а
идут поборы  на ратуши, а беда лишь в  том, что поборы значительно превышают
то, что  требуется  для прокорма гарнизонов,  потому  что  "тем  корыстуются
полковники, сотники, атаманы и войты".
     В случае с Полуботком, царь решил добиться более объективной информации
о положении  на Украине, он отправил  туда  Румянцева  -  доверенное лицо, с
целью  опроса  населения.  Полуботок с  товарищами,  крайне  заинтригованные
наказом, данным царскому  посланному, решились  на подкуп подьячих сенатской
канцелярии  с  целью  выведать  содержание секретной  инструкции.  Когда это
удалось, они отправили в нужные  места ходоков, снабженных тоже инструкцией,
предупреждавшей и указывавшей что делать, как отвечать на вопросы Румянцева,
какие  сведения  давать, а  каких не давать.  Посланы  были  распоряжения  о
сожжении  документов. У  самого Полуботка  в  доме,  служанка  Марья  сожгла
какие-то бумаги, а палачу, состоявшему в ведении гетмана, приказано было эту
Марью  убить,  да  и  еще  кое-кого,  чьих  доносов  и  показаний опасались.
Полковникам  и сотникам  приказывалось спешно помириться  с  обиженными  ими
людьми и даже ублажить их  чем  можно.  Сыну Полуботка  Андрею приказывалось
призвать сотника  любецкого и заверить его в  полном удовлетворении, которое
будет  дано людям  его сотни, лишь бы  они, да  и сам сотник,  не жаловались
Румянцеву на Полуботка. Велено  писать  жалобы на россиян, на их бесчинства,
на тяготы от  постоя войск. От своих людей,  находившихся в казачьих отрядах
стоявших при границе на реке Коломаке, удалось добиться  составления петиции
на царское имя  с  жалобами  на  притеснения великорусского  начальства, его
несправедливости  и  незаконные поборы. Все было сделано, чтобы парализовать
работу Румянцева и сбить его планы. Тем не менее, многое ему удалось узнать,
а главное, убедиться в страшном недовольстве народа казачьим режимом. Еще до
получения от него  донесений, Петр узнал о  проделках  Полуботка,  о подкупе
подьячих,  и приказал  учинить следствие. Все бумаги  арестованных попали  в
руки властей, благодаря чему вскрылась  не только картина  их происков, но и
многие беззакония на Украине, которые хотели скрыть.
     Ни  одному из перечисленных выше авторов, просматривавших  исторический
материал, связанный с этим эпизодом, не попадалось сведений о пытках каленым
железом,  да и вообще о каких либо пытках. Не найдено намека и на знаменитые
речи  Полуботка.  Странно   было  бы   и  предполагать,   чтобы  крепостник,
ненавидимый собственным  народом,  мог  морально  торжествовать  над  царем,
державшим   в  руках  многочисленные  свидетельства  народного  недовольства
старшиной и всеобщего требования упразднить ненавистные старшинские порядки.
Судя по сохранившимся известиям  о  том, что Полуботку были показаны все эти
материалы, можно заключить об обратной картине:  не он  укорял царя,  а царь
обличал его самого. Власти располагали документальными данными о его  личных
злоупотреблениях - скупке казацких земель,  незаконном закрепощении во время
управления черниговским полком.
     Сам Полуботок,  не дождавшись конца следствия, умер в  крепости  осенью
1724 года. Единомышленники  его, Савич и Черныш, просидели еще около 2 лет и
освобождены при Екатерине I, по ходатайству "врага Украины" кн. Меньшикова.
     Дело  Полуботка  означает переломный момент в судьбе казачьей старшины.
Она ясно стала понимать, что эпоха ее  хозяйничанья в  Малороссии кончилась,
что царь, раздраженный бесконечными путчами и изменами, решился прибегнуть к
вернейшему средству ее обуздания - поднять на  нее постоянно кипевшую ярость
народа.  Боязнь  все  потерять  была,  по-видимому,  настолько  сильна,  что
украинская аристократия перестает держаться за старинные казачьи права и все
силы употребляет на удержание накопленных  реальных  выгод  и ценностей. Она
вступает на путь быстрого превращения в российское дворянство. История полна
метаморфоз  и  перевоплощений;  и это  не первый случай,  что насильническая
буйная    стихия    становится,    с    течением    времени   своей   полной
противоположностью.  Отбросив  прежние  казачьи  иллюзии,  степная  вольница
вступила на путь имперского строительства Малороссии  и всей России. Из  нее
вышли великолепные государственные,  военные  и церковные деятели, множество
ученых,  писателей, да едва ли  не вся  та интеллигенция,  которая, вместе с
петербургской и московской, создала культуру мирового значения.
     Такое превращение облегчено было смертью Петра. Петр не шибко жаловал и
великорусское  дворянство.  Бывали  минуты,  когда он  задумывался  над  его
упразднением.  Безусловно,  между  великорусским  и малорусским  шляхетством
образовалась  некая  общность   судьбы   и  общность   интересов.   Поэтому,
восстановление  гетманства в 1727  г. и  упразднение Малороссийской Коллегии
надо  рассматривать не иначе, как  в  связи  с приходом к власти дворянства,
открывшего  после  кончины  Петра эру  своего процветания.  Характерно,  что
бригадира   Вельяминова,   главу   Малороссийской   Коллегии,  привлекли   к
ответственности за  какие-то  "злоупотребления". Не  в злоупотреблениях было
дело,  а  в  том,  чтобы уничтожить  петровскую  политику,  потворствовавшую
крестьянину в  ущерб помещику. Российское дворянство помогло малороссийскому
избавиться от  этой  грозной опасности, а  малороссийское,  в свою  очередь,
поняв  ее, совершило  быстрый "спуск на  тормозах",  отказавшись от прежнего
казачьего обличья  и казачьего самоуправления. Гетманство Данилы Апостола, а
потом Кирилла Разумовского, создано  было  как бы для того,  чтобы облегчить
эту   эволюцию.  Но   и   тут  украинских  помещиков   не  покидала  строгая
расчетливость. Они до самого воцарения Петра III туго  шли на "превращение".
Причина заключалась в  неравенстве прав.  Как  ни прибеднялось,  ни  хныкало
малороссийское шляхетство,  постоянно твердившее  о каких-то  "оковах",  оно
пользовалось   гораздо   большими   вольностями   и   льготами,   в   смысле
государственной службы, чем его великорусские собратья. В этом отношении оно
стояло ближе  к  польскому панству.  Сливаться с  великорусским  благородным
сословием на основе его строгой и неукоснительной службы государству, ему не
очень хотелось.  Только  когда  Петр  III и  Екатерина,  своими  знаменитыми
грамотами, освободили российское дворянство от обязанности служить, сохранив
за ним, в то же время, все права и блага помещичьего сословия - у малороссов
отпали всякие причины к обособлению. С  этих пор  они  идут быстро на полную
ассимиляцию.  Впоследствии,  А.  Чепа  один  из  приятелей  В.  Полетики  и,
по-видимому, вдохновитель "Истории Русов", снабжавший ее автора необходимыми
материалами и  точками  зрения, - писал  своему  другу:  пока "права  дворян
русских были  ограничены  до 1762 г., то малороссийское шляхетство почло  за
лучшее быть в оковах,  чем согласиться на новые законы. Но когда поступили с
ними  по  разуму  и  издан указ государя  императора Петра III  о вольностях
дворян (1762  г.) и высочайшая грамота о  дворянстве (1787),  когда эти  две
эпохи поровняли русских дворян в преимуществах с малороссийским шляхетством,
тогда  малороссийские  начали  смело вступать  в российскую службу,  скинули
татарские и  польские  платья, начали  говорить, петь  и  плясать по-русски"
{103}.
     "История Русов" известна была сначала под именем "Летописи Конисского",
но  уже   в   середине   XIX   века  начали   приходить   к   заключению   о
неправдоподобности  участия  могилевского  архиепископа  в  ее  составлении.
Автора  стали усматривать  в  том  самом  Григории  Полетике,  которому,  по
утверждению Бодянского, Конисский вручил летопись.
     Григорий Полетика  родился  в  1725  году, в семье одного  из  казацких
старшин,   следовательно,  хорошо   помнил  время   усиленного  закрепощения
крестьянства и, одновременно, неприязнь к Петру за ущемление им старшинского
произвола.   Человек   суровый,   холодный,  беспощадный   в   обращении   с
подчиненными, как его  характеризует  один из самостийнических историков, он
был  ревностным  сторонником  насаждения  крепостного  права  на  Украине  и
глашатаем  исключительного  господствующего положения  казачьего дворянства.
Его перу принадлежат две записки, развивающие эту идею.
     Естественно,  он  стал  центром  притяжения ему  подобных;  вокруг него
собрался тот  кружок, из  которого вышла  "История  Русов". Сын его Василий,
подобно отцу, принимал близко к сердцу  интересы своего  сословия и составил
"Записку о начале, происхождении  и достоинстве малороссийского дворянства".
Высказано мнение,  что он,  а не отец  его - истинный автор  "Истории Русов"
{104}.
     Вопрос  об  авторстве занимает нас  меньше, чем  другой; почему в конце
XVIII - в  начале XIX веков  все еще существовали люди недовольные имперским
правительством и облекавшие  свое недовольство  в  старинные  казачьи формы?
Казалось бы, запорожская вольница добилась всего, о чем мечтала - богатства,
власти,  земель,  крепостных   крестьян.  Чем   могли  питаться   теперь  ее
антирусские  настроения?  Для  подавляющего  большинства  прежней старшины -
ничем.
     Мы знаем, что оно прекратило всякую фронду и стало оплотом самодержавия
наряду  с  великорусским   дворянством.   Но  осталась  кучка  не  до  конца
"устроенных". Чтобы понять ее недовольство, надо пристальнее присмотреться к
"Истории Русов"  с  ее навязчивой  идеей шляхетства-казачества. Это  главная
тема и политический нерв произведения.
     "Шляхетство,  по примеру  всех народов и  держав, естественным  образом
составлялось из заслуженных и отличных  в  земле пород  и всегда  оно в Руси
именовалось  рыцарством, заключающим в  себе бояр, происшедших  из княжеских
фамилий,  урядников по выборам  и  простых воинов,  называемых  казаками  по
породе, кои производят из себя все чины выборами и  их  по прошествии урядов
возвращая  в прежнее  звание, составляли одно рыцарское сословие искони тако
самым их статутовым правом утверждаемое, и они имели вечистою собственностью
своею одне земли с угодьями, а поспольством  владели по правам  и  рангам  и
повинность посполитых была установлена правами. А владевшие ими в  отношении
власти их над поспольством считались и назывались отчичами или вотчинниками,
от  слова и  власти взятых  по древним  патрициям, то  есть  отцам  народным
управлявшим первоначальными семействами и  обществами народными, с кротостью
и  характером  отеческими.  Духовенство,  выходя  из  рыцарства  по избрании
достойных, отделялось только на службу Божию, а по земству имело одно с ними
право".  Автор  с  возмущением  отвергает  мнение, будто казаки  судились по
каким-то собственным  специально для них  изданным законам, а не по обычному
шляхетскому праву, "по статутовым артикулам для шляхетства узаконенным".
     Судя по тому, как часто, кстати и некстати, подчеркивается их рыцарское
достоинство,  к каким  изощренным  приемам  фальши  прибегает  автор,  чтобы
утвердить  за  ними   шляхетские   права,  можно   заключить  о  болезненной
чувствительности этого пункта.  Весь тон  повествования  похож на  страстный
ответ кому-то, кто оспаривает казачье дворянство. Перед нами драма той части
потомков Кошек, Подков, Гамалиев,  которая успела добиться всего, кроме прав
благородного сословия.
     Не  было,  кажется,  случая,   чтобы  имперское   правительство  лишало
малороссийского помещика  земель и крестьянских душ только за то,  что он не
дворянин; помещики продолжали владеть,  де факто, теми  и  другими, но  сами
отлично  знали, что  это противозаконно.  Страдало их  самолюбие  и от таких
"мелочей", как  недопущение, на первых  порах, в Шляхетный кадетский  корпус
(открытый  в 1731 г.)  детей  малороссов,  "поелику-де  в  Малой России  нет
дворян". Казачество так быстро  сделало помещичью карьеру, что не успело еще
изгладиться  из  памяти  его  происхождение.  Граф  Румянцев,  в  письмах  к
Екатерине II, рассказывает, что при выборах в Комиссию по составлению Нового
Уложения редкое собрание обходилось без саморазоблачений; всегда кого-нибудь
собственные  же  соседи  публично уличали  в  отсутствии у  него дворянского
звания. Тогда обиженный вставал и начинал перечислять всех крупных вельмож -
своих земляков,  ведущих  род либо  "от  мещан", либо  "от  жидов".  Царское
правительство смотрело на  это сквозь  пальцы, оно  неуклонно  вело политику
превращения местных самочинных "аграриев" в российских дворян. Те  же выборы
в екатерининскую комиссию 1767 г.,  проводившиеся в Малороссии по сословному
принципу, как  во  всей  России,  означали  фактическое  признание  тамошних
помещиков  за дворян.  Со времен  царя Алексея Михайловича началась практика
выдачи  всевозможных  грамот,  закреплявших за панами в вечное потомственное
владение  земель   и  угодий.   Совершенно  ясное   узаконение  малорусского
дворянства  произведено распространением на Малороссию (в  1782 г.) закона о
губерниях  и  уравнением  крестьян  и помещиков  обеих частей государства по
указу 1783 г. Наконец, через два года явилась Жалованная Грамота Российскому
Дворянству,  относившаяся  в  одинаковой  мере как  к  великоруссам,  так  и
малоруссам.
     Но  одно  дело  -  общее  законодательство,  а  другое  бюрократическая
практика. В скрипучей  машине необъятной  империи колеса вертелись не всегда
гладко. На Украине оказалось столько оттенков  и  категорий  панства, что их
трудно было перевести на всероссийскую шкалу.
     Продолжал,  также,   действовать  род   государственного  преступления,
учиненного Богданом Хмельницким, который,  получив согласие царя на небывало
высокую цифру казачьего  реестра в  60.000 человек, так и не  составил этого
реестра. Когда заходила речь о жаловании казаками и московское правительство
требовало списки, их  не оказывалось.  Никто не  знал, сколько  в Малороссии
казаков и неизвестно  было, кто  казак, а  кто  мужик. Вопрос этот  решался,
обычно, по личному усмотрению старшины.
     Дворянское звание  закрепляли сначала за чинами войскового  уряда,  что
было довольно просто, тем более, что большинству этих тузов шляхетство давно
было   пожаловано  либо   польскими  королями,   либо   царями  московскими.
Сравнительно   легко   справились   с  полковой   аристократией,   приравняв
полковников  к  бригадирам,  полковых  есаулов,  хорунжих  и   писарей  -  к
ротмистрам,  сотников  - к  поручикам и  т. д. Но  оставалось  много званий,
которых  табель о  рангах  не предвидела  и не  вмещала. С  ними были вечные
недоразумения,   усугубленные   деятельностью   малороссийских   депутатских
дворянских  собраний.  Призванные разбирать  права своей страждущей  братии,
они,  по словам  А.  Я.  Ефименко,  "завели  чуть-что  не открытую  торговлю
дворянскими правами и дипломами".
     Все  это  способствовало  недовольству  и  популярности того  "учения",
согласно  которому  казацким   потомкам  вовсе  не  нужно  доказывать   свое
шляхетство, поскольку казачество извеку было шляхетским  сословием. До какой
степени  проблема "прав"  тревожила  умы, и  какой климат создавала  она  на
Украине, можно судить по тому, что еще в шестидесятых годах XVIII века южное
дворянство,  в  массе  своей,  не  могло  предъявить  никаких  документов  в
подтверждение своего "благородного"  происхождения:  объясняли  это  гибелью
семейных    архивов    во   время   смут   и   войн.   Однако,   лет   через
пятнадцать-двадцать, ко времени возникновения комиссии  о разборе дворянских
прав в Малороссии, до ста тысяч дворян явилось с превосходными документами и
с пышными родословными.
     Оказалось,   что   Скоропадские,   например,   происходят  от   некоего
"референдария  над тогобочной  Украиной",  Раславцы -  от  польских магнатов
Ходкевичей, Карновичи - от венгерских дворян, Кочубеи - от татарского мурзы,
Афендики - от молдавского бурколаба, Капнисты - от мифического венецианского
графа Капниссы,  жившего на  острове Занте.  Появились самые  фантастические
гербы. Весь Бердичев трудился над изготовлением бумаг  и грамот для потомков
сечевых  молодцов.  Поддельность  их  гербов  и  генеалогий  была  настолько
общеизвестна, что появились  сатирическия  поэмы вроде: "Доказательства Хама
Данилея Куксы потомственны".
     "Да вже ж наши дворяне гербы посилають,
     А що я був дворянин, то-того й не знають".
     Этот дворянин,  еще  недавно  косивший,  молотивший, жавший  и  лишь  в
последнее время "трохи як розживсь" сочинил себе тоже герб:
     "Вон у мене герб який
     В деревянем цвити
     Ще ни в кого не було
     В Остерском повити.
     Лопата написана
     Держалом у гору,
     Побачивши скаже всяк,
     Що воно без спору.
     У середини грабли,
     Выла и сокира,
     Якими було роблю,
     Хоть якая сквира".
     В таком же  духе написано прошение  пана депутата  Плещинского, который
просит его уволить от обязанностей выборной своей службы по той причине, что
он "посвятил всю свою жизнь шинковому промыслу" {105}.
     Когда  до   Герольдии  дошли   сведения  о  злоупотреблениях  на  почве
"посилания" гербов,  она  стала придирчивой и затруднила доступ в дворянство
тем,  кто еще не  успел попасть туда.  Особенные  строгости начались с  1790
года.
     В  этот трудный для известной части  малороссийского шляхетства период,
когда оно  втайне  раздражено  было против имперского правительства,  возник
рецидив казачьих настроений, вылившийся в сочинении  фантастической "Истории
Русов".
     Все, чем казачество оправдывало свои измены и "замятни", свою ненависть
к Москве, оказалось собранным  здесь в назидание  потомству. И мы знаем, что
"потомство"  возвело  эту запорожскую  политическую мудрость в символ  веры.
Стоит  разговориться с любым самостийником,  как сразу  обнаруживается,  что
багаж  его  "национальной" идеологии состоит  из  басен "Истории Русов",  из
возмущений "проклятой"  Екатериной II, которая "зачипала крюками за  ребра и
вишала  на  шибеници наших украинських казакив".  Казачья идеология  сделана
национальной  украинской  идеологией.  В  противоположность   европейским  и
американским сепаратизмам, развивавшимся, чаще всего, под знаком религиозных
и расовых отличий либо  социально-экономических противоречий,  украинский не
может  основываться ни на одном из этих принципов. Казачество подсказало ему
аргумент  от  истории, сочинив самостийническую схему  украинского прошлого,
построенного  сплошь  на  лжи,  подделках,  на  противоречиях  с  фактами  и
документами. И это объявлено, ныне, "шедевром украинской историографии".

        ""Возрождение""
     Для первой половины XIX века констатировано  полное затухание казачьего
автономизма,  что вполне  понятно,  если  принять  во  внимание исчезновение
самого  казачества.  Помимо  горсти  фрондеров  типа  Полетики,  державшихся
трусливо и ворчавших ничуть не грознее членов  московского Аглицкого  клуба,
никакого политического национализма на Украине, в то время, не существовало.
По словам Грушевского, уже со времен Петра Великого началось стирание граней
в культурном облике малоруссов и великоруссов. Образованные украинские силы,
особенно духовенство,  широко  были  привлечены  к  строительству Российской
Империи.  "Великорусский  язык входит  в широкое  употребление,  не только в
сношениях  с   российскими  властями,  но  влияет  и   на  язык  внутреннего
украинского  делопроизводства,  входит и  в  частную жизнь  и  в  литературу
Украины" {106}.
     Этот "великорусский" язык был, разумеется, тем общероссийским языком, в
выработке которого  малоруссы  приняли  одинаковое,  если не большее участие
вместе  с  великоруссами. Именуя его великорусским, Грушевский  делает  вид,
будто он, как нечто чуждое, принесен извне государственным порядком, хотя ни
фактов насильственного его внедрения не приводит, ни открытого утверждения в
этом смысле не позволяет себе. "По мере того, - говорит он