает Израиль на Господа).  Теперь,  при
переводе  манифеста,  сказалось  полное  отсутствие  в малороссийском  языке
государственно-политической  терминологии.  Украинофильской  элите  пришлось
спешно  ее  сочинятm. Сочиняли  путем  введения  полонизмов  или  коверканья
русских  слов. В  результате получилось  не только языковое уродство,  но  и
совсем непонятный малороссийскому крестьянину  текст, по крайней мере, менее
понятный,  чем  обычный  русский.  Напечатанный  впоследствии,  в  "Киевской
Старине", он служил материалом для юмористики.
     Но  когда,  в  1862  г. Петербургский  Комитет  Грамотности  возбуждает
ходатайство о введении в Народных школах  Малороссии преподавания на местном
наречии,  оно принимается к рассмотрению и сам министр народного просвещения
А. В.  Головнин поддерживает его.  По всей вероятности,  проект этот  был бы
утвержден,  если  бы   не   начавшееся  польское   восстание,  вст