вверх, и свет с площадки освещал его широкий, гладкий лоб. Лютер узнал лицо: может быть, он видел его на похоронах? За ним в тени стояла другая тяжелая фигура.
     - Я хотел бы переговорить, - сказал первый.
     - Как вы попали сюда? Кто вы, черт возьми?
     - Только на одно слово. О вашем хозяине.
     - Вы что, из газеты? Слушайте, я сказал уже все, что знал. А теперь убирайтесь, пока я не вызвал полицию. Вы не имеете права вламываться сюда.
     Второй человек выступил из тени и поглядел вверх на лестницу. Его лицо было загримировано настолько, что это было очевидно даже на расстоянии. Лицо припудрено, щеки подрумянены: он выглядел, как дама из пантомимы. Лютер поднялся еще выше по лестнице, его мысли скакали. "Не бойтесь", - произнес первый так, что Лютер испугался еще больше. Что может скрываться за такой вежливостью?
     - Если вы не уберетесь за десять секунд... - предупредил он.
     - Где Джозеф? - спросил вежливый человек.
     - Умер.
     - Вы уверены?
     - Конечно, уверен. Я видел вас на похоронах, не так ли? Я не знаю, кто вы.
     - Меня зовут Мамулян.
     - Ну и вы там были, правда ведь? Вы сами все видели. Он мертв.
     - Я видел гроб.
     - Он мертв, приятель, - настаивал Лютер.
     - Вы были одним из тех, кто его нашел, так, кажется? - сказал Европеец, делая несколько беззвучных шагов через холл к подножию лестницы.
     - Именно так. В кровати, - ответил Лютер. Может быть, они все-таки журналисты? - Я нашел его в кровати. Он умер во сне.
     - Спускайтесь. Уточним детали, если вы не против.
     - Мне и здесь хорошо.
     Европеец поглядел на нахмуренное лицо шофера; попробовал, ради опыта, на затылке. Здесь слишком жарко и грязно; он не был достаточно пригоден для исследования. Есть и другие, более грубые методы. Он едва махнул Пожирателю Лезвий, чей сандаловый запах он так близко ощущал.
     - Это Энтони Брир, - сказал он. - В свое время он отправлял на тот свет детей и собак, вы помните собак, Лютер?
     И продолжил с восхитительной основательностью:
     - Он не боится смерти. Он даже чрезвычайно сочувствует ей.
     Лицо манекена блеснуло в лестничном колодце, в глазах - желание.
     - А теперь, пожалуйста, - сказал Мамулян, - ради нас обоих - правду.
     В горле у Лютера пересохло настолько, что слова едва выходили.
     - Старик мертв, - сказал он. - Это все, что я знаю. Если бы я знал еще что-нибудь, то сказал бы.
     Мамулян кивнул; его взгляд, когда он говорил, был сострадательный, как будто он искренне опасался того, что может случиться в следующий миг.
     - Вы сказали мне кое-что, во что мне хочется верить, и вы сказали это с такой убежденностью, что я почти поверил. В принципе я мог бы уйти, довольный, а вы отправились бы по своим делам. Но... - он тяжело вздохнул, - но я не совсем вам поверил.
     - Слушайте, этот дом мой, черт возьми! - заревел Лютер, ощущая, что необходимо что-то предпринять. Человек, которого звали Брир, расстегнул пиджак. Под ним не было рубашки. Сквозь жир на груди были продеты булавки, они прокалывали его соски. Он нащупал их и выдернул две, крови не появилось. Вооруженный этими стальными иголками он побрел к подножию лестницы.
     - Я ничего не сделал, - взмолился Лютер.
     - Так вы говорите.
     Пожиратель Лезвий начал взбираться по лестнице. Неприпудренная грудь была безволосой и желтоватой.
     - Подождите!
     Брир остановился при крике Лютера.
     - Да? - сказал Мамулян.
     - Уберите его от меня!
     - Если у вас есть, что мне рассказать, то давайте. Я более чем жажду вас услышать.
     Лютер кивнул. Лицо Брира выразило разочарование. Лютер сглотнул, прежде чем начать говорить. Ему заплатили - маленькое состояние - за то, чтобы он не сообщал того, что собирался теперь рассказать, но Уайтхед не предупредил, что все будет так. Он ожидал оравы любопытных репортеров, может быть, даже выгодные предложения за рассказ в воскресные газеты, но не этого: не людоеда с кукольным лицом и ранами без крови. Есть границы молчания, которое можно купить за деньги, Бог свидетель.
     - Так что вы можете сказать? - спросил Мамулян.
     - Он не умер, - ответил Лютер.
     - Ну это не было так сложно, ведь правда?
     - Все это было подстроено. Только двое или трое знали, я один из них.
     - Почему вы?
     Здесь Лютер не был уверен.
     - Полагаю, он доверял мне, - сказал он, пожимая плечами.
     - Ага.
     - Кроме того, кто-то должен был найти тело, и я был наиболее вероятным кандидатом. Он просто хотел расчистить себе путь. Начать снова там, где его не найдут.
     - И где же?
     Лютер потряс головой.
     - Я не знаю, приятель. Где-нибудь, я думаю, где никто не знает его в лицо. Он мне не говорил.
     - Он, должно быть, намекал.
     - Нет.
     Взгляд Брира светлел с каждым признаком сдержанности Лютера.
     - Ну же, - подбодрил Мамулян. - Вы уже дали мне основную залежь; какой будет вред, если отдадите и остаток?
     - Больше ничего нет.
     - Зачем причинять боль самому себе?
     - Он никогда мне не говорил! - Брир шагнул на первую ступеньку, еще на одну, еще.
     - Он, должно быть, поделился с вами какими-то идеями, - сказал Мамулян. - Думайте! Думайте! Вы говорили он доверял вам.
     - Не настолько! Эй, уберите его от меня!
     Булавки заблестели.
     - Ради Бога, уберите его от меня!
     Две вещи огорчали Мамуляна. Первая - это то, что человек способен на такую вот улыбающуюся жестокость по отношению к другому. И вторая - то, что Лютер ничего не знал. Его информированность, как он и утверждал, была строго ограниченна. Но к тому времени, когда Мамулян убедился в этом, судьбу Лютера уже нельзя было изменить. Ну это не совсем правда. Возрождение совершенно вероятно. Но у Мамуляна были дела поважнее, на которые нужно было тратить истощающийся запас сил; и кроме того, позволить человеку остаться мертвым - это единственный путь компенсировать страдания, которые шофер так напрасно сейчас переносит.
     - Джозеф. Джозеф, - произнес Мамулян укоризненно.
     И нахлынула тьма.

Х Ничего и после

54

     Обеспечив себя всем необходимым на случай долгого бдения около дома на Калибан-стрит - всяким чтивом, едой, питьем, - Марти вернулся туда и пронаблюдал за домом большую часть ночи в компании с бутылкой "Чивас Регал" и автомобильным радиоприемником. Только незадолго до рассвета он прервал свою вахту и уехал, вернувшись в свою комнату совершенно пьяным, где проспал почти Д° полудня. Когда он пробудился, голова казалась размером с аэростат, хорошенько накачанный газом, но впереди у него была цель на весь день. Никаких мечтаний о Канзасе - только факт существования того дома и Кэрис, запертой в нем.
     Позавтракав гамбургерами, он вернулся на ту улицу и припарковал машину достаточно далеко, чтобы его не заметили, но достаточно близко, чтобы видеть, кто входит и выходит. Последующие три дня он провел на том же самом месте. Иногда он улучал несколько минут для судорожного сна прямо в машине; чаще возвращался в Килбурн и урывал себе час или два. Жизнь улицы стала ему знакома во всех своих проявлениях: он видел ее незадолго до рассвета, едва обретавшую твердую реальность; он видел ее в разгар утра - молодые женщины с ребятишками, деловые люди; и в цветистый полдень, и вечером, когда сахарно-розовый свет заходящего солнца заставлял ликовать кирпич стен и шифер на крышах. Частная и общественная жизнь калибанцев открылась ему. Ребенок в шестьдесят седьмом доме, чьим тайным пороком была гневливость. Женщина из восемьдесят первого, которая ежедневно принимала в доме мужчину ровно в двенадцать сорок пять. Ее муж, полисмен, судя по рубашке и галстуку, который приветствовал свой дом каждую ночь ударами в дверь, интенсивность которых находилась в прямой зависимости от времени, что провели вместе его жена и ее любовник за ленчем. И еще дюжина или две уличных историй, пересекающихся и расходящихся снова.
     Что до самого дома, там он видел случайную жизнедеятельность, но ни разу не видел Кэрис. Жалюзи на окнах среднего этажа были опущены весь день и поднимались только тогда, когда истощалась сила солнца. Единственное окно наверху выглядело постоянно закрытым изнутри.
     Марти заключил, что в доме, кроме Кэрис, было только два человека. Один, конечно. Европеец. Другой был мясник, с которым он почти столкнулся в Убежище, - убийца собак. Один-два раза в день он уходил и возвращался, обычно ради каких-то банальных дел. Это было неприятное зрелище: его покрытое густым слоем косметики лицо, запинающаяся походка и лукавый взгляд, бросаемый на играющих детей.
     В эти три дня Мамулян не покидал дома, во всяком случае, Марти не видел, как он выходил. Он мельком появлялся в окне нижнего этажа, выглядывал наружу, на залитую солнцем улицу, но такое случалось нечасто. И пока он был в доме, Марти и не думал о попытках спасения. Никакое мужество - а этого качества у него было не так уж безгранично много - не заставило бы его пойти против сил, которые защищали Европейца. Нет, он должен сидеть и ждать, пока не представится случай побезопасней.
     На пятый день его наблюдений, когда жара чувствовалась еще сильно, удача улыбнулась ему. Около восьми пятнадцати вечера, когда сумерки вторглись на улицу, рядом с домом остановилось такси, и Мамулян, одетый для казино, сел в него. Почти через час другой человек появился в дверном проеме, его лицо расплывалось пятном в сгущающейся ночи, но ясно выражало голод. Марти видел как он закрыл дверь и затем принялся шляться туда-сюда по тротуару, прежде чем уйти. Он дождался, пока неуклюжая фигура скрылась за углом Калибан-стрит, прежде чем вылезти из машины. Решив не рисковать даже самой малостью - это был его первый и, возможно, единственный шанс спастись, - он пошел на угол, чтобы убедиться, что мясник не совершает просто вечерний моцион. Но массивная фигура явно двигалась к центру города. Только когда он совершенно исчез из виду, Марти вернулся к дому.
     Все окна были закрыты, и задние, и фасадные, нигде не виднелось света. Может быть, - подняло голос сомнение - ее даже нет в доме, может быть, она ушла, когда он дремал в машине. Он взмолился, чтобы так не оказалось, и молясь, пытался открыть заднюю дверь фомкой, которую купил специально для этой цели. Ее и фонарик - аксессуары уважающего себя взломщика.
     Внутри был чистый воздух. Он начал поиски с первого этажа, комната за комнатой, решив следовать определенной системе, пока это возможно. Времени вести себя непрофессионально не было: никаких криков, никакой спешки, только осторожное, действенное изучение. Все комнаты были пусты - ни людей, ни мебели. Некоторые вещи, оставленные прежними обитателями, больше подчеркивали, чем смягчали ощущение запустения. Он поднялся на один пролет.
     На втором этаже он нашел комнату Брира. Там воняло: нездоровая смесь духов и сырого мяса. В углу стоял включенным широкоэкранный черно-белый телевизор, звук убран до шепота - показывали какую-то викторину. Ведущий беззвучно выл, презрительно насмехаясь над поражением игрока. Дрожащий металлический свет падал на немногочисленную мебель комнаты: кровать с голым матрацем и несколькими испачканными занавесками; зеркало, стоящее на стуле, на сиденье разбросаны косметические принадлежности и бутылки с туалетной водой. На стене - фотографии, вырванные из книги, про жестокости войны. Он только бросил на них взгляд, но детали, даже при сомнительном освещении, пугали. Он прикрыл дверь этой нищей комнаты и открыл следующую. Это был туалет. За ним ванная. Четвертая, и последняя, дверь на этом этаже имела перед собой узкий коридорчик, и она была закрыта. Он повернул ручку раз, еще раз, туда и обратно, а затем прижал ухо к дереву, ожидая что-нибудь услышать.
     - Кэрис?
     Ответа не последовало: ни звука, говорящего о присутствии человека.
     - Кэрис? Это Марти. Ты меня слышишь? - он снова подергал ручку, с большей силой. - Это Марти.
     Нетерпение переполнило его. Она была там, за дверью, - он был абсолютно уверен в этом. Он толкнул дверь ногой, скорее от досады, затем, изо всей силы ударил по ней. Дерево начало расщепляться под его натиском. Еще с полдюжины крепких ударов - и замок затрещал. Он окончательно выбил дверь ударом плеча.
     Комната пахла Кэрис, она была полна ее теплом. Но если не считать ее саму и ее тепло, комната была пуста. Ведро в углу, куча пустых блюдец, разбросанные книги, одеяло, маленький стол, на котором лежали ее принадлежности: иглы, шприц, тарелки, спички. Она лежала, свернувшись калачиком, в углу. Маленькая лампа стояла в другом углу, покрытая сукном, которое навесили, чтобы приглушить свет, материя отбрасывала четкую тень. Она была лишь в футболке и панталонах. Остальные части туалета - джинсы, свитера, рубашки - были разбросаны вокруг. Когда она подняла голову и взглянула на него, он увидел на ее лбу пот, от которого слиплись волосы.
     - Кэрис.
     Сначала она, казалось, его не узнала.
     - Это я, Марти.
     Какой-то тик наморщил ее блестящий лоб. "Марти?" - сказала она чуть слышно. Морщина увеличилась - он не был уверен, что она вообще его видит, ее глаза закатились. "Марти", - повторила она, и на этот раз имя, казалось, что-то для нее означало.
     - Да, это я.
     Он пересек комнату. Кэрис казалась почти потрясенной его неожиданным приближением. Глаза широко раскрылись, в них мелькнуло узнавание вперемешку со страхом. Она полусела, футболка прилипла к потному телу. Изгиб руки был весь в кровяных точках и синяках.
     - Не подходи ко мне ближе.
     - Что случилось?
     - Не приближайся!
     Он отступил перед свирепостью ее тона. Что они с ней сделали, черт возьми?
     Она села и положила голову на ноги, держа локти на коленях.
     - Подожди ... - все еще шепотом сказала она.
     Ее дыхание стало очень упорядоченным. Он ждал, только сейчас осознав, что комната как будто гудела. Может быть, не комната, может быть, этот вой - как будто где-то в доме гудит генератор - появился в воздухе, как только он вошел. Если так, то он не заметил его. Теперь, когда он ожидал, пока она закончит свой непонятный ритуал, вой раздражал его. Слабый, но проникающий так, что было невозможно, прослушав его несколько секунд, понять, не является ли он воем где-то внутри тебя. Марти с трудом сглотнул: внутри щелкнуло, монотонный гул продолжался. Наконец Кэрис подняла взгляд.
     - Все в порядке, - сказала она. - Его здесь нет.
     - Я мог сказать тебе это. Он уехал из дома два часа назад. Я это видел.
     - Ему совсем не нужно быть здесь физически, - сказала она, потирая затылок.
     - Ты в порядке?
     - Я чувствую себя прекрасно. - Судя по тону ее голоса, они могли увидеть друг друга и днем раньше. Он почувствовал, как глупо выглядит его желание схватить ее и побежать; несмотря на все облегчение, это было неуместно, даже чрезмерно.
     - Нам надо идти, - сказал он. - Они могут вернуться.
     Она покачала головой.
     - Нет смысла, - безнадежно ответила она.
     - Что значит: нет смысла?
     - Если бы ты знал, что он может делать.
     - Поверь мне, я видел.
     Он подумал о Белле, бедной мертвой Белле и ее щенках сосущих гниль. Он видел достаточно, и даже больше.
     - Нет никакого смысла пытаться убежать, - настаивала она. - У него есть доступ к моей голове. Я для него открытая книга.
     Это было преувеличением. Он все меньше и меньше мог контролировать ее. Но она так устала от борьбы - почти так же, как и Европеец. Она думала иногда, не заразил ли он ее своей мировой усталостью, а его след на коре ее мозга - не испачкал ли он любую возможность жизни сознанием разложения? Она увидела это теперь и в Марти, о чьем лице она мечтала, чье тело она хотела. Увидела, как он состарится, согнется и умрет, как все гнутся и умирают. "Зачем вообще вставать, - спросила болезнь внутри нее, - если новое падение - только вопрос времени?"
     - Ты не можешь блокироваться от него? - спросил Марти.
     - Я слишком слаба, чтобы сопротивляться. С тобой я буду еще слабее.
     - Почему? - это замечание его испугало.
     - Как только я расслаблюсь, он проникнет. Ты понимаешь? В тот момент, когда я подчинюсь всему, всем, он взломает меня.
     Марти вспомнил лицо Кэрис на подушке и то, как в одно страшное мгновение другое лицо проглядывало сквозь ее пальцы. Последний Европеец подглядывал даже тогда, набирался опыта. Игры втроем для мужчины, женщины и живого духа. Непристойность этого коснулась каких-то глубоких струн гнева в нем: не поверхностного раздражения праведника, а глубокого неприятия Европейца во всем его распаде. Что бы ни случилось впоследствии, его не уговорят оставить Кэрис для затей Мамуляна. Если будет нужно, он уведет ее насильно. Когда она выйдет из гудящего дома, из отчаяния, которое шелушится с обоев, она вспомнит, как хороша может быть жизнь, он заставит ее вспомнить. Он шагнул к ней снова и сел на корточки, чтобы коснуться ее. Она вздрогнула.
     - Он сейчас занят, - уверил он ее. - Он в казино.
     - Он убьет тебя, - сказала она просто, - если обнаружит, что ты здесь был.
     - Он убьет меня, что бы сейчас ни случилось. Я вторгся. Я видел его берлогу и я намерен повредить ее до того, как мы уйдем, так, чтобы он помнил обо мне.
     - Делай, что хочешь, - она пожала плечами. - Это твое дело. Но меня оставь.
     - Итак, Папа был прав, - сказал Марти с горечью.
     - Папа? Что он тебе сказал?
     - Что ты хочешь быть с Мамуляном.
     - Нет.
     - Ты хочешь быть как он!
     - Нет, Марти, нет!
     - Я думаю, он использует героин лучшего качества, а? А я - нет?
     Она не отрицала этого; просто угрюмо глядела.
     - Какого черта я здесь делаю? - сказал он. - Ты счастлива, не так ли? Боже, ты счастлива!
     Было смешно думать, насколько неверно он себе представлял это спасение. Она вполне довольна этой лачугой в тех пределах, в каких она может ею пользоваться. Ее разговор о проникновении Мамуляна - только украшение витрин. Она готова простить ему любое преступление, которое он совершит, пока действует наркотик.
     Он встал.
     - Где его комната?
     - Нет, Марти.
     - Я хочу увидеть то место, где он живет. Где она?
     Она попыталась собраться с силами. Ее руки были горячими и влажными.
     - Пожалуйста, уходи, Марти. Это не игрушки. Все это нам припомнится, когда мы подойдем к концу, ты знаешь? Это не остановить даже ценой нашей смерти. Ты понимаешь, о чем я?
     - О, да, - сказал он, - понимаю.
     Он положил ладонь ей на лицо. Ее дыхание было кислым. Его тоже, подумал он, но только от виски.
     - Я больше не невинный младенец. Я знаю, что происходит. Не все, конечно, но достаточно. Я видел страшные вещи. Я молюсь, чтобы не увидеть их снова; я кое-что слышал... Боже, я понимаю! - Как он мог внушить ей это так, чтобы она поняла? - Я напуган так, что у меня полные штаны. Я никогда не был так напуган.
     - И на то есть причины, - сказала она холодно.
     - А тебя не заботит, что случится с тобой?
     - Не слишком.
     - Я найду тебе наркотики, - сказал он. - Это единственное, что держит тебя здесь. Я достану тебе их.
     Появилось ли на миг в ее лице сомнение? Он решил дожать до конца.
     - Я видел, как ты искала меня на похоронах.
     - Ты был там?
     - Почему ты искала, если не хотела, чтобы я пришел?
     Она пожала плечами.
     - Не знаю. Думала, наверное, что ты ушел с Папой.
     - Умер, ты имеешь в виду?
     Она посмотрела на него хмуро:
     - Нет. Ушел. Куда бы он ни ушел.
     Потребовалось некоторое время, чтобы ее слова дошли до него. Наконец он сказал:
     - Ты намекаешь, что он не умер?
     Она покачала головой.
     - Я думала, ты знаешь. Я думала, что и ты участвовал в его бегстве.
     Конечно, старый прохиндей не умер. Великие люди просто так не ложатся и не умирают вне сцены. Они пережидают антракт - почтенные, оплаканные и очерненные, - прежде чем появиться снова, сыграть ту или иную финальную сцену. Сцену смерти. Или свадьбы.
     - Где он? - спросил Марти.
     - Я не знаю, и Мамулян тоже. Он пытается заставить меня разыскать его т