ачнут зажимать пальцами свои носы, издавать звуки "пу-пу" и, убегая, кричать ему обидные прозвища. Когда они так делали, он хотел умереть.
     Хотя в доме не было отопления и он вынужден был принимать холодную ванну, он, тем не менее, мылся с головы до ног три-четыре раза в день, надеясь отбить запах. Когда это не срабатывало, он покупал духи - в основном сандаловое дерево - и поливал свое тело после каждого мытья. Теперь комментарии, которые преследовали его, касались не экскрементов, а его сексуальной жизни. Он одинаково воспринимал яд и этих замечаний.
     Тем не менее, бычье сопротивление поднималось в нем. Оно касалось не только его мучении на улице. Европеец, после вежливого обхождения и ухаживания, все больше и больше мучил его презрением, относясь к нему скорее, как к лакею, нежели союзнику. Это раздражало его. Посылая его на охоту за Тоем, требуя прочесать миллионный город чтобы отыскать съежившегося старика, которого Брир в последний раз видел перелезающим через стену абсолютно голым - его тощие ягодицы были абсолютно белыми в лунном свете - Европеец явно потерял чувство меры. Какие бы преступления Той не совершил против Мамуляна, они едва ли были настолько серьезны, и это заставляло Брира слабеть и уставать, проводя еще один день, блуждая по улицам.
     Несмотря на усталость, потребность в сне оставила Брира почти полностью. Ничто, даже утомление, убившее его нервы, не могло принудить его тело более чем к нескольким минутам отдыха, в течение которых он моргал глазами, но даже тогда его мозг видел сны, такие ужасные сны, что едва ли можно было назвать дремоту блаженной. Единственным комфортом, оставшимся у него, были его милашки.
     У дома было одно преимущество - у него был подвал. Просто сухое, холодное место, которое он систематически очищал от хлама, оставленного его предыдущими владельцами. Он проделал большую работу и постепенно приближался к тому, чтобы это место стало таким, как он хотел, и хотя он никогда особенно не любил замкнутые пространства, было что-то притягательное в этой темноте, и это отвечало его невысказанному потустороннему желанию - быть под землей. Вскоре он все выскребет отсюда. Он повесит цветные бумажные цепи на стены и поставит цветы в вазы на полу. Может быть, будет стол, со скатертью, пахнущей фиалками, удобные кресла для гостей. Тогда он сможет начать приглашать друзей в той манере, которая, он надеялся, им придется по душе.
     Все его приготовления могли бы завершиться намного быстрее, если бы он не прерывался постоянно для всех этих дурацких и проклятых командировок, в которые Европеец отправлял его. Но время этого услужения, как он решил, подошло к концу. Сегодня он скажет Мамуляну, что он больше не будет подчиняться шантажу или нелепым обещаниям и играть в эту игру. Ему придется угрожать, если дело будет плохо. Он уедет на север. На севере есть места, где солнце не встает пять месяцев в году - он читал о таких местах - и это казалось привлекательным для него. Нет солнца, глубокие пещеры, в которых можно жить, дыры, куда даже лунный свет не может проникнуть. Пришло время выложить карты на стол.

***

     Если воздух в доме был холодным, то в комнате Мамуляна он был еще холоднее. Казалось, дыхание Европейца было смертельно ледяным.
     Брир стоял в дверях. Он всего лишь один раз был в этой комнате и в нем копошился маленький страх перед ней. Она была чересчур простой. Европеец попросил Брира забить досками окно, и он сделал это. Теперь, при свете единственного фитиля, горевшего в тарелке с маслом на полу, комната казалась унылой и серой: все в ней казалось призрачным, даже Европеец. Он сидел в темном деревянном кресле, которое было единственным предметом обстановки, и смотрел на Брира глазами, сверкающими столь ярко, что тот должен был бы ослепнуть.
     - Я не вызывал тебя сюда, - сказал Мамулян.
     - Я хотел... поговорить с тобой.
     - Тогда закрой дверь.
     Хотя это противоречило его желанию, Брир подчинился. Замок щелкнул за спиной; теперь комната собралась вокруг одинокого языка пламени и слабого освещения, которое он давал. Инертно Брир осмотрел комнату в поисках того, на что можно было сесть или, по крайней мере, опереться. Но никаких удобств здесь не было: ее строгость могла бы смутить аскета. Только несколько одеял на голых досках в углу, где спал великий человек, немного книг, сложенных у стены, колода карт, кувшин с водой и чашка, что-то еще. Стены, за исключением четок, свисавших с крюка, были голыми.
     - Что ты хочешь, Энтони?
     Все, о чем мог подумать Брир, было: я ненавижу эту комнату.
     - Скажи, что ты должен сказать.
     - Я хочу уйти...
     - Уйти?
     - Уйти. Меня раздражают мухи. Здесь так много мух.
     - Не больше, чем где-нибудь еще в мае. Хотя, возможно сейчас более тепло, чем обычно. Все признаки того, что лето будет мучительным.
     Мысль о тепле и свете вызвала у Брира тошноту, и была еще одна вещь - отвратительная реакция его живота, когда он принимал пищу. Европеец обещал ему новый мир - здоровье, богатство, счастье, - но он страдал от мучений проклятья. Все это было жульничеством, все - жульничество.
     - Почему ты не позволил мне умереть? - спросил он, не задумываясь над тем, что говорит.
     - Ты мне нужен.
     - Но я болен.
     - Работа скоро будет закончена.
     Брир взглянул на Мамуляна в упор - вещь, на которую он отваживался крайне редко. Но отчаяние гнало его, как розга по спине.
     - Ты говоришь о том, чтобы найти Тоя? - спросил он. - Мы не найдем его. Это невозможно.
     - Нет, мы найдем его, Энтони. Я настаиваю.
     Брир вздохнул.
     - Я хотел бы умереть, - сказал он.
     - Не говори так. У тебя есть все свободы, которые ты хочешь, правда? Ты теперь не чувствуешь вины, так?
     - Нет...
     - Большинство людей были бы счастливы страдать от твоих незначительных неудобств, чтобы быть невиновными, Энтони, - следовать плотским желаниям своего сердца и никогда не быть заставленными пожалеть об этом. Сегодня отдохни. Завтра мы оба будем заняты, ты и я.
     - Чем?
     - Мы отправимся посетить мистера Уайтхеда.
     Мамулян говорил ему об Уайтхеде и доме с собаками. Повреждения, причиненные ими Европейцу, были значительны. Хотя его разодранная рука зажила быстро, повреждения ткани были невосстанавимы. Палец и еще половина пропали, отвратительные шрамы покрывали ладонь с обеих сторон, большой палец уже не будет нормально двигаться - его карточные навыки серьезно испорчены. Это была длинная и жалостливая история, которую он рассказал Бриру в тот день, вернувшись окровавленным после своего столкновения с собаками. История нарушенных обещании и презираемого доверия, жестокостей, совершенных против дружбы. Европеец открыто плакал, рассказывая ему об этом, и Брир мельком разглядел всю глубину его боли. Они оба были презираемыми людьми, против них все сговорились, их все бранили. Вспоминая исповедь Европейца, он почувствовал, как когда-то потерянное чувство справедливости пробуждается в нем вновь. И вот теперь он, кто так много должен Европейцу - его жизнь, его рассудок - планирует повернуться спиной к своему Спасителю. Пожирателю Лезвий стало стыдно.
     - Пожалуйста, - взмолился он, стараясь загладить свои жалобы, - позволь мне пойти и убить этого человека для тебя.
     - Нет, Энтони.
     - Я могу, - настаивал Брир. - Я не боюсь собак. Я не чувствую боли. Я могу убить его в постели.
     - Я уверен, что можешь. И ты, безусловно, понадобишься мне, чтобы оградить меня от собак.
     - Я разорву их на куски.
     Мамулян казался глубоко удовлетворенным.
     - Ты сделаешь это, Энтони. Я ненавижу эту породу. Всегда ненавидел. Ты будешь разбираться с ними, пока я перекинусь парой слов с Джозефом.
     - Зачем канителиться с ним? Он так стар.
     - Так же, как и я, - ответил Мамулян. - Я гораздо старше, чем выгляжу, поверь мне. Но сделка есть сделка.
     - Это трудно, - сказал Брир, его глаза были мокрыми от бесстрастных слез.
     - Что именно?
     - Быть Последним.
     - О, да.
     - Надо делать все очень правильно, чтобы племя запомнилось... - голос Брира сломался. Где та слава, которую он не застал, будучи рожденным, когда Великий Век уже прошел! Каково же должно было быть это волшебное время когда Пожиратели Лезвий, и Европейцы, и все другие племена держали мир в своих руках? Такой Век больше никогда не наступит - так говорил Мамулян.
     - Ты не будешь забыт, - пообещал Европеец.
     - Я думаю, что да.
     Европеец поднялся. Он казался больше, чем помнил его Брир, и темнее.
     - Верь хотя бы чуть-чуть, Энтони. Есть еще так много, к чему можно стремиться.
     Брир почувствовал прикосновение к затылку. Как будто там сел мотылек и исследовал его шею своими усиками. Его голова начала гудеть, словно все мухи, так раздражавшие его, отложили свои яйца в его ушах и они начинали лопаться. Он тряхнул головой, чтобы сбросить это ощущение.
     - Все в порядке, - услышал он слова Европейца через жужжание их крыльев. - Будь спокоен.
     - Мне плохо, - слабо попытался протестовать Брир, надеясь, что его немощность заставит Мамуляна быть милосерднее. Комната вокруг него стала распадаться на части, стены отделились от пола и потолка, шесть сторон этой серой коробки стали разваливаться по швам, впуская внутрь все виды пустоты. Все исчезло в тумане - обстановка, одеяла, даже Мамулян.
     "Есть еще так много, к чему можно стремиться", - расслышал он повтор слов Мамуляна. Или это было всего лишь эхо, долетевшее до него от далекого непроницаемого лица? Брира охватил страх. Хотя он не мог больше видеть даже своей протянутой руки, он знал, что все вокруг ушло навсегда и он потерялся здесь. Слезы стали крупнее. Его внутренности сжались в комок.
     И когда он уже подумал, что должен закричать или сойти с ума, Европеец возник перед ним из этой пустоты и, при свете яркой молнии, затмевающей его сознание, Брир увидел, что тот изменился. Источник всех мук, мучительных лет и убийственных зим, всех потерь, всех страхов был здесь, колыхаясь перед ним, более обнаженный, чем любой человек имеет на то право, - обнаженный до самой сути несуществования. И сейчас он протягивал свою добрую руку Бриру. В ней была игральная кость, на которой были вырезаны лица людей - Брир почти узнавал их, - и Последний Европеец сгибал и подбрасывал кость с лицами, и все в пустоте, пока где-то рядом существо с пламенем вместо головы рыдало и рыдало, пока они все, как казалось, не утонули в слезах.

35

     Уайтхед взял стакан водки, бутылку и спустился в сауну. Это стало его излюбленным ритуалом за недели Кризиса. Сейчас, хотя опасность еще далеко не миновала, он потерял всякий интерес к состоянию Империи. Большие филиалы Корпорации в Европе и на Дальнем Востоке уже были проданы, чтобы покрыть причиняемые ими убытки; клиенты были переключены на пару меньших фирм; планировалось массовое сокращение штатов на некоторых химических фабриках в Германии и Скандинавии - последняя отчаянная попытка предотвратить закрытие или продажу. Однако в голове Джо были другие проблемы. Империи могут быть завоеваны вновь, жизнь и рассудок - никогда. Он отослал финансистов и тупоголовых правительственных чиновников обратно в их банки и звенящие телефонами офисы в Уайт-холле. Они ничего не могли сказать ему из того, что он хотел услышать. Не графики, не компьютерные расчеты, не предсказания интересовали его. За те пять недель с начала Кризиса он запомнил с интересом только один разговор - беседу со Штрауссом.
     Ему нравился Штраусс. Более того, он доверял Штрауссу, а на том базаре, на котором ворочал своими делами Джо, это был куда более редкий товар. Инстинкт Тоя по отношению к Штрауссу не подвел его - у Билла был нюх на людей. Порой, основном когда водка заполняла его сантиментами и сожалениями, он очень тосковал по Тою. Но, черт его побери, он не будет его оплакивать - это не его стиль и он не собирался менять его. Он налил себе еще один стакан водки и поднял его.
     - За Крах, - сказал он и выпил.
     Он напустил большую массу пара в комнату, отделанную белым кафелем, и сидел на лавке в полутьме, взмокший и красный, чувствуя себя какой-то живой фабрикой из плоти. Он наслаждался ощущением пота в складках живота, подмышках и паху - простейшие физические стимулы, отвлекавшие его от дурных мыслей.

***

     "Может быть Европеец в конце концов не придет, - подумал он. - Моли Бога".
     Где-то в покрытом ночью доме открылась и закрылась дверь, но алкоголь и пар сделали его абсолютно равнодушным ко всем событиям. Сауна была другой планетой - его и только его. Он опустил стеклянный стакан на кафельный пол и закрыл глаза, надеясь вздремнуть.

***

     Брир подошел к воротам. Они издавали ровный электрический гул и угрюмый запах мощности в воздухе.
     - Ты сильный, - сказал Европеец. - Ты говорил мне так. Открой ворота.
     Брир положил руки на провод. Хвастовство оказалось правдой - он ощутил только легчайшее покалывание. Запах жареного разлился в воздухе и его зубы заскрипели, когда он начал раскрывать створки ворот. Он оказался сильнее, чем предполагал. В нем не было страха, и его отсутствие сделало его Геркулесом. Собаки залаяли вдоль ограды, но он только подумал - пусть приходят. Он не собирается умирать. Он, возможно, никогда не умрет.
     Смеясь, как полоумный, он разорвал ворота; гул прекратился, когда нарушилась цепь. Воздух наполнился голубым дымом.
     - Хорошо, - сказал Европеец.
     Брир попытался выпустить ту часть сетки, которую он держал в руке, но она вплавилась в его ладонь. Ему пришлось отдирать ее другой рукой. Он с удивлением рассматривал свою поврежденную плоть. Она была почерневшей и аппетитно пахла. Вскоре, конечно, она начнет немного болеть. Ни один человек - даже такой, как он, невиновный и невероятно сильный - не может получить такие раны и н пострадать. Но никакого ощущения не было.
     Внезапно из темноты выбежала собака.
     Мамулян попятился, страх охватил его, но она избрала своей жертвой Брира. За несколько шагов до цели собака прыгнула и ее масса ударила Брира в грудь. Толчок опрокинул его на спину, собака была сверху него, щелкая челюстями у его горла. Брир был вооружен длинным острым кухонным ножом, но, казалось, его не интересовало оружие, хотя достать его было несложно. Его толстое лицо осклабилось в улыбке, когда собака пыталась добраться до его горла. Брир просто взял нижнюю челюсть собаки. Животное щелкнуло челюстями, зажимая руку Брира в зубах. Почти мгновенно оно осознало свою ошибку. Брир дотянулся до затылка собаки своей свободной рукой, захватил часть меха и мускулов и стал поворачивать голову и шею в противоположных направлениях. Раздался скрежещущий звук. Собака глухо зарычала, все еще отказываясь отпустить руку своего мучителя, даже когда кровь брызнула из-под ее сломанных зубов. Брир осуществил еще один смертельный поворот. Глаза собаки побелели, ее конечности задергались. Она шлепнулась на грудь Брира замертво.
     Другие собаки залаяли вдалеке, отвечая на предсмертный вой, который они услышали. Европеец нервно поглядывал вправо и влево.
     - Вставай! Быстро!
     Брир высвободил руку из утробы собаки и сбросил с себя труп. Он все еще смеялся.
     - Просто, - сказал он.
     - Их много.
     - Предоставь их мне.
     - Может быть, слишком много для тебя, чтобы сразу разобраться со всеми.
     - Это та? - Брир подтолкнул голову собаки, чтобы Европеец мог лучше разглядеть ее.
     - Какая та?
     - Которая откусила твои пальцы?
     - Я не знаю, - ответил Европеец, избегая смотреть на литое кровью лицо Брира, которое ухмылялось ему - глаза его сверкали, как у влюбленного подростка.
     - Питомник? - предложил он. - Покончим с ними там.
     - Почему нет?
     Европеец направился от ограды в сторону питомника. Благодаря Кэрис расположение Убежища было знакомо ему, как линии его ладони. Брир зашагал за ним, уже почуяв кровь, его тяжелые шаги были пружинисты. Он редко чувствовал себя таким живым.
     Жизнь так хороша, не правда ли? Так невероятно хороша!

***

     Собаки лаяли.
     В своей комнате Кэрис натянула подушку на голову, чтобы заглушить шум. Завтра она наберется смелости и скажет Лилиан, что она не могла спать полночи из-за истерического лая. Если она вообще когда-нибудь собирается стать здоровой, она должна научиться ритмам нормальной жизни. А это означало заниматься своим делом, когда светит солнце, и спать ночью. Когда она повернулась в попытке отыскать прохладную часть кровати, в ее голове внезапно вспыхнуло видение. Оно исчезло быстрее, чем она успела полностью рассмотреть его, но того, что она разглядела, было достаточно, чтобы окончательно разбудить ее. Она увидела человека - безликого, но знакомого, - идущего по траве. По его ногами колыхалась волна мерзости. Она пресмыкалась перед ним в слепом поклонении, извиваясь как змея. Она не успела разглядеть, что содержала эта волна, и, возможно, это было даже к лучшему.
     Она перевернулась в третий раз и приказала себе забыть эту ерунду.
     Удивительно, но собаки перестали лаять.

***

     И что, в конце концов, было худшим, что он мог сделать, что было бы самым худшим? Уайтхед задавался этим вопросом так часто, что он был уже более знакомым, чем любимое пальто. Возможные физические муки были бесконечны, безусловно. Иногда, в липком объятии тройного пота, он думал о себе, как о стоящем всех их - потому что преступления власти, совершенные им, было нелегко оплатить. И все это, о Боже Всемогущий, все это было сделано!
     Но тогда, черт возьми, у кого нет преступлений, в которых придется исповедоваться, когда придет срок? Кто не действовал из зависти или жадности и выиграл, будучи совершенно в их власти? Он не может отвечать за все, что сделала Корпорация. Если когда-то, десять лет назад, медицинский препарат, деформирующий внутриутробный плод, проскользнул на рынок, можно ли было его винить только за то, что он получил выгоду от этого? Такая моральная ответственность была в духе писателей романов о мести - она не имела ничего общего с реальным миром, где большинство преступлений каралось только благосостоянием и влиятельностью, где грязный червь редко возвращался, а когда возвращался, был немедленно раздавлен; где лучшее, на что мог надеяться человек, это подняться до веса своих амбиций, используя ум, хитрость и насилие. Это был реальный мир, и Европеец был так же знаком с его иронией, как и он. Разве сам Мамулян не показывал ему многое из всего этого? Тогда как же Европеец может вдруг измениться и наказывать своего студента за то, что он слишком хорошо усвоил его урок?
     "Возможно, я умру в теплой кровати, - подумал Уайтхед, - с неплотно задернутыми занавесками, за которыми будет желтое весеннее небо в окружении скорбящих".
     - Нечего бояться, - сказал он вслух. Пар сгущался. Плитки кафеля, уложенные с маниакальной точностью, покрывались потом вместе с ним, но, в отличие от него, были холодным.
     Нечего бояться.

36

     От двери собачьего питомника Мамулян наблюдал за работой Брира. На этот раз здесь была более эффективная резня, чем проба сил, которую он устроил у ворот. Толстяк просто открывал клетки и резал глотки собакам одну за Ругой с помощью кухонного ножа с длинным лезвием. Запертых в клетках собак было заполучить легко. Все, что они могли делать - это крутиться на месте, беспомощно щелкая челюстями на своего убийцу, каким-то образом зная что битва проиграна еще до того, как она по-настоящему начнется. Они падали на землю с перерезанными глотками из которых хлестала пульсирующая кровь; карие глаза бросали последний взгляд на Брира, как глаза нарисованных святых. Он убил и щенков, отрывая их от сосков матери и раздавливая их головы в руке, Белла дралась более неистово, чем остальные, порываясь изо всех сил причинить убийце как можно больше повреждений, прежде чем была тоже убита. Он отплатил ей тем же, нанося увечья уже мертвому телу после того, как заставил ее замолчать, - раны в ответ на раны, полученные им от нее. Когда резня закончилась и единственным движением в клетках были конвульсии но