казала  старшая  на  хорошем  греческом,  взяв
афинянку за руку.
     Женщины пошли цепочкой, высоко приподнимая колени и держа друг  друга
за распущенные волосы. Темп, ускоряясь, перешел в бег. Разъединившись, они
закружились волчком - стробилосом, замерли, потом, извиваясь в  игдибме  -
диком танце троянской богини, неистово завращали бедрами; снова понеслись,
запрокидывая головы и  простирая  руки,  словно  готовы  были  обнять  всю
Ойкумену.  Грохот  барабанов  превратился  в  сплошной   рев,   танцовщицы
выделывали  замысловатые  движения,  изредка  хрипло   выкрикивая   что-то
пересохшими ртами. Одна за другой женщины падали на пол и  откатывались  к
стене - из-под ног танцующих. Таис, отдавшая себя всю дикому  ритуалу,  не
заметила, что  осталась  вдвоем  со  старшей  танцовщицей.  Восемь  других
валялись на полу в изнеможении. Старшая продолжала плясать, залитая потом,
с удивлением глядя на Таис, не  отстававшую  от  нее  и  лишь  пламеневшую
жарким румянцем. Неожиданно танцовщица остановилась, высоко  подняв  руки.
Музыка, если можно  было  назвать  ею  этот  неимоверный  грохот,  так  же
внезапно смолкла. Старшая низко поклонилась Таис и  издала  резкий  вопль.
Лежавшие на полу танцовщицы разом поднялись. Афинянка осталась  одна,  все
еще трепеща от возбуждения.
     Откуда-то сверху раздался голос делосского философа:
     - Очнись, иди направо.
     Таис заметила узкий, как щель, выход из круглого зала и  пошла  туда,
чуть пошатываясь, как в  тумане.  Позади  с  тяжелым  лязгом  захлопнулась
дверь, и стало совершенно темно. Таис  вытянула  руки,  сделала  несколько
осторожных шагов. Вдруг на  нее  сверху  обрушилась  масса  соленой  воды,
пахнувшей  морем.  Ошеломленная  афинянка  отступила,  но  вспомнила   про
закрытую позади дверь и снова пошла. Проход поворачивал под  прямым  углом
раз, другой. После второго поворота едва заметный свет  мелькнул  в  углу.
Мокрая с головы до ног,  еще  не  остывшая,  Таис  с  чувством  облегчения
устремилась было впереди остановилась, окаменев от страха. Она очутилась в
высоком, без крыши зале, колодцем поднимавшемся в  звездное  ночное  небо.
Всю площадь пола занимал бассейн с водой. Только  там,  где  стояла  Таис,
была неширокая насыпь из настоящей морской гальки,  наклонно  уходившая  в
воду. Волна тихо  плескалась  на  гальке,  откуда-то  дул  ветер,  крутил,
пытался загасить пламя единственного факела, бросавшего красные  блики  на
черноту воды. Зубы Таис стукнули  несколько  раз,  она  зябко  передернула
плечами, стараясь унять дрожь, но гнетущее чувство страха,  непонятного  и
неосознанного, не проходило.
     - Не бойся, дочь моя! Я с тобою, -  делосский  философ  показался  на
противоположной  стороне  бассейна  и  медленно  стал  обходить   его   по
обложенному гранитом краю.
     - По ритуалу надо еще приковать к  скале,  и  чтоб  морское  чудовище
пожрало тебя. Однако ты уже подверглась куда более страшному  испытанию  в
Лабиринте, и мы решили отменить первую ступень.  Здесь  я  рассыплю  уголь
трех священных деревьев - дуба, орешника  и  ивы,  они  употребляются  для
погребального костра и знаменуют власть, мудрость и очарование. На  углях,
как на ложе мертвых, ты и будешь ночевать. Возьми, - философ взял из  ниши
в стене охапку черной овечьей шерсти и подал Таис, - ты проведешь здесь  в
одиночестве, лежа  ничком,  ночь  до  первых  признаков  рассвета.  Начнет
светать,  иди  обратно  в  галерею,  повернешься   налево,   на   мерцание
светильника, и войдешь в темную пещеру, где проведешь день. Когда услышишь
звон, иди снова на гальку - до следующего рассвета. На этот  раз  лежи  на
спине, созерцай небо и повторяй древний гимн Гее. Так будет еще две  ночи.
Я приду за тобой. Придется поститься. Вода для питья в пещере - в амфоре у
ложа. Хайре!
     Таис, дрожа в ознобе, расстелила часть шерсти на гальку и,  не  сразу
устроившись на этом необычном ложе, постаралась накрыть себя сверху.  Чуть
слышный плеск волны нагонял сон...
     Она очнулась от холода, чувствуя боль  от  впившихся  в  тело  галек.
Пахло овцой, черная вода в бассейне казалась  нечистой,  волосы  пришли  в
беспорядок и слиплись от соленого душа. Таис подняла голову и увидела, что
небо  утратило  бархатную  черноту  и  начинает  сереть.  Вспомнив  приказ
делосца, она собрала шерсть в кучу, растерла занемевшее  тело  и  пошла  в
подземелье. Она испытывала голод, рот ее пересох,  ей  казалось,  что  она
очень грязная. Таис недоумевала. Неужели в этих столь простых  неудобствах
и состоит испытание  посвящения?  Посвящения  во  что?  Внезапно  афинянка
припомнила, что философ ничего не сказал ей  об  этом.  И  она  ничего  не
спросила, проникшись детским доверием  к  удивительному  старику.  Раз  он
считает необходимым посвятить ее, значит, так нужно! Но  неудобства  ночи,
после которой ничего не произошло, настроили ее  скептически.  Она  просто
спала, правда, спала на скверном ложе, в мрачном нелепом  колодце.  Зачем?
Что изменилось в ней?
     К своему удивлению, афинянка нашла в подземелье чашу для  умывания  и
все необходимое для туалета.  Умывшись,  с  трудом  расчесав  свои  густые
волосы, Таис напилась и, несмотря на  голод,  почувствовала  себя  гораздо
лучше. Светильник догорел  и  погас.  Наступила  полнейшая  темнота.  Таис
ощупью добралась до ложа,  покрытого  мягкой  тканью,  и  долго  лежала  в
глубокой задумчивости, пока сон не овладел ею.  Проснувшись  от  звенящего
медного удара, она направилась к бассейну, расстелила шерсть  поудобнее  и
улеглась на скрипящей гальке, обратив взгляд в яркозвездное небо.
     Выспавшись еще днем, она лежала без сна всю ночь, не отрывая глаз  от
звезд. Странное чувство взлета незаметно пришло к ней. Сама земля вместе с
ней устремилась к небу, готовому принять  ее  в  свои  объятия.  "Радуйся,
матерь богов, о жена многозвездного неба!" - пришли ей на память по-новому
понятые слова древнего гимна. Таис казалось, что она  слилась  со  щедрой,
широкой  Геей,   ждущей   соединения   с   черной,   сверкающей   звездами
бесконечностью. Великая тайна мира вот-вот должна была открыться ей.  Таис
раскинула руки, все  тело  ее  напряглось,  стон  мучительного  нетерпения
сорвался с губ.  А  черное  покрывало  ночи  по-прежнему  висело  над  ней
неизмеримой бездной, загадочное мерцание светил  не  приближалось.  Резкий
спад ее порыва не огорчил,  а  оскорбил  афинянку.  Она  увидела  себя  со
стороны, жалкую, маленькую, обнаженную,  на  дне  колодца,  в  безысходном
круге высоких и гладких каменных стен.  Ее  мнимое  слияние  с  Геей  было
дерзким святотатством, непостижимое осталось прежним,  будущее  не  сулило
великого и  светлого.  Таис  захотелось  вскочить  и  убежать  прочь,  как
самозванке, вторгшейся в запретное и наконец  понявшей  свое  ничтожество.
Что-то, может быть воля делосца, еще удерживало ее на месте.
     Постепенно  Таис  подчинилась  покою  звездной   ночи,   и   ощущение
уверенности в себе заменило прежнее смятение. Однако, когда она  пришла  в
пещеру, чтобы забыться тревожным сном, беспокойство  вернулось,  усиленное
голодом и непониманием, зачем ее заставляют проделывать все это.
     Третья  ночь  наедине  со  звездами  на  берегу  символического  моря
началась по-иному. После двух дней  в  темноте  звезды  виделись  особенно
яркими. Одна из них приковала внимание Таис. Острый  луч  ее  через  глаза
проник в сердце, разлился по телу голубым огнем колдовской силы.  Устремив
свой взгляд на звезду, сосредоточившись, она вспомнила волшебные  возгласы
ритуальных танцев, что помогают собирать воедино силы и чувства,  и  стала
повторять: "Гея-Таис, Гея-Таис, Гея-Таис..."  Беспорядочный  поток  мыслей
замедлился, почва под Таис покачнулась, и ее  понесло  неощутимо,  плавно,
подобно кораблю в ночном море.
     Наконец-то Таис поняла цель и смысл своего испытания.  Конечно,  там,
на островах Внутреннего моря,  человек,  оставленный  наедине  с  морем  в
ночной тиши, легче проникался первобытным  слиянием  с  природными  силами
Геи, растворяя себя в вечном плеске волн.
     Жалкая символика не позволила ей быстро настроить  себя  на  глубокое
чувство, войти  в  поток  времени,  подобно  Ахелою-Аргиродинесу  [река  в
древней Спарте, вытекавшая из  земли  и  пропадавшая  в  земле],  катящему
серебряные волны из неизвестности будущего во  мрак  подземелий  прошлого.
Если стремления с самого начала были искренни и сильны, то  сосредоточение
и подъем духа могли достигаться и среди этой почти театральной декорации.
     Протекла будто  совсем  короткая  ночь,  и  разноцветье  звезд  стало
холодеть, серебрясь  признаком  близкого  рассвета.  Повинуясь  внезапному
желанию, Таис встала и, потянувшись всем телом, бросилась в глубину черной
воды. Удивительным теплом обдало ее, вода, прежде казавшаяся ей застойной,
нечистой, спорила свежестью с  морской.  Едва  ощутимое  течение  ласковой
рукой гладило, успокаивало раздраженную кожу. Таис перевернулась на  спину
и опять устремила взор в небо. Рассвет катился  из  восточной  пустыни,  а
Таис не знала, следует ли ей снова удаляться во тьму  пещеры  или  ожидать
знака здесь. Ее недоумение прервалось знакомым медным ударом. На  галечной
насыпи появился старый философ.
     - Иди ко мне, дочь! Пора приступать к обряду.
     Почти одновременно с его словами буйная заря ясного  дня  взвилась  в
высоту сумрачного неба,  отразилась  от  гладкой  стены  колодца,  и  Таис
увидела себя  в  кристально  прозрачной  воде  бассейна  из  полированного
темного гранита. Перевернувшись, она быстро доплыла  до  галечной  насыпи.
Ослепленная после долгого пребывания в пещере и сумраке ночей,  она  вышла
из воды и прикрылась мокрыми вьющимися прядями волос.
     За спиной делосца появился бородатый поэт с каким-то черным камнем  в
руке.
     - Ты Должна быть символически поражена громовым ударом и очищена им -
он ударит тебя камнем, упавшим с неба. Откинь назад волосы, склони голову.
     Таис безропотно повиновалась - так  возросло  ее  доверие  к  старому
философу.
     Удара не последовало. С шумным вздохом поэт отступил, прикрывая  лицо
свободной рукой.
     - Что с тобой, митиленец? - повысил голос старик.
     - Не могу, отец, столь прекрасно это  создание  творческих  сил  Геи.
Взгляни на ее совершенство; я подумал,  что  оставлю  рубец,  и  рука  моя
опустилась.
     - Понимаю твои чувства, но обряд следует  выполнить.  Догадайся,  где
рубец менее всего будет заметен.
     Видя нерешительность поэта, делосец взял камень сам.
     - Заложи руки за голову, - отрывисто приказал он Таис и нанес  резкий
удар острой гранью камня по внутренней стороне руки, выше  подмышек.  Таис
слегка вскрикнула, потекла кровь. Жрец собрал немного крови и  размешал  в
воде  бассейна.   Забинтовав   руку   афинянки   полотняной   лентой,   он
удовлетворенно сказал:
     - Видишь, про этот рубец будет знать только она да еще мы двое.
     Поэт со склоненной головой подал Таис чашу козьего молока с  медом  -
напитка, которым вспоила Зевса в пещере Крита божественная коза  Амальтея.
Таис осторожно выпила ее до дна и почувствовала, как отступил голод.
     - Это знак возрождения к жизни, - сказал философ.
     Поэт надел на голову Таис венок из сильно пахнувших  белых  цветов  с
пятью лепестками и поднес светло-синюю столу,  по  подолу  которой  вместо
обычной бахромы бежал узор из крючковатых крестов,  показавшийся  афинянке
зловещим. Делосский философ, как всегда, угадал ее мысли.
     - Это знак огненного колеса, пришедший к нам из Индии. Видишь,  концы
крестов отогнуты противосолонь. Такое колесо может катиться лишь  посолонь
(по вращению солнца), знаменует  добро  и  благосклонность.  Но,  если  ты
увидишь похожие колеса-кресты  с  концами,  загнутыми  посолонь  так,  что
колесо катится лишь против вращения солнца  -  знай,  что  имеешь  дело  с
людьми, избравшими путь зла и несчастья.
     - Как танец черного колдовства, который танцуют  ночью  противосолонь
вокруг того, чему хотят повредить?  -  спросила  Таис,  и  делосец  кивнул
утвердительно.
     - Вот три цвета трехликой богини-музы, - сказал поэт, обвязывая  Таис
поясом из продольно-полосатой бело-сине-красной ткани. Он  отдал  афинянке
низкий египетский поклон, коснувшись  ладонью  своего  правого  колена,  и
безмолвно вышел.
     Делосец повел Таис из подземелья через залитый  ослепительным  светом
дворик в верхний этаж надвратного пилона.
     Последовавшие семь дней  и  ночей  заполнили  странные  упражнения  в
сосредоточении и расслаблении, усилиях и блаженном отдыхе,  чередовавшемся
с откровениями мудреца о таких вещах, о  каких  хорошо  образованная  Таис
никогда и не подозревала. Казалось, в ней произошла большая перемена  -  к
лучшему или к худшему, она еще не могла  оценить.  Во  всяком  случае,  из
храма Нейт на волю  выйдет  другая  Таис,  более  спокойная,  мудрая.  Она
никогда никому не рассказывала о суровых  днях,  необыкновенных  чувствах,
вспыхнувших подобно пламени, пожиравшему обветшалые одежды детской веры. О
страдании от уходящего очарования успехов,  казавшихся  столь  важными,  о
постепенном утверждении новых надежд и целей она могла бы рассказать  лишь
дочери, на нее  похожей.  Жизнь  не  лежала  передней  более  прихотливыми
извивами дороги, проходящей бесчисленными поворотами от света к  тьме,  от
рощ к речкам, от холмов до берегов моря. И везде  ждет  неведомое,  новое,
манящее...
     Жизненный путь теперь представлялся Таис прямым,  как  полет  стрелы,
рассекающим равнину жизни, вначале широким и ясным, далее становящимся все
более узким, туманящимся и в конце концов  исчезающим  за  горизонтом.  Но
удивительно  одинаковым  на  всем  протяжении,  будто  открытая   галерея,
обставленная одинаковыми колоннами, протягивалась туда,  вдаль,  до  конца
жизни Таис...
     Дейра, "Знающая", как тайно именовалась Персефона, вторглась в  душу,
где до сей поры безраздельно властвовали Афродита и ее  озорной  сын.  Это
необыкновенное для юной,  полной  здоровья  женщины  чувство  не  покидало
афинянку во время всего ее пребывания в  храме  Нейт  и  странным  образом
способствовало остроте восприятия  поучений  делосского  философа.  Старик
открыл ей учение орфиков, названных так потому, что они считали  возможным
выход из подземного царства Аида, подобно Орфею, спасшему свою Эвридику.
     Учение, возникшее в глубине прошлых веков из сочетания мудрости Крита
и Индии, соединило веру в перевоплощение с отрицанием безысходности кругов
жизни и судьбы.  Великий  принцип  "все  течет,  изменяется  и  проходит",
отраженный в имени великой  критской  богини  Кибелы-Реи,  натолкнулся  на
вопрос - будет ли возвращение к прежнему?
     - Да, будет всегда! - отвечали мудрецы Сирии и Пифагор  -  знаменитый
ученик орфиков, пеласг с острова Самоса, который увел орфиков в сторону от
древней мудрости, предавшись игре чисел и  знаков  под  влиянием  мудрецов
Ур-Салима.
     - Не будет, - говорили философы староорфического толка. - Не  Колесо,
вечно совершающее круг  за  кругом,  а  Спираль  -  вот  истинное  течение
изменяющихся вещей, и в этом спасение от Колеса.
     "Боги  не  создавали  Вселенную,  она   произошла   из   естественных
физических сил мира, - так учили орфики.  -  Космос  -  это  прежде  всего
порядок.  Из  Хаоса,  Хроноса  (Времени)  и  Этера  (пространство   эфира)
образовалось яйцо Вселенной. Яйцо стало  расширяться,  одна  его  половина
образовала небо, другая - землю, а между ними возникла Биос - жизнь".
     Удовлетворяя потребности мыслящих людей  своего  времени,  орфики  не
подозревали, конечно, что  двадцать  шесть  веков  спустя  величайшие  умы
гигантски   возросшего   человечества   примут   подобную   же   концепцию
происхождения Космоса, исключив лишь Землю из главенства во Вселенной.
     В  Газе,  критской  колонии  на  сирийском  берегу,   основанной   за
двенадцать веков до Таис, родился миф о Самсоне  -  ослепленном  богатыре,
прикованном к мельнице и осужденном вечно вращать  ее  колесо.  Он  спасся
благодаря колоссальной силе, сломав колонны и обрушив на всех крышу храма.
Издревле  вращающийся  небосвод  сравнивался  людьми  с  мельницей.  Смысл
содеянного героем сводился к тому, что надо разрушить мир  и  убить  всех,
чтобы уйти от вечного круговращения.
     Орфики решили эту проблему по-своему. До  сей  поры  можно  найти  их
наставления на золотых медальонах,  которые  они  надевали  на  шеи  своим
умершим. Когда томимая жаждой душа умершего плелась по подземному  царству
через поля белых лилий - асфоделей, она должна была  помнить,  что  нельзя
пить из реки Леты. Ее вода, темная от затенявших берега высоких кипарисов,
заставляла  забывать  прошедшую  жизнь.   Душа   становилась   беспомощным
материалом для цикла нового рождения, разрушения, смерти, и так без конца.
Но если напиться из священного ключа Персефоны,  скрытого  в  роще,  тогда
душа, сохраняя память и знание, покидает безысходное Колесо  и  становится
владыкой мертвых.
     Вместе с пришедшим из Азии учением о перевоплощении орфики  сохранили
древние местные обряды.
     - От тебя, - сказал  делосский  философ,  -  учение  орфиков  требует
помнить, что духовная будущность человека находится  в  его  руках,  а  не
подчинена всецело богам и судьбе, как верят все, от Египта  до  Карфагена.
На этом пути нельзя делать уступок,  отступлений,  иначе,  подобно  глотку
воды из Леты, ты выпьешь отраву зла, зависти и  жадности,  которые  бросят
тебя в дальние  бездны  Эреба.  Мы,  орфики  Ионии,  учим,  что  все  люди
однозначны на пути добра и равноправны в достижении знания. Разность людей
от  рождения  огромна.  Преодолеть  ее,  соединить  всех,  так  же  как  и
преодолеть различие народов, можно только общим путем - путем  знания.  Но
надо смотреть, что за путь объединяет народы. Горе, если он не направлен к
добру, и еще хуже, если  какой-нибудь  народ  считает  себя  превыше  всех
остальных, избранником  богов,  призванным  владычествовать  над  другими.
Такой народ заставит страдать другие, испытывая всеобщую ненависть и тратя
все силы на достижение целей, ничтожных перед широтою жизни.  Мы,  эллины,
не так давно стали на этот  дикий  и  злой  путь,  раньше  пришли  к  нему
египтяне и жители Сирии, а сейчас на западе зреет  еще  худшее  господство
Рима... Оно придет к страшной власти. И власть эта будет хуже всех других,
потому что римляне - не эллинского склада, темные,  устремленные  к  целям
военных захватов и сытой жизни с кровавыми зрелищами.
     Вернемся к тебе, - оборвал сам себя старый  философ,  -  нельзя  быть
орфиком нашего толка, если, помимо цели, забывать о цене, какой  досталось
вс„ людям. Я не говорю о простых вещах, доступных  рукам  ремесленника,  а
думаю о больших постройках, храмах, городах, гаванях, кораблях, обо  всем,
что требует усилий множества  людей.  Никакой  самый  прекрасный  храм  не
должен пленять тебя, если он выстроен  на  костях  и  муках  тысяч  рабов,
никакое величие не может быть достойным,  если  для  его  достижения  были
убиты, умерли с голоду, потеряли  свободу  люди.  Не  только  люди,  но  и
животные, ибо их страдания тоже отягощают чашу весов судьбы. Потому многие
орфики не едят мяса...
     - Отец, а почему боги требуют кровавых жертв? - спросила Таис  и  вся
подобралась, увидев огонь гнева в глазах учителя.
     Он помолчал, затем сказал  грубо  и  отрывисто,  совсем  непохоже  на
прежнюю спокойную речь:
     - Дикие жертвы диким богам приносят убийцы...
     Таис смутилась. Не однажды во время бесед  делосца  приходило  к  ней
чувство, что она вторгается в запретное, кощунственно  отстраняет  завесу,
отделяющую смертных от богов.
     - Не будем говорить о том, к чему ты еще не готова!
     И делосский философ отпустил Таис.
     В последующие дни он учил ее правильному дыханию и развитию особенной
гибкости тела, позволяющей принимать позы для  сосре