Дорошенок,
Мазеп  и  Полуботков,  как  рыцарей  свободы,   внедрявшаяся   десятилетиями
ненависть к Москве не прошли бесследно. Драгоманову не на  кого было пенять,
он сам вырос казакоманом. Наряду с  высококультурными, учеными  страницами в
его сочинениях  встречаются вульгарные  возмущения  по поводу  раздачи панам
пустых  степных  пространств,  "принадлежавших"  Запорожской Сечи,  а  также
жалобы  на  обрусение  малороссов,  вызванное,  будто бы, "грубым  давлением
государственной  власти".  Ни  одного  примера  давления не  приводится,  но
утверждение высказывается категоричное.
     С  поразительной для ученого человека слепотой  он полагал, что светлая
память о гетманщине до сих пор  живет  в  народе и что нет  лучшего средства
восстановить украинского крестьянина против  самодержавия, как напомнить ему
эту  эпоху  свобод  и процветания.  Он  даже  набросал  проект прокламации к
крестьянам: "У нас были вольные люди казаки,  которые владели своею землею и
управлялись  громадами  и  выборными старшинами;  все  украинцы хотели  быть
такими казаками  и восстали из-за того против польских панов и их короля; на
беду  только  старшина  казацкая  и  многие  казаки не  сумели удержаться  в
согласии  с простыми селянами,  а потому казакам пришлось искать себе помощи
против  польской  державы у  московских  царей,  и поступили под  московскую
державу, впрочем не как рабы, а как союзники, с тем, чтоб управляться у себя
дома  по  своей  воле  и обычаям. Цари  же  московские начали  с  того,  что
поставили  у  нас  своих  чиновников,  не  уважавших  наших  вольностей,  ни
казацких, ни мещанских, а потом поделили  Украину с Польшей,  уничтожили все
вольности  украинские   казацкие,   мещанские  и  крестьянские,  затем  цари
московские  роздали  украинскую  землю  своим  слугам  украинским  и  чужим,
закрепостили  крестьян,  ввели подати  и  рекрутчину, уничтожили  почти  все
школы, а  в оставшихся запретили учить на нашем языке,  завели нам казенных,
невыборных попов,  пустили к  нам вновь  еврейских арендаторов,  шинкарей  и
ростовщиков,  которых было  выгнали казаки,  - да еще  отдали  на корм  этим
евреям  только  нашу землю, запретив им жить в земле московской... Теперь...
хотим мы быть все вновь равными и вольными казаками" {160}.
     Если принять во внимание, что писано это в 1880 г., двадцать лет спустя
после освобождения крестьян, когда, чтобы быть вольным, вовсе не обязательно
было  становиться  казаком,  то  курьезность исторического  маскарада станет
особенно ясна.
     Сам   Драгоманов   так  и  остался  дуалистом   в  своем   политическом
мировоззрении, но киевские его  приятели  быстро обрели полную  "цельность",
выбросив  из  своего умственного  багажа  все несозвучное  с так  называемым
"формальным  национализмом".  Термин  этот   -  связан  с  ростом  числа  не
рассуждающих  патриотов, для которых утверждение  "национальных форм"  стало
главной заботой. Национальный костюм, национальный тип, национальная поэзия,
"национальне почуття", заступили всякие идеи о народном благе, о "найкращем"
общественно-политическом устройстве.  Происходит быстрое отделение казачьего
украинизма от либерально-революционной российской общественности.
     Но   если,  как  уже  говорилось,  идеология  умершего  сословия  могла
существовать  в  XIX  веке  благодаря  лишь  прививке  к  порожденному  этим
столетием общественному явлению,  то что  могло  ее  ожидать  в  80-х и 90-х
годах? Оторвавшись от  русской революции, она  привилась  к  австро-польской
реакции.  Теперь   уже   не  Костомаровы   и  Драгомановы,   а   галицийское
"народовство"   берет   на  буксир   лишившуюся   руля  днепровскую   ладью.
Украинофильство попадает в чужие, не  украинские руки; Киев склоняется перед
Львовом.
     С отъездом Драгоманова кончается собственно-украинский  период движения
и начинается  галицийский, означающий не продолжение того, что зародилось на
русской почве, а нечто иное по духу и целям.

        "Галицийская школа"
     Уже  к  концу прошлого  столетия  Галицию  стали  называть  "украинским
Пьемонтом", уподобляя ее роль той, которую Сардинское королевство сыграло  в
объединении Италии.  Несмотря на претенциозность, это сравнение оказалось, в
какой-то   степени,   верным.  С   конца  70-х   годов,   Львов   становится
штаб-квартирой  движения,  а  характер украинизма  определяется  галичанами.
Здесь  выдаются  патенты  на истинное украинофильство и здесь вырабатывается
кодекс  поведения  всякого,   кто  хочет  трудиться  на  ниве  национального
освобождения.  Широко пропагандируется  идея  национального тождества  между
галичанами и украинцами;  Галицию начинают именовать не иначе, как Украиной.
Сейчас,   благодаря  советской  власти,   это  имя  столь  прочно  вошло   в
употребление, что только историки знают  о  незаконности  такого присвоения.
Если на самой Украине оно возникло лишь в конце XVI, в начале XVII века и до
самого 1917  г.  жило  на  положении  прозвища, не  имея  надежды  вытеснить
историческое  имя  Малороссии, то  в Галиции  ни  народ, ни власти слыхом не
слыхали про Украину. Именовать ее так начала кучка интеллигентов в конце XIX
века.
     Несмотря  на  все  ее  усилия,  "Украина"  и  "украинец" дальше страниц
партийной прессы  не  распространялись. Было  ясно,  что  без чьей-то мощной
поддержки чужое имя  не привьется. Возникла мысль ввести его государственным
путем. У кого она возникла раньше, у галицких украинофилов или у австрийских
чиновников  - трудно  сказать. Впервые, термин "украинский" употреблен был в
письме императора Франца Иосифа от  5 июня 1912 г. парламентскому русинскому
клубу в  Вене.  Но  поднявшиеся толки, особенно в польских  кругах, вынудили
барона  Гейнольда,  министра  внутренних  дел,  выступить  с   разъяснением,
согласно  которому   термин   этот   употреблен   случайно,   в   результате
редакционного   недосмотра.   После    этого   официальные   венские   круги
воздерживались  от  повторения  подобного  опыта   {161}.  Только  в  глухой
Буковине, откуда вести не проникали в широкий мир, завели, примерно  с  1911
г., обычай требовать от русских богословов, кончавших семинарию, письменного
обязательства: "Заявляю,  что отрекаюсь от русской народности, что отныне не
буду называть себя русским, лишь украинцем и только украинцем". Священникам,
не подписавшим такого документа, не давали прихода {162}.
     В 1915 г., членам австрийского правительства представлена была записка,
отпечатанная  в  Вене  в  небольшом  количестве  экземпляров  под  заглавием
"Denkschrift    ber  die   Notwendigkeit  ausschliesslichen  Gebrauches  des
Nationalnamen 'Ukrainer'".
     Австрийцев   соблазняли   крупными  политическим   выгодами,   могущими
последовать  в результате  переименования русинов в  украинцев. Но имперский
кабинет не прельстился  такими доводами. Весьма возможно, что на его позицию
повлияло выступление  знаменитого  венского  слависта  академика  Ягича.  "В
Галиции, Буковине,  Прикарпатской Руси, - заявил Ягич, - эта терминология, а
равно  все украинское  движение, является  чужим растением, извне занесенным
продуктом  подражания...   О  всеобщем   употреблении  имени  "украинец"   в
заселенных  русинами  краях  Австрии  не  может  быть  и  речи; даже господа
подписавшие меморандум едва ли были  бы в состоянии утверждать это,  если бы
они не хотели быть обвиненными в злостном преувеличении" {163}.
     Другая  подобная  же  попытка относится  к  1923  году,  когда  Галиция
находилась в составе возродившегося  польского  государства. Исходила она от
Наукового Товариства им.  Шевченко во  Львове,  которое особым  меморандумом
просило отменить запрет, наложенный кураторией львовского учебного округа на
названия "Украина" и "украинец"  в отношении Галиции и русинов {164}. Демарш
этот, так же, как в 1915 г., никакого  успеха не имел. Утвердили и узаконили
за  Галицией название Украины большевики, в 1939  г., после  раздела  Польши
между  Сталиным  и Гитлером.  Они еще  задолго  до  захвата  Галиции  начали
именовать ее "Западной Украиной", что оказалось чрезвычайно удобным  с точки
зрения последовавшего "воссоединения".
     Но не только по именам, а и по крови, по  вере,  по культуре, Галиция и
Украина  менее близки  между собой,  чем Украина и Белоруссия, чем Украина и
Великоруссия.  Из  всех  частей  старого  киевского   государства,  Галицкое
княжество раньше и прочнее других  подпало под иноземную власть и добрых 500
лет пребывало под Польшей. За эти  500  лет ее  русская природа  подверглась
величайшим  насилиям  и испытаниям. Ее колонизовали  немецкими, мадьярскими,
польскими  и иными нерусскими выходцами. Особенно жестоким был их наплыв при
Людовике Венгерском, когда Галиция (Червонная Русь) отдана была в управление
силезскому князю Владиславу Опольскому, человеку совершенно онемеченному. Он
роздал немцам  и венграм множество  урядов, земельных владений,  населил ими
русские города, развил широкую сельскую колонизацию, посадив на  галицийския
земли  немецких  крестьян  дав  им  важные  льготы по  сравнению с  коренным
населением. Пусть не этим "привилегированным" удалось онемечить  галицийцев,
а сами  они  руссифицировались,  но с  тех пор в жилах  галичан течет немало
чужой крови.
     К  расовым  отличиям  надлежит прибавить отличия  религиозные.  Галиция
первая из древних русских земель отступила от православия и приняла Унию.
     Наконец,  язык ее  совсем не тот,  что в  Надднепрянщине.  Даже  наспех
созданная "литерацка мова",  объявленная общеукраинской,  не способна скрыть
существования двух языков, объединенных только орфографией.
     Это нетрудно  установить, положив книжки Квитки-Основьяненко, Шевченко,
Марко  Вовчка рядом с произведениями Вагулевича, Гушалевича,  Ивана Франко и
других галицийских писателей. До последней четверти XIX века, ни галицийская
литература на Украине, ни украинская в Галиции  - не были известны. Взаимное
ознакомление началось  после  того,  как возникло  общеукраинское  движение.
Только тогда  в  Галиции стали  популяризировать  Шевченко,  а на  Украине -
русинских авторов.
     Известный  историк  литературы  А.  Н.  Пыпин  в   свое  время   писал:
"Галицийской литературе  не  принадлежат  произведения  той нашей литературы
малорусской,  которая  развивалась  уже  в периоде  разделения  западного  и
восточного края южной Руси, под влиянием жизни и образованности общерусской.
Начиная  с  Котляревского и  даже  еще  раньше,  условия  нашей  малорусской
литературы  были  уже   иные,  чем  условия  книжности   галицко-русской,  и
произведения  малорусские  усваиваются  галичанами опять с  известной  долей
искусственности". То же утверждает и Драгоманов, полагающий, что галицкую  и
украинскую литературы  "треба вважати, коли не за  зовсим окремы, то же дуже
одминны одна вид другой" {165}.
     Нельзя забывать и о школе. Украина училась в общерусских школах, читала
русския   книги   и  впитывала   русскую  образованность,  Галиция   училась
по-польски, а потом, в XIX  веке,  по-немецки. Несмотря на  сильное развитие
руссофильства, во второй половине XIX  века,  каждый  образованный галичачин
гораздо  меньше  имел понятия  о  Пушкине,  Гоголе,  Лермонтове,  Гончарове,
Толстом,  Достоевском,  чем  о Мицкевиче, Словацком, Выспянском,  Сенкевиче.
Замечено, что даже сведения о России и  Украине почерпались галичанами, чаще
всего,  из  немецкой  печати.   Удивительно  ли,   что  ко  многим  вопросам
кардинальной важности украинцы и галичане относились и относятся по-разному?
Трудно,  например,  найти  образованного  украинца,  который бы  порицал кн.
Владимира Святого за насаждение на Руси византийской культуры. Для галичан -
это одиозная  личность.  Он для  них,  прежде всего, не  "святой",  а только
"великий", а историческая его миссия всячески осуждается:  он дал Руси не ту
веру и не ту культуру, которую следовало бы...
     "Лихий  вплив (влияние)  православного Царьгороду  не  дав нашим  силам
сконсулидуватися, выкликував революции, деморализував тим  самым населення".
Так писал о. Степан С. Шавель в канадской  газете  "Украинськи Висти" {166}.
Царьград и Москва - два злых гения. "Москва вчила нас,  як бунтуватися проти
гетманив,  Царьгород бунтував одного  князя проти другого. Ни вид Москви, ни
вид Царьгороду ничого  доброго ми не навчилися, бо сами вони  ничого доброго
не посидали. Ни Царьгород, ни Москва  не посидали  принципив на  яких моглаб
була развинути украинська культура". Галичане не  любят культурного прошлого
южной  Руси.  Нелюбовь  эту  можно  встретить  не только в писаниях простого
униатского  священника,  но  на  страницах ученых  произведений  галицийских
профессоров, вроде Омельяна Огоновского.
     С  тех  пор,  как  после  раздела  Польши  Галиция  перешла под  власть
Австро-Венгрии, она представляла глубокую  провинцию, где  племя русинов или
рутенов, как его  называли  австрийцы,  насчитывавшее в  XIX в.  менее  двух
миллионов  душ, жило вперемежку с поляками. Преобладающее, попросту  говоря,
господствующее положение принадлежало полякам. Они были и наиболее богатыми,
и наиболее образованными; представлены, преимущественно,  помещиками,  тогда
как  русины  почти  сплошь  крестьяне  и  мещане.  Драматический  момент  во
взаимоотношениях между  Русью и Польшей заключается  в том, что там, где эти
две   народности  тесно  сожительствовали  друг   с  другом,  первая  всегда
находилась  в  порабощении и в подчинении  у  второй.  Русинская  народность
стояла накануне полной потери  своего  национального обличья. Все,  что было
сколько-нибудь интеллигентного и просвещенного (а это было, преимущественно,
духовенство), говорило и писало по-польски.
     Для богослужебных целей имелись книги церковнославянской печати, а  все
запросы  светского   образования  удовлетворялись   исключительно   польской
литературой.  Путешественники посещавшие Галицию  в 60-х годах отмечают, что
беседа в доме  русинского духовенства, во  Львове  велась не иначе,  как  на
польском языке.  И  это  в  то время,  когда  в Галиции  появились  признаки
"пробуждения" и начали говорить о создании  собственного языка и литературы.
Что же было в первой половине столетия, когда ни  о каких национальных идеях
помину не  было? Лучше всего об этом рассказывают  сами галичане. Перед нами
воспоминания Якова Головацкого {167} - одного из авторов знаменитой "Русалки
Днестровой". Он происходил из семьи униатского священника и признается,  что
отец с  матерью всегда говорили по-польски и только с детьми по-русски. Отец
его  читал  иногда  проповеди  в  церкви  "из  тетрадок  писанных  польскими
буквами".  "В то время, говорит  Головацкий, - почти никто из священников не
знал русской скорописи. Когда же отец служил в Перняках, и  в  церкви бывала
графиня с дворскими паннами,  или кто-нибудь из  подпанков,  то отец говорил
проповедь по-польски".  Самого  Головацкого отец учил грамоте  "по печатному
букварю церковнославянской  азбуке  -  то называлось  читати  по-русски,  но
писати по-русски  я  не научился, так  як ни отец, ни дьяк не  умели  писати
русскою скорописью". Тот же Головацкий рассказывает эпизод из времени своего
пребывания  во  львовской  семинарии.  Власть  польского  языка  и  польской
культуры  выступает   в   этом   рассказе  с   предельной  выразительностью.
"Пасторалисты  дали  себе слово  не говорить  проповедей, даже  во львовских
церквах  иначе,  только  по-русски.  Плешкевич  первый   приготовил  русскую
проповедь для городской церкви, но  подумайте, якова была сила предубеждения
и обычая! Проповедник вышел на амвон, перекрестился, сказал славянский текст
и, посмотрев на интеллигентную публику, он не мог произнести русского слова.
Смущенный до крайности, он взял тетрадку и заикаясь ПЕРЕВОДИЛ свою проповедь
и  с трудом кончил оную.  В семинарии решили,  что во Львове нельзя говорить
русских проповедей, разве в деревнях".
     Таких случаев робости было не мало. Когда Добрянский составил для своих
слушателей  грамматику старославянского языка, он  издал ее  (в 1837  г.) по
польски, и только в 1851  г, вышла она в русском переводе по просьбе "собора
ученых  русских" собравшегося  во  Львове в 1848 г.  Статья  его о  введении
христианской веры на Руси тоже напечатана была по-польски (1840  г.) и потом
уже по-русски (1846).
     Ни  о каком  знакомстве  с русской литературой говорить  не приходится.
Русския  книги  знакомы  были   немногим  находившим   их   лишь  в  больших
библиотеках,  либо  получавших  по  знакомству   из  России  от  Погодина  и
Бодянского.  То  же  и   с  малороссийской  книгой.  Несмотря  на   то,  что
нарождавшаяся   украинская  литература   имела   к   тому   времени,   кроме
Котляревского, Гребенки,  Гулака,  также  Квитку,  Кулиша и Шевченко, она не
была известна в Галиции. Знакомство с нею  состоялось значительно позднее, в
результате долгих  усилий  общеукраинских  деятелей.  Русинское самосознание
спало  глубоким сном  и  народ  медленно, но  неуклонно  вростал в  польскую
народность.
     Здесь   не   место   рассказывать,  как  произошло   его   национальное
пробуждение. Тут и неизменные собиратели народных песен -  Вацлав Залесский,
Лука  Голембиевский, Жегота Паули  (все сплошь поляки); тут же и  знаменитая
"Русалка  Днестрова"  -  первый  литературный сборник на русинском  наречии,
вышедший в 1837 году.
     Важно  - что  это было за пробуждение?  Ответ дан  давно, о  нем  можно
прочесть даже у Грушевского.
     Пробуждение было русское.
     Во  всех  австро-венгерских  владениях,  населенных осколками  русского
племени  - в Галиции, в Буковине, в Угорской Руси - национальное возрождение
понималось как возвращение к общерусскому языку  и к  общерусской  культуре.
Затираемое  поляками,  венграми,  румынами, немцами, население  этих  земель
стихийно   тяготело   к   России,   как  к   своей  метрополии.   Совершенно
гипнотизирующее  действие  произвело  на  него  движение  стотысячной  армии
Паскевича  в 1849 г.,  шедшей  на  подавление венгерского восстания. Она  не
только   ослепила  его  своей   мощью   и   окружила  образ   России  нимбом
непобедимости, но простой народ, живший в деревнях  и местечках, был глубоко
взволнован тем,  что вся эта армада  говорила на совершенно  понятном, почти
местном  языке.  Для  угорских русин,  пришествие  русских  было  величайшим
торжеством.
     Придавленные  мадьярским  засильем,  они  видели  в  Паскевиче   своего
освободителя. Среди них давно уже началось брожение против мадьяр, и один из
деятелей  этого движения  - Адольф Добрянский, вынужден  был даже  бежать  в
Галицию, где его застал приход  русской армии. Добрянскому удалось  добиться
назначения  его императорским австрийским  комиссаром при русской  армии,  в
каковом звании он и прибыл к себе на родину. По его  инициативе была послана
в  Вену  депутация с  изложением  национальных  нужд  угорских  русинов  - с
просьбой о  выделении  их земель в  особые "столицы",  с учреждением  в  них
местной  русинской администрации  и русского языка в  управлении и  в школе.
Просили  даже  основать  в  Унгваре русскую академию. Император,  напуганный
венгерским восстанием и видевший, в тот момент, в русинах своих естественных
союзников, на  все отвечал согласием. Добрянский  был назначен "над-жупаном"
(наместником)   четырех   столиц,    учредил    русскую    гимназию,   завел
делопроизводство  на  русском языке  и широко повел распространение  в  крае
русской культуры.  Ни малейших колебаний в  выборе между неразвитым  местным
наречием и русским литературным языком не  существовало. Закарпатская Русь с
самого начала встала на путь общерусской культуры. То же наблюдалось в более
глухой, неразвитой Буковине, совсем лишенной собственной интеллигенции.
     Но продолжался этот ренессанс недолго.  Как только венгерское восстание
кончилось, как только австрийское  правительство  помир