социалист  и не "революционный  демократ",  то  гайдамак  и
пугачевец  глубоко сидели в Шевченко. В нем  было много злобы, которую поэт,
казалось, не знал на кого  и  на что  излить. Он воспитался на декабристской
традиции,  называл  декабристов  не  иначе,  как  "святыми  мучениками",  но
воспринял  их  якобинизм  не в идейном, а  в эмоциональном плане. Ни  об  их
конституциях, ни  о преобразовательных планах  ничего, конечно,  не знал; не
знал и о вдохновлявшей их западно-европейской  идеологии.  Знал только,  что
это были  люди, дерзнувшие восстать против  власти, и этого  было достаточно
для  его симпатий  к  ним. Не в трактатах Пестеля и  Никиты  Муравьева,  а в
"цареубийственных" стихах Рылеева и Бестужева увидел он свой декабризм.
     Уж как первый-то нож
     На бояр, на вельмож,
     А второй-то нож
     На попов, на святош,
     И молитву сотворя,
     Третий нож на царя!
     В этом плане и воздавал он дань своим предшественникам.
     ... а щоб збудить
     Хиренну волю, треба миром
     Громадою обух сталить,
     Та добро выгострить сокиру
     Та й заходиться вже будить.
     Особенно сильно звучит у него нота "на царя!".
     Царив, кровавих шинкарив
     У пута кутии окуй,
     В склипу глибоком замуруй!
     Здесь мы вряд ли согласимся с оценкой Драгоманова,  невысоко ставившего
такую  продукцию  поэта.  С литературной  точки  зрения, она в самом деле не
заслуживает  внимания,  но  как  документ  политического  настроения,  очень
интересна.
     Драгоманов  судил  о  Шевченко   с  теоретических  высот   европейского
социализма, ему нужны были  не обличения "неправд" царей на манер библейских
пророков, а протест  против политической  системы самодержавия.  Шевченко не
мог, конечно, подняться  до этого, но духовный его "якобинизм"  от этого  не
умаляется.
     На  русскую  шестидесятническую  интеллигенцию  стихи  его  действовали
гораздо  сильнее,  чем  методические  поучения  Драгоманова.  Он  -  образец
революционера не по разуму, а по темпераменту.
     Кроме   "царей",  однако,  никаких  других  предметов   его  бунтарских
устремлений  не  находим.  Есть  один-два  выпада  против  своих  украинских
помещиков, но это не бунт, а что-то вроде общественно-политической элегии.
     И доси нудно, як згадаю
     Готический с часами дом;
     Село обидране кругом,
     И шапочку мужик знимае,
     Як флаг побачить. Значит пан
     У себе з причетом гуляе.
     Оцей годованый кабан,
     Оце лядащо-щирый пан
     Потомок гетмана дурного.
     При всей нелюбви, Тарас Григорьевич не  призывает ни резать, ни "у пута
кутии" ковать этих панов, ни жечь их усадьбы,  как это делали  великорусские
его учителя "революционные демократы". На кого же, кроме царей, направлялась
его ненависть?
     Для  всякого, кто дал себе труд  прочесть  "Кобзарь",  всякие  сомнения
отпадают: - на москалей.
     Напрасно Кулиш  и Костомаров силились внушить  русской  публике,  будто
шевченковские "понятия  и  чувства не были  никогда,  даже в  самые  тяжелые
минуты  жизни,  осквернены  ни  узкою  грубою   неприязнью  к  великоросской
народности,   ни    донкихотскими   мечтаниями    о   местной   политической
независимости,  ни  малейшей тени чего-нибудь подобного не проявилось в  его
поэтических произведениях" {129}.  Они  оспаривали совершено очевидный факт.
Нет числа  неприязненным и злобным выпадам в его стихах  против  москалей. И
невозможно истолковать это, как ненависть  к одной  только  правящей царской
России. Все  москали,  весь  русский  народ  ему  ненавистны. Даже  в  чисто
любовных   cюжетах,  где  украинская   девушка  страдает,  будучи  обманута,
обманщиком всегда выступает москаль.
     Кохайтеся чернобривы,
     Та не з москалями,
     Бо москали чужи люди
     Роблять лихо з вами.
     Жалуясь Основьяненку на свое петербургское житье ("кругом чужи  люди"),
он вздыхает: "тяжко, батько, жити з ворогами". Это про Петербург, выкупивший
его  из  неволи,  давший  образование,  приобщивший  к  культурной  среде  и
вызволивший его впоследствии из ссылки.
     Друзья  давно  пытались  смягчить  эту  его  черту  в  глазах  русского
общества. Первый его биограф М. Чалый объяснял все влиянием польской швеи  -
юношеской  любви  Шевченко, но  вряд  ли  такое  объяснение  можно  принять.
Антирусизм автора "Заповита" не от жизни и личных  переживаний, а  от книги,
от национально-политической проповеди. Образ  москаля, лихого человека, взят
целиком со страниц старой казацкой письменности.
     В  1858 г.,  возмущаясь  Иваном Аксаковым,  забывшим упомянуть  в числе
славянских народов - украинцев, он не находит  других выражений, кроме  как:
"Мы же  им такие  близкие родичи: как наш батько  горел, то их  батько  руки
грел"!  Даже  археологические  раскопки  на  юге  России  представлялись ему
грабежом Украины - поисками казацких кладов.
     Могили вже розривають,
     Та грошей шукають!
     Сданный в солдаты и отправленный  за Урал, Тарас Григорьевич, по словам
Драгоманова, "живучи среди москалей солдатиков, таких  же  мужиков, таких же
невольников,  как сам он, - не дал нам ни одной картины доброго сердца этого
"москаля",  какие мы видим у других ссыльных... Москаль для него и в 1860 г.
- только "пройдисвит", как в 1840 г. был только "чужой чоловик" {130}.
     Откуда такая русофобия? Личной судьбой Шевченко она, во  всяком случае,
не объяснима. Объяснение в его поэзии.
     Поэтом он был не  "гениальным" и не крупным; три четверти стихов и поэм
подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань
малороссийскому языку. Но и в оставшейся четверти значительная доля ценилась
не  любителями  поэзии,  а революционной  интеллигенцией. П.  Кулиш когда-то
писал: если "само общество явилось бы на току критики с лопатою в руках, оно
собрало бы небольшое, весьма небольшое количество стихов Шевченко в  житницу
свою; остальное бы было в его глазах не лучше сору, его же возметает ветр от
лица земли".  Ни  одна из его поэм не  может быть взята целиком в "житницу",
лишь  из отдельных  кусков  и отрывков можно набрать скромный,  но  душистый
букет, который имеет шансы не увянуть.
     Что  бы  ни  говорили   советские  литературоведы,  лира  Шевченко   не
"гражданская"  в  том  смысле,  в  каком  это  принято  у  нас. Она  глубоко
ностальгична и безутешна в своей скорби.
     Украино, Украино!
     Сирце мое, ненько!
     Як згадаю твою долю
     Заплаче серденько!
     Называя ее "сиромахой", "сиротиной", вопрошая  "защо тебе сплюндровано,
защо,  мамо,  гинешь?" - поэт имеет в виду не современную ему живую Украину,
которая "сплюндрована"  ничуть  не  больше  всей  остальной России.  Это  не
оплакивание  страданий  закрепощенного люда, это скорбь  о  ее  невозвратном
прошлом.
     Де подилось казачество,
     Червоны жупаны,
     Де подилась доля-воля,
     Бунчуки, гетманы?
     Вот истинная  причина "недоли". Исчез золотой век Украины, ее идеальный
государственный строй, уничтожена казачья сила. "А що  то  за люди були  тии
запорожци! Не було й не буде  таких людей!". Полжизни готов он отдать,  лишь
бы  забыть  их   "незабутни"  дела.  Волшебные  времена  Палиев,   Гамалиев,
Сагайдачных владеют  его душой и воображением. Истинная поэзия Шевченко  - в
этом фантастическом  никогда  не бывшем  мире,  в  котором  нет исторической
правды,  но создана правда художественная.  Все его остальные стихи и поэмы,
вместе  взятые,  не  стоят тех строк,  где  он  бредит  старинными  степями,
Днепром, морем, бесчисленным запорожским войском, проходящим, как видение.
     О будущем своего края  Тарас Григорьевич  почти не думал. Раз,  как-то,
следуя шестидесятнической  моде,  упомянул о  Вашингтоне, которого "дождемся
таки  колись",  но  втайне никакого устройства, кроме прежнего казачьего, не
хотел.
     Оживут гетманы в золотом жупани,
     Прокинеться воля, казак заспива
     Ни жида, ни ляха, а в степях Украины
     Дай то Боже милый, блисне булава.
     Перед нами певец отошедшей казачьей  эпохи, влюбленный в нее,  как  Дон
Кихот  в рыцарския времена. До самой  смерти, героем и  предметом поклонения
его был казак.
     Верзется гришному усатый
     3 своею волею мени
     На черном вороном кони.
     Надо  ли после этого  искать причин русофобии? Всякое пролитие слез над
руинами Чигирина, Батурина  и  прочих  гетманских резиденций  неотделимо  от
ненависти  к тем, кто обратил их в развалины.  Любовь к казачеству оборотная
сторона вражды к Москве.
     Но  и любовь и  ненависть  эти - не  от жизни, не от современности. Еще
Кулишем и  Драгомановым установлено,  что поэт очень  рано,  в  самом начале
своего  творчества попал  в плен  к  старой  казачьей  идеологии.  По словам
Кулиша, он пострадал от той первоначальной школы, "в которой получил то, что
в  нем  можно было  назвать faute de mieux образованием", он долго сидел "на
седалище губителей и злоязычников" {131}.
     По-видимому,  уже  в  Петербурге,  в  конце  30-х  годов  нашлись  люди
просветившие  его  по  части Мазеп, Полуботков и  подсунувшие  ему  "Историю
Русов".  Без влияния  этого произведения  трудно  вообразить то  прихотливое
сплетение   революционных   и   космополитических   настроений   с   местным
национализмом,   которое   наблюдаем  в  творчестве   Шевченко.  По   словам
Драгоманова,  ни  одна  книга,   кроме  Библии,  не  производила  на  Тараса
Григорьевича такого впечатления, как "История Русов". Он брал из  нее  целые
картины и сюжеты. Такие  произведения, как "Подкова",  "Гамалия",  "Тарасова
Нич",  "Выбир Наливайка",  "Невольник", "Великий Льох", "Чернец"  -  целиком
навеяны ею.
     Прошлое   Малороссии   открылось  ему   под   углом  зрения   "Летописи
Конисского"; он воспитался на ней, воспринял ее, как откровение, объяснявшее
причины невзгод и  бедствий родного народа. Даже на самый чувствительный для
него вопрос  о крепостном  праве  на Украине, "летопись" давала свой ответ -
она   приписывала   введение   его   москалям.  Не   один  Шевченко,  а  все
кирилло-мефодиевцы  вынесли   из  нее  твердое   убеждение   в   москальском
происхождении   крепостничества.   В  "Книгах  Бытия   Украинского   Народу"
Костомаров  писал:  "А нимка цариця  Катерина, курва всесвитная, безбожниця,
убийниця мужа  своего,  востанне доканала казацтво и волю, бо одибравши тих,
котри були в Украини старшими, надилила их панством и землями, понадавала им
вильну братию в ярмо и поробила  одних панами, а других невольниками" {132}.
Если будущий ученый историк позволял себя такие речи, то что можно требовать
от  необразованного  Шевченко?  Москали  для  него   стали  источником  всех
бедствий.
     Ляхи були - усе взяли,
     Кровь повыпивали,
     А москали и свит Божий
     В путо закували.
     По канве "Истории Русов" он рассыпается удивительными узорами, особенно
на тему о Екатерине II.
     Есть  у  Шевченко повесть  "Близнецы", написанная  по-русски. Она может
служить  автобиографическим документом,  объясняющим  степень воздействия на
него "Истории Русов". Там рассказывается о некоем Никифоре Федоровиче Сокире
- мелком украинском помещике, большом почитателе этого произведения.
     "Я сам, будучи его  хорошим приятелем, часто гостил у него по нескольку
дней и  кроме летописи  Конисского, не видал  даже бердичевского календаря в
доме.  Видел только дубовый шкаф  в  комнате  и  больше ничего.  Летопись же
Конисского,  в  роскошном  переплете,  постоянно  лежала на столе  и  всегда
заставал  я ее раскрытою. Никифор Федорович  несколько раз прочитывал ее, но
до  самого конца  ни  разу.  Все, все мерзости, все  бесчеловечья  польские,
шведскую войну, Биронова брата, который у стародубских матерей отнимал детей
грудных и давал  им щенят кормить грудью для свой псарни - и это прочитывал,
но  как  дойдет до  голштинского  полковника Крыжановского, плюнет,  закроет
книгу и еще раз плюнет".
     Переживания героя этого отрывка были, несомненно, переживаниями  самого
Шевченко. "История  Русов" с  ее собранием "мерзостей"  трансформировала его
мужицкую ненависть  в ненависть  национальную или, по крайней мере, тесно их
переплела  между собой.  Кроме "Истории Русов",  сделавшейся  его настольной
книгой,  поэт  познакомился  и  со  средой, из которой вышло  это  евангелие
национализма. Приехав, в середине 40-х годов, в Киев, он не столько вращался
там  в  университетских кругах  среди  будущих членов  Кирилло-Мефодиевского
Братства, сколько гостил у хлебосольных помещиков Черниговщины и Полтавщины,
где его имя было известно и  пользовалось популярностью, особенно среди дам.
Некоторые из них сами пописывали в "Отечественных Записках".
     Мужское  общество  чаще  всего  собиралось  на почве  "мочемордия", как
именовалось   пьянство.   А.  Афанасьев-Чужбинский,   сам  происходивший  из
лубенских помещиков, красочно описывает тамошние празднества в честь Бахуса.
По  его  словам,  пьянство процветало, главным  образом,  на  почве  скуки и
безделья, сами  же  по себе помещики представляли  "тесный  кружок  умных  и
благородных  людей,  преимущественно  гуманных   и  пользовавшихся  всеобщим
расположением".  В этом  обществе можно было  встретить  и тех  оставшихся в
живых сподвижников  и  друзей В. Г. Полетики, из чьей  среды  вышла "История
Русов".  Встречи с ними происходили также при дворе генерал-губернатора  кн.
Репнина, с которым Шевченко познакомился через А. В. Капниста, сына поэта. О
Мазепе,  о  Полуботке,  о  Петре  и   Екатерине,  а  также  о  присоединении
Малороссии, как  печальной дате в  истории  края, он мог  наслушаться  здесь
вдоволь. Недаром именно на  эти годы  близости с черниговскими и полтавскими
помещиками   падают   самые   неприязненные   его   высказывания  о  Богдане
Хмельницком.
     Во всей эпопее Хмельничины  он видел  только печальный,  по его мнению,
факт присоединения к Москве, но ни страданий крестьянского люда под "лядским
игом", ни  ожесточенной  борьбы  его  с  Польшей, ни всенародного требования
воссоединения с  Россией знать  не хотел.  Величайшая освободительная  война
украинского крестьянства осталась вовсе незамеченной вчерашним крепостным.
     В московском периоде истории, его опять печалит судьба не крестьянства,
а казачества. Он плачет о  разгоне Сечи,  а не о введении нового крепостного
права. Возмущаясь тем, что "над дитьми казацкими поганци пануют", он ни разу
не возмутился пануваньем детей  казацких над его мужицкими отцами и  дедами,
да и над  ним самим. Период после присоединения  к России представляется ему
сплошным обдиранием Украины. "Москалики що заздрили то все очухрали".
     Драгоманов не без основания  полагал,  что  черниговские  и  полтавские
знакомства оказали на Шевченко  гораздо более сильное влияние, чем разговоры
с Гулаком, Костомаровым и Кулишем. Патриотизм его сложился, главным образом,
в левобережных усадьбах "потомков гетмана дурного", где его носили на руках,
где  он  был  объявлен надеждой  Украины, национальным  поэтом, где нашлась,
даже,  почитательница, готовая на собственный счет отправить его на три года
в Италию.
     "Национальным поэтом" объявлен он не потому, что писал по-малороссийски
и не потому, что выражал глубины народного духа. Этого, как раз, и не видим.
Многие до  и после Шевченко писали по-украински, часто, лучше его, но только
он  признан "пророком".  Причина: - он первый воскресил  казачью ненависть к
Москве и первый воспел  казачьи времена,  как  национальные.  Костомарову не
удается убедить нас, будто "Шевченко  сказал то, что каждый народный человек
сказал  бы, если  б  его народное  чувство могло возвыситься до  способности
выразить   то,  что  хранилось   на   дне   его  души"  {133}.  Поэзия   его
интеллигентская, городская и направленческая. Белинский, сразу же  по выходе
в свет "Кобзаря", отметил фальш его народности:
     "Если  господа  Кобзари думают своими поэмами  принести пользу  низшему
классу своих соотчичей, то в этом они очень ошибаются; их поэмы, несмотря на
обилие  самых вульгарных и  площадных  слов  и  выражений,  лишены  простоты
вымысла  и рассказа,  наполнены вычурами  и  замашками,  свойственными  всем
плохим пиитам, часто нисколько не народны, хотя и подкрепляются  ссылками на
историю,  песни и  предания,  следовательно,  по всем  этим  признакам - они
непонятны простому народу и не имеют в себе ничего с ним симпатизирующего".
     Лет  через  сорок  то же  самое  повторил  Драгоманов,  полагавший, что
"Кобзарь"  "не  может стать  книгою ни вполне народною, ни такой, которая бы
вполне служила проповеди "новой правды" среди народа".
     Тот  же Драгоманов  свидетельствует  о  полном  провале попыток довести
Шевченко  до народных низов. Все  опыты  чтения его стихов мужикам кончались
неудачей. Мужики оставались холодны {134}.
     Подобно  тому, как казачество,  захватившее Украину,  не  было народным
явлением, так и всякая попытка его воскрешения, будь то политика или поэзия,
- не народна в такой же степени.
     Несмотря на  все  пропагандные  усилия самостийнической клики, вкупе  с
советской  властью,  Шевченко был  и останется  не  национальным  украинским
поэтом, а поэтом националистического движения.

        "Первые организации"
     Слово "организация"  плохо вяжется с  маленьким кружком, известным  под
именем "Кирилло-Мефодиевского Братства", возникшим в Киеве при  университете
Св. Владимира,  в 1846-1847  г. Он  не успел  ни  организоваться, ни  начать
действовать, как был ликвидирован полицией,  усмотревшей в нем революционное
общество,   вроде   декабристского.   Идеи   насильственного  ниспровержения
государственного  строя у  его членов не  было, но  успели  выработаться кое
какие взгляды  на будущее устройство России  и всех  славянских  стран.  Это
устройство представлялось  на  манер древних вечевых княжеств -  Новгорода и
Пскова.  В  бумагах  Н.  И.  Костомарова,  самого  восторженного  из  членов
братства, сохранилась запись: "Славянские народы воспрянут от дремоты своей,
соединятся,  соберутся  со   всех  концов  земель   своих  в  Киев,  столицу
славянского племени,  и представители  всех племен, воскресших из настоящего
унижения,  освободятся  от  чужих  цепей,  воссядут  на  горах  (киевских) и
загремит вечевой колокол у Св. Софии, суд, правда и равенство воцарятся. Вот
судьба нашего племени, его будущая история, связанная тесно с Киевом" {135}.
     "Матери  городов  русских"  предстояла   роль  матери  всех  славянских
городов.
     Нетрудно в этом отрывке уловить  все тот же мотив "Соединенных славян",
звучащий в  названиях  одного  из декабристских обществ и киевской масонской
ложи.  При этом не обязательно  предполагать,  как это часто делают, идейную
преемственность  между декабристами и  кирилло-мефодиевцами.  Гораздо вернее
допустить, что те и другие имели общего учителя панславизма  в лице поляков.
Недаром "Книги бытия украинского народа", написанные Костомаровым, как некое
подобие  "платформы"  братства, хранят  на  себе  ясный  след  влияния "Книг
польского народа  и польского пилигримства" Мицкевича. Кроме того, во  время
их написания, в 1846 г.,  Костомаров часто встречался  с поляком Зеновичем -
бывшим профессором Кременецкого  лицея, рассадника  польского  национализма.
Зенович был ревностным поборником идеи всеславянского государства.
     Главные  принципы   Кирилло-Мефодиевского  кружка  давно   выяснены   и
сформулированы.  А.  Н.  Пыпин  дает   краткую  их  сводку   в  таком  виде:
освобождение   славянских   народностей  из   под   власти   иноплеменников,
организация  их  в самобытные  политические  общества федеративно  связанные
между   собою,  уничтожение   всех  видов  рабства,   упразднение  сословных
привилегий и преимуществ, религиозная свобода мысли, печати, слова и научных
изысканий,  преподавание  всех славянских  наречий  и  литератур  в  учебных
заведениях {136}. К этому надо прибавить, что  такая всеславян