ставлено было  все,  о чем оно "било челом". Реестр казачий
сохранен и увеличен до небывалой цифры -  60.000 человек, весь  старый  уряд
сохранен полностью, оставлено право выбирать  себе  старшину и гетмана, кого
захотят, только с последующим доведением до сведения Москвы.  Разрешено было
принимать и иностранные посольства.
     Царское  правительство  предоставило  широкую  возможность  каждому  из
сословий  ходатайствовать  об  установлении  наилучших  для  себя  условий и
порядков.  Такие  ходатайства  поступили  от  городов  (через  гетмана),  от
духовенства,   от   казачества.   Только   голос   крестьянства   -   самого
многочисленного,  но, в то  же  время, самого  темного  и  неорганизованного
класса, не раздался ни разу и не был услышан в Москве.
     Произошло это  в значительной мере оттого, что казачество  заслонило от
нее крестьянство.  Это было тем  легче сделать, что само крестьянство ничего
так  не хотело, как называться казаками. Как до Хмельницкого, так и при нем,
оно шло  в  казачьи бунты с единственной целью избавиться от панской неволи.
Попасть в казачье  сословие -  значит стать свободным  человеком. Оттого все
сотни  тысяч  мужиков,  поднявшихся  в 1648-1649 г. г., так охотно именовали
себя казаками,  брили головы и надевали татарские шаровары, и оттого подняли
они возмущенный вопль, когда узнали, что зборовский трактат возвращает  их в
прежнее  мужицкое   состояние,  взявши  в   казачий   парадиз  всего  40.000
счастливцев.  По  донесениям московских  пограничных воевод, расспрашивавших
украинских беженцев, можно составить себе представление о необычайной давке,
создавшейся вокруг реестрования. Каждый  хотел попасть в список и  ничего не
жалел для  этого.  Гетман сделал из этого  источник собственного обогащения,
"имал с тех людей, которых писал в  реестр, золотых червонных по 30-ти и  по
40-ку и больше. Хто ково больше  мог дать, того и в рейстр  писал, для того,
что никто в холопстве быть по прежнему не хотел" {35}.
     Крестьяне, в момент присоединения к Москве, не выступили как сословие и
не сформулировали своих пожеланий, потому что  отождествили себя с казаками,
наивно  полагая,   что  этого  достаточно,  чтобы   не  числиться  мужиками.
Московскому же правительству трудно было разобраться в тогдашней обстановке.
     Подводя итог челобитьям  и  выданным  в  ответ на них царским грамотам,
исследователи  приходят к заключению, что внутреннее устройство и социальные
отношения на  Украине после переяславского присоединения установились такие,
каких  хотели  сами   малороссы.   Царское  правительство   формировало  это
устройство  в  соответствии с  их  просьбами  и  пожеланиями.  Казаки хотели
оставить все  так, "как при  королях польских было". Лично Б. Хмельницкий, в
разговоре с Бутурлиным, выразил пожелание,  чтобы,  "кто в каком чину был по
ся места и ныне бы государь  пожаловал, велел быть по тому, чтоб шляхтич был
шляхтичем, а казак казаком, а мещанин мещанином; а казаком  бы не судитца  у
полковников и  сотников". То же было выражено и письменно в челобитной царю:
"права, уставы, привилеи и всякия свободы...  елико  кто  имяше от веков  от
князей  и  панов благочестивых и от королей  польских... изволь твое царское
величество утвердить и своими  грамотами государскими укрепити навеки" {36}.
В  подтверждение  этих  своих пожеланий и челобитий, гетман прислал в Москву
копии  жалованных  грамот польских  королей. И  эти грамоты,  и  собственные
просьбы казаков выражали взгляд на них, как на  сословие, а весь их "устрий"
мыслился, как  внутренняя сословная организация.  Соответствующим  образом и
гетманская власть понималась, как  власть военная, распространявшаяся только
на  войско  запорожское,  но  не  имевшая  никакого  касательства  к  другим
сословиям и вовсе не призванная управлять целым краем.
     До 1648 года казачество было  явлением посторонним для Украины, жило  в
"диком поле", на  степной окраине, вся  же  остальная Малороссия управлялась
польской  администрацией. Но в дни восстания польская  власть  была изгнана,
край  оказался  во  власти  анархии  и  для  казаков  появилась  возможность
насаждать  в  нем  свои  запорожские  обычаи  и свое господство. Картина  их
внедрения темна,  как по недостатку источников, так и по неуловимости самого
явления.  За  шесть  ужасных лет,  когда непрестанно  горели села  и города,
татарские  шайки  охотились за людьми  и  тысячами  уводили  в  Крым,  когда
гайдамаки с одной стороны, польские карательные отряды, с другой, превращали
в пустыни  целые  местности, когда огромные территории переходили  из  рук в
руки  -  трудно  было установиться какой  либо  администрации.  Историческое
исследование до  сих пор не касалось этого вопроса. Если искать  в тогдашней
Малороссии  подобия управления, то это было,  вернее всего, то,  что принято
называть  "законами  военного  времени",  т.  е.  воля начальника  армии или
воинского отряда, занимавшего ту или иную территорию.
     В силу своего военного опыта и организованности, казаки завладели всеми
важными   постами  в  народном   ополчении,  придав  ему   свое  запорожское
устройство,  подразделения, обозначения, свою субординацию. Потому  казацкие
чины  -  полковники, сотники  -  явились  властью  также для малороссийского
населения тех  мест, которые были заняты  их  отрядами.  И  над всеми  стоял
гетман войска запорожского  с  войсковой канцелярией,  генеральным  писарем,
обозным, войсковым  судьей  и  прочей  запорожской старшиной. Выработанная и
сложившаяся  в степи  для  небольшой  самоуправляющейся  военно-разбойничьей
общины,  система  эта переносилась теперь  на  огромную  страну  с  трудовым
оседлым населением, с городами, знавшими магдебургское право.
     Как действовала она на практике,  мы не знаем,  но можно  догадываться,
что "практика" меньше всего руководилась правовым сознанием, каковое не было
привито степному "лыцарству", воспитанному в антигосударственных традициях.
     Пока   существовала   надежда   удержать  Малую   Русь   под   польским
владычеством,  гетман  и его окружение рассматривали свою власть в  ней, как
временную. Зборовский и  Белоцерковский трактаты  не оставляют места  ни для
какой гетманской  власти  на Украине после  ее замирения и  возвращения  под
королевскую руку. Положение казачества  и его предводителей,  согласно  этим
трактатам,   значительно   улучшается,   оно  увеличивается  в  числе,   ему
предоставляется  больше прав  и материальных средств, но оно по-прежнему  не
мыслится ничем,  кроме особого  вида войска  Речи Посполитой.  Гетман  - его
предводитель,  но  отнюдь  не  правитель  области,  он  лицо военное,  а  не
государственно-административное. Такой  же взгляд внушала старшина и царским
послам  в  Переяславле  в  дни  присоединения  к  Московскому   государству.
Верховной властью  в крае считалась отныне власть царская. Это было до такой
степени всем понятно, что ни  Богдану, ни старшине, ни кому бы то ни было из
тогдашних  малороссиян, в  голову не приходило ходатайствовать перед царем о
создании краевого  правительства  или какой-нибудь автономной,  местной,  по
своему происхождению, административной  власти. Такой мысли не высказывалось
даже  в  устных  разговорах с Бутурлиным.  По  словам  Д.  М. Одинца,  очень
авторитетного  историка,  "кроме  московского  государя,  акты  1654  г.  не
предусматривали  существования   на  территории   Украины  никакого  другого
общегосударственного органа власти" {37}.
     Но в ученой литературе поднят, с некоторых пор, вопрос: неужели казаки,
пришедшие в московское  подданство в качестве фактических хозяев Малороссии,
так таки ни разу  и не пожалели об  утрате своего первенствующего положения?
Почему  ни в одной челобитной,  ни в  одном разговоре нет намека на  желание
продолжать управление страной? Некоторые исследователи (В. А. Мякотин, Д. М.
Одинец), объясняют  это консерватизмом  старшины и  гетмана,  не сумевших за
шесть бурных лет осознать перемены происшедшей в их положении и продолжавших
держаться за старую форму казачьих выгод. Вряд  ли можно согласиться с таким
соображением.  Хмельницкому,  сказавшему  однажды  в  подпитии:   "Я  теперь
единовладный самодержец русский" (это было еще в первый период  восстания, в
конце  1648  г.)  - конечно  ясна была его  общекраевая роль. Понимала ее  и
старшина. Если, тем не менее, в Переяславле о ней не было  сказано ни слова,
то  в  этом надо видеть не близорукость, а  как  раз наоборот -  необычайную
дальновидность  и тонкое знание  политической обстановки.  Хмельницкий знал,
что ни на какое умаление своих суверенных прав Москва не пойдет; а выдвигать
идею гетманской власти значило, покушаться на  ее  верховные  права.  Всякая
заминка  в  деле  воссоединения  могла  дорого  обойтись Богдану  и казачьей
верхушке, в виду  категорического требования народа, не желавшего  ни о  чем
слышать, кроме присоединения к Москве.  Гетман и без того замаран  был своей
крепостнической полонофильской политикой. Он мог разом лишиться всего, что с
таким  трудом  завоевал в течение  шести лет. Нам сейчас ясно,  что  если бы
московское правительство лучше разбиралось в социальной обстановке тех дней,
оно могло бы совершенно игнорировать и  гетмана, и  старшину, и  все вообще,
казачество, опираясь на одну народную толщу. Старшина это отлично понимала и
этим  объясняется  ее скромность  и  сговорчивость  в  Переяславле.  Она  не
оспаривала   царского   права  собирать   налоги   с  Малороссии.  Напротив,
Хмельницкий  сам  внушал  Бутурлину, "чтобы  великий государь,  его  царское
величество указал  с городов и мест, которые поборы  наперед сего  бираны на
короля и на  римские кляшторы и на панов, собирать на себя".  То же  говорил
генеральный писарь Выговский, предлагая скорей прислать налоговых чиновников
для производства переписи. Единственно, о чем просил Хмельницкий, это, чтобы
сбор податей  в  царскую  казну  предоставить  местным людям,  дабы избежать
недоразумений  между населением  и  московскими  чиновниками, непривычными к
малороссийским  порядкам  и малороссийской  психологии. Москве  эта  просьба
показалась вполне резонной и была удовлетворена без возражений.
     Боярам, конечно, в голову не  приходило, какое  употребление сделают из
нее казаки. Оставаясь верными своей степной  природе добычников они  никогда
не приносили  реальных, практических  выгод в  жертву отвлеченным принципам.
"Суверенные  права",  "национальная  независимость" не имели никакой  цены в
сравнении с  фактической  возможностью  управлять  страной, распоряжаться ее
богатствами,   расхищать  земли,   закабалять   крестьян.   О   национальной
независимости они даже не думали, как потому, что в то время никто не  знал,
что  с  нею  делать,  так  и по причине крайней опасности  этой  материи для
казачьего  благополучия.  В независимой Украине казаки никогда бы  не смогли
превратиться  в  правящее  сословие,  тем  более  -  сделаться   помещиками.
Революционное  крестьянство, только  что вырвавшееся из  панского  ярма и не
собиравшееся идти ни в какое другое, хлынуло бы целиком в казаки и  навсегда
разрушило привилегированное положение этого сословия.  Но казачество не  для
того  наполнило  половину  столетия бунтами  во имя  приобретения шляхетских
прав, не для того прошло через кровавую эпопею хмельничины, чтобы так просто
отказаться от вековой  мечты. Оно  избрало самый  верный  метод  - как можно
меньше  говорить о  ней. Хлопоча о сословных казачьих  правах и  выговаривая
привилегии,  Богдан  с товарищами  думал  о гораздо  большем  - об удержании
захваченной  ими  реальной власти.  Хитрость их  в предупреждении подозрений
сказалась  в  безоговорочном признании  установившегося во  время  восстания
порядка на Украине, как  временного. На самом деле, это  был тот  порядок  о
котором  они мечтали  и который намерены были  удерживать всеми  средствами.
Стремились  только  выиграть время,  получше  изучить московских  политиков,
проникнуть в их замыслы и узнать их слабые места.
     Когда это было сделано, когда царское правительство допустило несколько
ошибок,  способствовавших укреплению  положения Богдана, обстановка для него
стала  складываться  благоприятно. С  этих  пор  он  и мысли  не  допускал о
временности гетманского режима, но учинился таким неограниченным властителем
в Малороссии, каким  никогда  не был польский король. Из предводителя войска
он   сделался   правителем   страны.  Что   же  до  русского  царя,  то  его
административный  аппарат, попросту, не был допущен  в Малороссию  до самого
XVIII века. Власть на Украине оказалась узурпированной казаками.
     Борьба  казачества против  установления  государственной  администрации
Малороссии
     Считалось   само  собой  разумеющимся,  что  после  присяги  и   прочих
формальностей,  связанных  с  присоединением  Малороссии, московские воеводы
должны заступить место польских воевод и урядников. Так думал простой народ,
так  говорили казаки и старшина,  Выговский и  Хмельницкий. Два года спустя,
после  переяславской  рады, Павел  Тетеря,  посланный Хмельницкого, уверял в
Москве думных людей, будто войско запорожское желает,  "чтобы всеми городами
и месты, которые в запорожском войске, владеть одному царскому величеству".
     Но московское правительство до самой смерти Хмельницкого не удосужилось
этого сделать. Все  его  внимание  и силы  устремлялись на  войну с Польшей,
возгоревшуюся из-за Малороссии. Оно поддалось на уговоры Богдана, просившего
повременить как с  описью на предмет обложения, так  и  с присылкой  воевод,
ссылаясь на военное время, на постоянное пребывание казачества в походах, на
незаконченность реестрования.  В течение трех лет  Москва  воздерживалась от
реализации своих прав. А за это время, гетман  и старшина, распоряжаясь, как
полные хозяева, приобрели необычайный вкус к власти и к обогащению  собирали
налоги   со  всех   слоев  населения  в  свою   пользу,   судили,   издавали
общеобязательные  приказы.  Казачьи   учреждения  присвоили   себе  характер
ведомств верховной власти. Появись  московские воеводы в Малороссии сразу же
после  переяславской  присяги,  у  казаков  не  было  бы  повода для  такого
эксперимента. Теперь они проделали его удачно и окрыленные успехом сделались
смелыми и наглыми. Когда правительство, в 1657 г., решительно подняло вопрос
о введении воевод и взимании налогов, Хмельницкий отказался  от  собственных
слов в Переяславле и от речей своих посланных в Москве. Оказалось,  что "и в
мысли  у  него не  было,  чтоб  царское  величество  в  больших  городах,  в
Чернигове, в Переяславле, в  Нежине,  велел  быти своего царского величества
воеводам, а доходы бы сбирая, отдавати царского величества  воеводам. Будучи
он,  гетман,  на  трактатех  царского  величества с ближним боярином  В.  В.
Бутурлиным с  товарищи,  только  домолвили,  что быти  воеводам в  одном  г.
Киеве..." {38}.
     Смерть Богдана помешала  разгореться острому конфликту, но он  вспыхнул
при преемнике Хмельницкого Иване Выговском, начавшем длинную цепь гетманских
измен и клятвопреступлений.  В  его лице старшина встала  на путь  открытого
противодействия  введению  царской  администрации  и,  тем  самым,  на  путь
нарушения   суверенных   прав    Москвы.    "Воеводский"   вопрос   приобрел
исключительное политическое  значение. Строго говоря, он был  причиной  всех
смут заполнивших вторую  половину XVII века.  Воеводы сделались страшилищем,
кошмаром преследовавшим казачью  старшину во сне и наяву.  Малейший намек на
их  появление  повергал  ее  в лихорадочное  состояние. Воеводами  старались
запугать   весь   народ,   представляя   их   людьми   жестокими,   алчными,
бессердечными;  говорили, будто  они  запретят  малороссам  ношение сапог  и
введут лапти, что все население погонят в Сибирь, местные обычаи и церковные
обряды заменят своими  москальскими, крестить младенцев прикажут посредством
погружения в воду, а  не обливанием... Такими  россказнями москвичам создали
репутацию задолго до их появления в крае.
     Характерно  для  всей  второй  половины  XVII  века  обилие  жалоб   на
всевозможные  москальские насилия. Но тщетно  было бы добираться до реальных
основ этих  жалоб.  Всегда  они выражались в  общей  форме,  без  ссылок  на
конкретные факты и всегда  исходили от старшины. Делалось это чаще в устной,
а  не в  письменной форме  на  шумных  радах при  избрании гетманов или  при
объяснениях  по  поводу  каких-нибудь казачьих измен.  Ни в московских, ни в
малороссийских архивах не  найдено делопроизводств и расследований по поводу
обид или притеснений учиненных  над  малороссами  царскими чиновниками,  нет
указаний на  самое  возникновение  таких  документов.  Зато  много оснований
думать, что их и не было.
     Вот  эпизод, относящийся к 1662 году. Наказной  гетман Самко  жаловался
царю на московских ратных  людей, которые, якобы, били, грабили переяславцев
и называли  их  изменниками.  По его  уверениям, даже воевода кн. Волконский
принимал в  этом участие и мирволил буянам, вместо того, чтобы карать их. Но
когда  царь  отправил  в  Переяславль  стольника Петра  Бунакова  для  сыска
виновных -  Самко отказался  от расследования  и приложил все  усилия, чтобы
замять  дело. Он  заявил, что иные обиженные пали  на войне, другие в плену,
третьим  некого привлекать  к ответственности, потому, что обидчики исчезли.
Бунаков  прожил в Переяславле месяц - с 29  мая по 28 июня -  и  за все  это
время привели  к нему одного только  драгуна, пойманного в  краже.  Его били
кнутом  на  козле  и провели  сквозь  строй.  Призвав казачьих  начальников,
Бунаков  спросил: будут  ли наконец челобитные от переяславцев на московских
ратных людей? Те  отвечали, что  многие переяславцы уже помирились со своими
обидчиками, а  новых  челобитий, по их  мнению, скоро не будет  и потому они
полагают,  что  ему, Бунакову, нет  смысла проживать  здесь  долее  {39}. На
глуховской  раде,  при  избрании в  гетманы Д. Многогрешного, в  1668  году,
царский посланный кн. Ромодановский в ответ на заявления старшины о том, что
служилые люди устраивают пожары с целью грабежа,  - говорил: "О том великому
государю  не бывало ни  от  кого челобитья  ни прежде сего,  ни в  последнее
время; если же бы челобитье такое было, против челобитья был бы  сыск,  а по
сыску, смотря  по  вине, тем  вором за их воровство и казнь учинена была бы.
Знатно,  то дело  ныне  затеяли  вы,  чтоб воеводам в городах не быть" {40}.
Гетман и старшина не нашлись, что на  это возразить. Не получив отражения  в
актовом,   документальном   материале,   злоупотребления   царских   властей
расписаны, зато, необычайно пышно,  во  всякого рода памфлетах,  воззваниях,
анонимных  письмах,  в  легендарных  историях Украины.  Этого  рода материал
настолько  обилен,  что  соблазнил   некоторых  историков  XIX  века,  вроде
Костомарова,  принимавшего  его  без критики  и  повторявшего в своих ученых
сочинениях версию о злоупотреблениях московских властей.
     Что  московская  бюрократия  XVII   века   не  может  служить  образцом
добродетели,  хорошо  известно.  Но какова бы  она ни была у себя  дома, она
обладала редким политическим тактом в деле присоединения и колонизации чужих
земель. В противоположность англичанам, португальцам, испанцам,  голландцам,
истреблявшим  целые  народы  и  цивилизации,  заливавшим  кровью  острова  и
материки, Москва владела тайной удержания покоренных народов не одним только
принуждением. Меньше всего у нее было склонности применять жестокие методы в
отношении     многочисленного,    единокровного,     единоверного     народа
малороссийского,  добровольно  к  ней присоединившегося.  Правительство царя
Алексея Михайловича  и  все последующие превосходно знали,  что такой народ,
если  он  захочет  отойти,  никакой силой  удержать  невозможно.  Пример его
недавнего отхода от Польши у всех  был в памяти.