да неутралитета
не приемлется".
     Объявив  казачество и  гетманов  солью земли,  приписав  им рыцарское и
княжеское достоинство, утвердив за ними право на угодья  и на  труд крестьян
"по  правам  и  рангам", автор видит в них главных  деятелей  малороссийской
истории. Нет таких добродетелей и высоких качеств,  которыми они не были  бы
украшены. Любовь их  к отчизне и  готовность жертвовать за нее своею  кровью
может сравниться  с образцами древнеримского патриотизма,  по доблести  же и
воинскому искусству, они не имеют себе равных в мире. Победы их неисчислимы.
Даже находясь  в  составе  чужих войск, казаки  играют всегда первенствующую
роль,  а  их предводители  затмевают своим  гением союзнических полководцев.
Михайло  Вишневецкий,  явившийся,  якобы,  на  помощь  москвичам при  взятии
Астрахани,  оттесняет на  второй план  царских  воевод  и берет  в свои руки
командование. Только благодаря ему Астрахань оказывается завоеванной. Успехи
русских под Смоленском в 1654 г. объясняются не чем иным, как участием на их
стороне полковника Золотаренко.  Документальные  источники  свидетельствуют,
что Золотаренко явился под Смоленск во главе не более  чем  тысячи казаков и
пробыв под осажденным городом  пять дней, ушел ничем себя не проявив. Это не
помешало  автору  "Истории Русов"  сделать его  героем  смоленского  взятия,
приписать  ему  план  и  выполнение  осады и  даже  вложить в  уста  длинные
наставления  по  части  военного искусства,  которые он читал  царю  Алексею
Михайловичу.  Любопытно также описание битвы при Лесном, где,  как известно,
Петром Великим разбит был корпус генерала Левенгаупта, шедший на  соединение
с Карлом  XII. Оказывается, в этой  битве трусливые  москали, как всегда, не
выдержали шведского  натиска и побежали. Битва была бы неминуемо  проиграна,
если бы Петр но догадался прибегнуть к помощи малороссийских казаков, бывших
при нем.  Он  употребил их,  как заградительный  отряд,  приказав беспощадно
рубить и колоть  бегущих. Казаки повернули москалей снова против неприятеля,
и  тем закончили бой полной победой. Исход сражения  под Полтавой, точно так
же, решен не москалями, а казаками под начальством Палея.  Чтобы не  бросить
тени на воинскую честь тех, что находились с Мазепой в шведском стане, автор
отрицает их  участие в Полтавском сражении. По его словам, Мазепа, перейдя к
Карлу,  держался...  "строгого нейтралитета".  Он все  время околачивался  в
обозе и всеми мерами уклонялся от пролития православной крови.
     Казачьи подвиги спасали не  одну Россию, но всю  Европу. Принцу Евгению
Савойскому не взять бы было Белграда, если бы Мазепа не отвлек крымские силы
созданием военной базы на Самаре (о которой мы, кстати, ничего не  знаем), а
Салониками   завладели  цесарския  войска,  единственно,   благодаря  Палею,
запершему татар в Бессарабии {92}.
     Намеренное  выпячивание  воинских   доблестей  казачества  объясняется,
по-видимому,  не простым сословным  или  национальным  чванством. Если правы
исследователи  относящие  время  написания "Истории Русов" к первой четверти
XIX  века, то в ней надлежит искать отражение толков в среде малороссийского
дворянства   вызванных   проектом  восстановления  украинского   казачества.
Малороссийский   генерал-губернатор  кн.  Н.  Репнин,  утвержденный  в  этой
должности с 1816  г., представлял, как известно, Александру  I и  Николаю  I
меморандумы  на этот  предмет. Самым  серьезным  возражением  против  такого
проекта  могло  быть укоренившееся  со времен  Петра  Великого  убеждение  в
военной несостоятельности  казаков.  Они  не умели  вести регулярных войн  с
европейски обученными войсками. "И понеже можете знать, - писал Петр Мазепе,
- что войско малороссийское нерегулярное и в поле против неприятеля стать не
может". Казацкий способ сражаться служил для Петра  образцом  того,  как  не
следует  воевать.   Всякое  отступление  от  регулярного  боя  он   именовал
"казачеством". После  неудачной Головчинской битвы он  сердился:  "а которые
бились и те казацким, а не солдатским боем, и про то злое поведение генералу
князю,  Меньшикову  накрепко  разузнать".  Известно  было  неумение  казаков
осаждать  города.  Вообще, там, где нельзя было  взять  неприятеля  врасплох
лихим  налетом или обманом, там казаки  долго не трудились; тяготы  и жертвы
войны  были  не в их  вкусе. Шведы,  за полугодовое сотрудничество  с  ними,
прекрасно разгадали эти качества.  До нас дошел разговор короля Карла XII со
своим генерал-квартирмейстером Гилленкроком под Полтавой во время ее осады.
     "Я  думаю, -  заявил  Гилленкрок,  -  что  русские будут  защищаться до
последней крайности и пехоте вашего величества сильно  достанется от осадных
работ".
     Карл:  "Я  вовсе не  намерен употреблять на это мою пехоту; а запорожцы
Мазепины на что?"
     Гилленкрок:  "Но  разве  можно  употреблять  на  осадные работы  людей,
которые не  имеют  о них никакого понятия,  с которыми  надобно  объясняться
через толмачей и которые разбегутся, как скоро работа покажется им тяжелой и
товарищи их начнут падать от русских пуль" {93}.
     Степной  половецкий  характер  военного  искусства  обрекал казаков  на
мелкую  служебную роль  во  всех армиях в  составе  которых  им  приходилось
участвовать - в польской,  русской, турецкой, крымской, шведской. Везде  они
фигурировали в качестве легкого вспомогательного войска.
     Составители  "Истории  Русов"  это   знали  и  всеми  силами  старались
представить военную историю своих предков  в ином виде. Это было  важно  и с
точки зрения восстановления казачества.
     Но как объяснить слишком общеизвестные факты поражений? В этих случаях,
непременно,  на  помощь приходят  всевозможные  "измены"  и "предательства".
Молниеносное   взятие   Меньшиковым  Батурина,  базы  мазепинцев,   пришлось
объяснить именно такой изменой. Приступ Меньшикова, оказывается, был отбит и
сердюки  наполнили ров трупами  россиян;  русские  бежали  и покрыли бы себя
вечным  позором,  если бы не прилуцкий  полковник Нос.  Он убедил Меньшикова
через старшину своего Сельмаху остановиться, вернуться и войти в город через
тот участок укреплений, который находился под защитой самого Носа. Меньшиков
послушался, вошел на рассвете тихонько в город,  когда сердюки, отпраздновав
вчерашнюю победу, крепко спали, и напал на них сонных.
     Канадская газета "Наш Вик" в  сто сороковую годовщину  Полтавской битвы
писала: "Коли  Батурин героично,  по  конотопському,  змагався з  москалями,
знайшився сотник Иван  Нис, раньше  пидкуплений московськими воеводами, який
передав ворогови плян оборони миста,  вказавши  на таэмний вхид" {94}. Таких
образцов  распространенности и  живучести  в  самостийнической  среде легенд
"Истории Русов" можно найти не мало.
     Эпизод  со  взятием Батурина, где Меньшиков  велел,  будто бы, перебить
всех  поголовно,  вплоть  до  младенцев,  -  заслуживает  особого  внимания.
Жестокости тут описанные встречаются только в историях ассирийских царей или
в   походах   Тамерлана.  Перевязанных  "сердюцких  старшин  и   гражданских
урядников" он колесовал, четвертовал, сажал на кол, "а дальше выдуманы новые
роды мучения самое воображение  в ужас приводящие". Тела казненных Меньшиков
бросал  на съедение  зверям и  птицам и  покинув  сожженный  Батурин, жег  и
разорял по пути  все  малороссийские  селения,  "обращая  жилища  народные в
пустыню". Меньшиковский  погром,  в  совокупности  с  бесчинствами остальных
русских  войск,  якобы  грабивших  Украину,  превращается  под  пером автора
"Истории Русов" в картину грандиозного бедствия, вроде татарского нашествия.
"Малороссия долго тогда еще курилась после пожиравшего ее пламени".
     Настойчивое подчеркивание одиозности Меньшикова, за которым историки не
находят ни  приписываемой  ему  украинофобии, ни перечисленных  жестокостей,
заставляет предполагать скрытую причину ненависти. Вряд ли она вызвана одним
взятием Батурина. Никаких особенных жестокостей, кроме неизбежных при всяком
штурме,  там  не  было.  Сожжен и  разрушен  только  замок в котором  засели
сердюки.  Но штурм  был действительно  сокрушительный,  потому  что засевшие
ждали  себе  шведов  на  помощь и  для  Меньшикова промедление  было  смерти
подобно. Начальствовавший над сердюками полковник Чечел, успевший бежать, но
пойманный казаками и  приведенный к Меньшикову, вовсе не  был  им казнен, но
вместе с есаулом Кенигсеком и некоторыми другими взятыми  в плен мазепинцами
- отправлен в Глухов, где вскоре собралась казачья рада, низложившая Мазепу,
избравшая на его место Скоропадского и казнившая публично взятых в  Батурине
изменников. Не  знаем  мы  за Меньшиковым и  всех  прочих приписываемых  ему
зверств.  Зато сохранилось известие, дающее  основание  думать, что агитация
против него вызвана личной  ненавистью  Мазепы и  его ближайшаго  окружения.
Началась она  года  за  три до взятия  Батурина и связана с самым  зародышем
мазепиной  измены.  Измена эта  фабриковалась, как  известно,  в Польше, при
дворе Станислава Лещинского. Поляки давно обхаживали Мазепу  посредством его
кумы  -  княгини  Дольской,  но  без  заметного  успеха;  хитрый  гетман  не
поддавался  ни  на  какие  соблазны.  Только  одно письмо княгини из  Львова
укололо  его в  самое  сердце. Дольская  писала,  что  где-то  ей,  однажды,
пришлось  крестить ребенка вместе с фельдмаршалом  Б. П. Шереметевым,  и  за
обедом, когда княгиня упомянула про Мазепу, генерал Ренне,  присутствовавший
там,  будто бы сказал:  "Умилосердись Господь над  этим  добрым  и  разумным
господином; он бедный и не знает, что князь Александр  Данилович яму под ним
роет и хочет  отставя его, сам в  Украине  быть гетманом". Шереметев, якобы,
подтвердил слова Ренне, а на вопрос  Дольской: "Для чего  же никто из добрых
приятелей не  предостережет гетмана?" - ответил:  "Нельзя, мы и  сами  много
терпим, но молчать принуждены"  {95}. Именно  после этого письма, воцаряется
при  гетманском  дворе  атмосфера  недовольства  и  ропота   против  Москвы,
усугубляемая  ростом  расходов  на  войну  и  на  постройку  Киево-Печерской
крепости,  которую Петр потребовал возвести. Имя Меньшикова занимало  особое
место  и в той агитации мазепинцев, что развернулась широко, главным образом
заграницей,  после  бегства  и смерти  Мазепы. Ему  приписывалось  угнетение
украинцев, даже  при  помощи "всемогущей астролябии, которой  дотоле во всей
Руси не бывало и перед которою все  было  безмолвно, почитая  направление  и
действие ее магнита божественным или мистическим произведением".
     Зверства царского  любимца не ограничились по уверению "Истории Русов",
батуринскими  избиениями,  но распространились  на тех чиновников  и знатных
казаков,  что не явились "в общее собрание" для выборов нового гетмана. Они,
по  подозрению в сочувствии Мазепе, "отыскиваемы были из домов их  и преданы
различным казням в местечке Лебедино, что около города Ахтырки". Казни были,
разумеется, самые нечеловеческие, а  казням предшествовали  пытки "батожьем,
кнутом и  шиною, т. е.  разженым железом водимым с тихостию или медленностью
по  телам человеческим, которые от того кипели, шкварились  и  воздымались".
Жертвами таких  истязаний  сделалось,  якобы, до 900 человек.  Сейчас  можно
только  удивляться   фантазии  автора,  но  на  его   современников  картина
меньшиковских  зверств  производила,  надо  думать, сильное впечатление.  Им
неизвестно было,  что число единомышленников Мазепы ограничивалось ничтожной
горстью приближенных, что не  только не было необходимости казнить  людей по
подозрению  в  сочувствии гетману, но  и  те из  заговорщиков  вроде  Данилы
Апостола  и  Галагана,  которые, побыв  с  Мазепой в  шведском стане,  вновь
перебежали к Петру, - не  были  ни казнены,  ни лишены своих урядов.  Данило
Апостол сделался впоследствии гетманом. Дано было согласие сохранить жизнь и
булаву самому Мазепе,  после того, как он, пробыв некоторое время в шведском
стану, дважды присылал к Петру с предложением перейти  снова на его сторону,
да  привести  заодно  с  собой  короля  Карла  и  его  генералов.  От Мазепы
перебежали  в  1709  г.  -  генеральный  есаул  Дмитр Максимович,  лубенский
полковник  Зеленский, Кожужовский,  Андриан, Покотило,  Гамалия, Невинчаный,
Лизогуб, Григорович, Сулима.  Несмотря на то,  что  все  они вернулись после
срока  назначенного Петром  для амнистии, и  явным  образом  отвернулись  от
гетмана  в силу того, что безнадежность его дела стала очевидной  Петр их не
казнил, ограничившись ссылкой в Сибирь. Можно ли поверить, чтобы милуя таких
"китов", он занимался избиением плотвы?
     Известно, что  "плотва" не  только не  пострадала, но благоденствовала.
Лет  через 5-6  после  мазепиной измены,  сами  малороссы  доносили  царским
властям, что  "многие, которые  оказались в явной измене, живут  свободно, а
иным уряды  и  маетности даны,  генеральная  старшина и полковники  к  таким
особливый респект имеют:  писарь  генеральный  Григорий Шаргородский  был  в
явной измене, но  когда пришел из Бендер от Орлика, то  поставлен в местечке
Городище    урядником".    Нежинский     полковник    Жураковский    открыто
покровительствовал мазепинцам, "выбрал в полковые судьи Романа Лазаренка,  в
полковые  есаулы  -   Тарасенка,  в   сотники  -  Пыроцкого   -  все   людей
подозрительной  верности".  "Много  сел  роздано  людям замешанным в  измену
мазепину; много  сел  роздано изменничьим  сродникам,  попам  и  челядникам,
которые служат в дворах" {96}.
     Генеральная и полковая старшина спешила, как бы, награждать людей за их
измену.
     Злостный   пасквиль  на   Петра   и  Меньшикова,  выведенных   палачами
украинского  народа,  -  только  одна  из  глав  великой  эпопеи  московских
жестокостей,  развернутой  на страницах  "Истории  Русов".  Чего  только  не
написано про кн. Ромодановского, разграбившего, якобы, и сжегшего Конотоп за
то, что московские  войска в 1659 г. потерпели поражение  недалеко  от этого
города! Чего только  не написано  про лихоимство,  жадность, бесчеловечность
московских воевод! Самое их появление на Украине изображено на манер Батыева
нашествия:  "Они  тянулись сюда разными дорогами  и путями  и в  три  месяца
наполнили  Малороссию и  заняли  все города и  местечки  до последнего. Штат
каждого  из  них довольно  был  многочисленный; они  имели при  себе  разных
степеней подьячих и с приписью подьячих, меровщиков, весовщиков, приставов и
пятидесятских  с  командами.  Должность им  предписана  в Думном  Приказе  и
подписана  самим  думным  дьяком  Алмазовым;  а  состояла  она в том,  чтобы
пересмотреть  и  переписать все  имение жителей  до  последнего  животного и
всякой мелочи и обложить все  податями. Для сего открыты им  были  кладовые,
амбары, сундуки и вся сокровенность, не исключая погребов, пасек, хлебных ям
и самых хлевов и голубятен. По городам  и местечкам проезжие на базар дороги
и улицы заперты были и обняты  караулами  и приставами. Со всего привозимого
на базар и вывозимого с него взимаема была дань  по  расписанию воевод, а от
них всякая  утайка  и флитировка истязаема  была с  примерною жестокостью, а
обыкновенные в  таких случаях прицепки и придирки надсмотрщиков оканчивались
сдирствами и побоями. Новость сия сколько, может быть, ни обыкновенна была в
других сторонах,  но в здешней  она показалась  жестокою,  пагубною  и самою
несносною.  Народ  от  нее  восстонал, изумился  и  считал  себя  погибшим".
Воеводам   приписывается   грубое  обращение   с   самими   гетманами.  Юрия
Хмельницкого  Шереметев  вытолкал,  якобы,  из   своей  ставки   "с  крайним
бесчестием от пьяных чиновников".
     Пересказать  все  приписанные  москалям притеснения  невозможно.  Тут и
тягости  постоя  царских  войск  после  Прутского похода,  и  насильственные
захваты   земель   русскими  вельможами,   бесчеловечное  их   обращение   с
крепостными,  вроде  того,  что  позволял  себе  какой-то   брат   Бирона  в
Стародубском  уезде, заставлявший  женщин кормить щенят своей грудью.  Автор
проявляет необыкновенную находчивость, чтобы изобразить "несносное презрение
в земле  своей от народа ничем их  (малороссов) не лучшего,  но нахального и
готового на все обиды, грабления и язвительные укоризны".
     Изощряясь  в  подыскании   красок  для   очернения   русских,  автор  с
чрезвычайной  симпатией отзывается  о  шведах, пришедших  с  Карлом  XII  на
Украину. Хорошо известно, что вели они себя там далеко не по-джентельменски.
Карл был  воинствующим  протестантом и  еще  в  Саксонии  и  в Польше  успел
насильственно обратить около 80 костелов в лютеранские кирхи. К православной
вере испытывал еще меньшее уважение. Церкви православные занимал для  постоя
и  устраивал  там  конюшни. Известны  многочисленные  случаи  жестокостей по
отношению  к  местному населению - сожжение деревень  и истребление жителей.
Отправляясь  в Малороссию, король рассчитывал найти там богатые склады хлеба
и  всяческих  припасов заготовленных  Мазепой,  но придя,  не  нашел ничего.
Мазепа  оказался  ничтожным  союзником.  Тогда  начался  грабеж  украинского
населения. "История Русов" не упоминает о нем ни  одним словом, приход Карла
описывает  так: "Вступление  шведов  в Малороссию  нимало не похоже  было на
нашествие  неприятельское  и  ничего  оно в  себе  враждебного  не  имело, а
проходили  они  селения  обывательския  и пашни  их  как  друзья и  скромные
путешественники,  не  касаясь ничьей  собственности  и  не делая  вовсе  тех
озорничеств,  своевольств  и всех  родов  бесчинств, каковы своими  войсками
обыкновенно в деревнях делаются под титулом:  "Я слуга царский! Я служу Богу
и  государю  за  весь мир  христианский! Куры, гуси, молодицы  и  девки  нам
принадлежат по праву войны и  по приказу  его благородия!". Шведы, напротив,
ничего у обывателей не вымогали и  насильно не  брали,  но где их  находили,
покупали у них добровольным торгом и за  наличные деньги. Каждый швед выучен
был от  начальства  говорить по-русски сии слова к народу: "Не  бойтесь!  Мы
ваши, а вы наши!"".
     Мало  было, однако, сочинить подобную идиллию,  надо было еще объяснить
широко  известный  факт  ожесточенной  борьбы  малороссийского населения  со
"скромными путешественниками".  И тут автор  "Истории Русов" не  остановился
перед сочинением гнусного пасквиля на свой  народ. Этот народ он  уподобляет
"диким американцам или своенравным азиатцам". Он находит, что, убивая шведов
целыми партиями  и по одиночке, украинцы делали это,  единственно, по  своей
глупости; шведы де вызывали их ярость тем, что не умели говорить по-русски и
не крестились.  Приводя в русский лагерь пленного шведа, малоросс получал за
это "сначала деньгами по нескольку рублей, а напоследок по  чарке  горелки с
приветствием: "Спасибо хохленок!".
     Автор  злорадно уверяет,  что  за свое усердие украинцы  не  были  даже
награждены. Награды и производства  сыпались на великоруссов, а они остались
"притчею  в  людех".  "И хотя  они в  истреблении армии шведской  более всех
показали ревности и усердия,  хотя они  около года губили шведов... остались
без вознаграждения и уважения". Автор с большим удовольствием описывает, как
запорожцы,  ушедшие  с Мазепой в Турцию, мстили потом малороссийскому народу
за его верность России, совершая набеги вкупе с татарами и бессарабцами.
     Мазепинская   легенда   преподнесена   чрезвычайно  искусно.   Хитрого,
вкрадчивого карьериста, каким был Мазепа, нет и в помине. Перед нами - "отец
отечества",  ставящий  благоденствие Украины  выше  собственной жизни. Боясь
цензуры, автор не решается  превозносить  его  добродетели  от  собственного
имени,  он  прибегает к  излюбленному приему  - введения  в текст  фальшивых
документов, сочиненных  либо  им  самим,  либо какими-нибудь "патриотами" из
войсковой  канцелярии.  Одним  из таких документов  рисующих Мазепу  великим
государственным  мужем,  служит его воззвани