ась,  как  спущенная
тетива.
     - Завтра вы уходите на север, оставляя в неприкосновенности обиталище
сокрушенной вами деспотии! Неужели я одна ношу  в  своем  сердце  пожарище
Афин? А мучения пленных эллинов, длившиеся до сих пор, слезы матерей, хотя
бы это и было восемьдесят лет назад?! Неужели божественный Александр нашел
удовольствие усесться на троне разорителя Эллады, будто слуга, забравшийся
в покои господина?
     Голос афинянки, высокий и  звенящий,  хлестнул  словами,  как  бичом.
Александр вскочил будто ужаленный. Люди оцепенели.
     Александр молчал, глядя на Таис, склонившую голову,  как  в  ожидании
удара.
     - Что же ты хочешь, афинянка? - спросил царь таким львиным рыком, что
закаленные воины вздрогнули.
     Вся  напрягшись  в  волевом  усилии,  Таис  поняла   великую   власть
полководца над людьми, магическую силу его голоса, подчинявшего  громадные
толпы людей.
     Таис подняла на Александра огромные горящие глаза и протянула руку.
     - Огня! - звонко крикнула она на весь зал.
     Александр обхватил ее за талию, сорвал со скамьи и подвел к стене.
     - Возьми! - он снял факел и подал гетере, сам взял второй.
     Таис отстранилась в почтительном поклоне. -  Не  мне  первой!  Начать
приличествует тому, чей божественный разум и сила привели нас сюда!
     Александр повернулся и повел вдоль стен  Таис  за  руку.  Два  факела
мгновенно подожгли занавеси на окнах, подвески и шнуры, легкие  деревянные
переплеты для цветов.
     Безумие  разрушения  охватило  сподвижников  Александра.  С   воплями
восторга и боевыми кликами воины хватали факелы и разбегались по  дворцам,
поджигая все, разбивая  лампионы,  опрокидывая  чаши  с  горящим  жиром  и
маслом.
     Через несколько минут зал Ксеркса, пустая  сокровищница  и  помещения
охраны были в огне. Подожгли и ападану, откуда огонь перекинулся (или  был
перенесен) на жилые дворцы Дария и Ксеркса в юго-западном углу  платформы.
Оставаться на ней дольше не было возможности. Александр, не отпуская  руки
Таис, сбежал по северной лестнице на городскую площадь. Здесь,  окруженный
военачальниками,  он  стоял,  зачарованно  глядя  на  титаническое  пламя,
взвивающееся в  почерневшее  небо.  Балки  крыш  и  потолков,  простоявшие
столетия на сухой жаре, вспыхивали, как облитые горючим маслом. Серебряные
листы кровли плавились, низвергаясь ручьями жидкого металла на лестницы  и
плиты платформы, и, застывая, летели  звонкими  раскаленными  лепешками  в
пыль городской площади. Пламя ревело и свистело, перекрывая вопли жителей,
столпившихся у края площади, боясь приблизиться.
     Звездное небо, казалось, потухло. Никто никогда не видел более черной
ночи, окружавшей слепящий жар исполинского костра. Люди взирали на пожар с
суеверным ужасом, будто не руки Александра и  маленькой  афинянки  сделали
это, а силы  подземного  мира  и  ввергнутых  туда  титанов  вырвались  на
поверхность Геи. Жители города попадали на колени в  предчувствии  большой
беды. И  действительно,  ни  Александр,  ни  его  военачальники  не  стали
сдерживать воинов, для которых пожар послужил сигналом  к  грабежу.  Толпа
ошеломленных  горожан  стала  разбегаться,  надеясь  спасти  имущество  от
распалившихся македонцев.
     С  раздирающим  уши  треском  одна  за  другой  стали   проваливаться
перекрытия, выбрасывая вихрящиеся столбы искр.
     Александр вздрогнул и, очнувшись, выпустил  руку  Таис,  онемевшую  в
крепкой ладони царя. Он устремил на гетеру пристальный взгляд,  как  после
речи в зале, и вдруг вскрикнул:
     - Уйди!
     Таис подняла руку перед лицом, будто защищаясь.
     - Нет! - еще решительнее сказал царь. - Не навсегда. Я позову тебя.
     - Не позовешь! - ответила Таис.
     - Как можешь ты знать?
     - Ты знаешь свои слабости, побеждаешь их, и  это  дает  тебе  силу  и
власть над людьми.
     - Так моя слабость - женщины? Никто не говорил мне этого!
     - И не мудрено. Не в женщинах, а в божественно-безумном стремлении ко
всему недостижимо далекому твое  сердце.  Ничего  нет  в  мире  неуловимее
женской красоты. И  ты  уклоняешься  от  этой  безнадежной  борьбы,  вести
которую обречены лишь поэты и художники.  Красота  ускользает,  как  черта
горизонта. Ты выбрал горизонт и уйдешь туда.
     - А когда вернусь?
     - О том знают лишь мойры Гелиайне, великий царь.
     - Прошу тебя, останься пока здесь. Я покидаю больным Черного Клейта и
хотел бы...
     - Я поняла.
     - Только поберегись, не выходи без охраны.  Весть  о  той,  кто  сжег
Персеполис, разнесется скорее и шире, чем сказка об амазонках!
     Таис,  не  ответив,  повернулась  и  медленно  пошла  в  темноту.   В
нескольких шагах позади, зорко глядя по сторонам, неслышно кралась Эрис.



                           12. НАСЛЕДНИКИ КРИТА

     Горный ветер, прохладный даже в сверкающий  полдень  лета,  подхватил
лежавший  перед  Таис  лист  пергамента.  Она  придавила  письмо   золотой
рукояткой кинжала.
     Мысленный  образ  подруги  отдалился,  исчез   в   знойной   равнине,
распростершейся на восток от семи стен Экбатаны.
     Гесиона, после двух лет молчания,  прислала  длинное  письмо!  Верной
подруге Неарха пришлось испытать немало, чтобы быть рядом с  возлюбленным.
Можно позавидовать критянину, нашедшему в фиванке такую любовь и терпенье.
Грандиозные  замыслы  Александра  потребовали  большого   флота.   Корабли
строились в устье Евфрата и на  Тигре.  Там  распоряжался  новый  помощник
Неарха  -  подвижный,  как   жидкое   серебро,   полукритянин-полуфиникиец
Онесикрит.
     Кедры, черные сосны, дубы и вязы с гор от  истоков  Евфрата  и  Тигра
сплавлялись до верфей Неарха. Гесиона со  свойственным  фиванке  эпическим
стилем описывала свои скитания  между  Вавилоном  и  маленькими  городками
кораблестроителей, оазисами пальм, одинокими храмами и  бедными  селениями
рыбаков, затерявшихся среди моря тростниковых зарослей.
     Мухи - бич Вавилона и  Суз,  черными  роями  кишевшие  на  рынках,  в
жилищах и  даже  в  храмах,  оказались  пустяком  перед  бедствием  мириад
кусающихся кровопийц, тучами реявших над тихими водами. Ветер, к  счастью,
не  столь  уж  редкий,  приносил  избавление.  Все  остальное  время  люди
проводили в дыму, и Гесиона уверяла подругу, что прокоптилась  насквозь  и
стала нетленной, как мумия Египта.
     Таис  огляделась.  В  чистом  воздухе  Экбатаны  мухи  не  доставляли
беспокойства. Гесиона была бы счастливее в этом  городе,  напоминавшем  ей
родные разрушенные Фивы.
     На мраморных плитах высокой террасы звонко  зашлепали  босые  детские
ноги. Сын Птолемея походил больше  на  мать,  чем  на  отца.  Военачальник
убедил Таис вступить с  ним  в  официальный  брак,  как  только  македонцы
вернулись после погони за Дарием. Хромая и ворча, появился в конце террасы
искалеченный тессалиец, оставшийся в Экбатане у Таис  смотрителем  дома  и
лошадей, после того как тессалийские конники вместе с  другими  эллинскими
воинами были отпущены Александром на родину. Теперь Ройкос  приглядывал  и
за мальчиком,  которому  требовалась  мужская  рука  и  умение  воина.  Не
вернулся на родину и начальник конников Леонтиск, отправившийся на  восток
вместе с Александром. Таис не любила вспоминать об этом - рана еще болела.
     Мальчик  выпрашивал  позволения  покататься  на  Боанергосе.   Ройкос
уверял, что лучше обождать, пока не будет окончательно объезжен  маленький
конь  из-за  гор  Иберии,  присланный  Птолемеем.  Таис  примирила   обоих
обещанием самой прокатить сына на  вечерней  поездке,  которую  она  свято
соблюдала, чтобы оставаться в форме на случай внезапного отъезда.
     Леонтиск поскакал по широким ступеням  вниз  в  сад  к  павильону  из
грубого серого камня, облюбованному Эрис  для  уединения.  Никто  не  смел
нарушать ее покой в те часы, когда бывшая черная жрица  сидела  и  грезила
неизвестно о чем с открытыми глазами. Сыну Таис  позволялось  прибегать  к
павильону и окликать Эрис, вызывая на борьбу и состязание в беге. В  дикой
возне нередко принимала участие и мать, в упоении носившаяся по просторной
площадке перед домом. Финикиянка За-Ашт  все-таки  уехала  в  Тессалию  со
своим Ликофоном. В доме появилась Окиале - печальная, добрая и застенчивая
девушка  из  северной  Сирии.  Для  Окиале  не  существовало  никого  выше
Леонтиска. Она баловала мальчика свыше всякой меры, не слушаясь даже Эрис,
которую  страшно  боялась.  Впрочем,  единственный  ребенок  в   окружении
бездетных  женщин  не  мог  не  быть  баловнем,  тем  более  такой  живой,
сообразительный  и  хорошенький,   как   сын   Таис.   Главную   опасность
представляла повариха, всегда готовая  перекормить  мальчишку  в  укромном
уголке. Только теперь Таис поняла смысл обычая, распространенного по  всей
Элладе:   обязательно   отдавать   сыновей   на   воспитание   многодетным
родственникам. Или же мальчики  объединялись  в  группы  под  руководством
умелых воспитателей. Во всяком случае - вон из материнского дома, особенно
если дом богатый, с многочисленными рабынями и слугами. Спартанцы считали,
что воинами могут сделаться лишь  дети,  выросшие  отдельно  от  родных  в
специальных военных  общежитиях.  Более  просвещенные  афиняне,  беотийцы,
тессалийцы  применяли  воинское  воспитание,  сочетая  его  с  необходимой
образованностью. Наблюдая за подрастающим  сыном,  наделенным  энергией  и
живостью  обоих  его  родителей,  Таис  с  нетерпением  ждала  возвращения
Птолемея, чтобы отец устроил воспитание мальчика в окружении сверстников и
умелых учителей. Почему-то ни разу не  приходила  мысль,  что  Птолемей  в
безвестных далях востока, у края земли и на Крыше Мира,  может  погибнуть,
как погиб Леонтиск у Александрии Эсхаты - Самой Дальней, там, за Согдианой
и Рекою Песков - Яксартом, после ожесточенной битвы со скифами.  Его  тело
укрыто надежной плитой в городе-крепости  Александрии  Эсхате,  прозванной
македонскими воинами "Нимфе Танатон" - Невестой смерти. Много жертв унесли
стрелы  слишком  быстрых  для  тяжелой  македонской  конницы  всадников  с
длинными мечами и круто изогнутыми луками. Сам Александр долго  хромал  от
стрелы, перебившей ему малую берцовую кость. Он охлаждал свой гнев бешеной
отвагой, бросаясь на врагов впереди всех. И получил такой удар  по  черепу
камнем из пращи, что двенадцать дней плохо видел и до конца похода не  мог
мыслить так божественно ясно и быстро, как прежде. Последние  сражения  со
скифами надорвали его силы. От  Александрии  Эсхаты  царь  возвращался  на
носилках уже после заключения мира  с  этими  удивительными  племенами  из
степей, простиравшихся далеко в холодную страну мрака за Море Птиц, Танаис
и Эвксинский Понт. Кто мог бы подумать, что через  несколько  столетий  на
месте Александрии Эсхаты вырастет прекрасный город и его назовут на языках
будущих народов "Тирози Чахон" - Невестой мира!
     Не однажды вспоминала Таис рассказ Леонтиска о  массагете,  казненном
Александром после битвы при Гавгамеле. Молодой  вождь  оказался  пророком.
Способы сражения, о которых он говорил Александру, были применены  скифами
и в конце концов остановили непобедимую армию в  ее  движении  на  восток.
Александр повернул на юг, вверх  по  течению  Реки  Песков,  к  гигантским
ледяным хребтам Крыши Мира и Парапамиза, которые мерцали на горизонте  еще
в начале похода, почти три  года  назад.  Безмерно  отважный,  скромный  и
мечтательный, как всякий тессалиец, Леонтиск ушел из ее жизни...  Он  умер
от раны на третий день после  сражения,  улыбаясь,  как  положено  эллину.
Призвав Гефестиона, он передал Таис  последний  привет  и  все  имущество,
оставленное в Экбатане - немалое количество золота и драгоценностей. Через
год, по поручению  Таис,  разыскали  родственников  начальника  конницы  в
селенье близ Фтии, которым афинянка отправила все, за исключением памятных
вещей.
     Птолемей - храбрый и осторожный, очень дальновидный, не стремящийся к
показному блеску, знающий себе цену, но отнюдь не  хвастливый,  постепенно
выдвинулся перед остальными шестью полководцами  Александра  как  наиболее
надежный и всесторонне осмотрительный. Он вел дневник похода и в подробных
письмах Таис проявил талант писателя. Его жене  казалось,  что  ничего  не
может случиться с этим умным  воином,  которого  судьба  вела  к  высокому
взлету. Только близость  сверхчеловеческого  Александра  оставляла  его  в
тени...
     Таис вернулась к прерванному чтению письма Гесионы.
     Фиванка звала  ее  в  Вавилон,  в  свой  дом,  приобретенный  Неархом
накануне его отъезда. Александр призвал его на  помощь  другому  моряку  -
Онесикриту, заместителю Неарха в определении путей и  чтении  карт.  Неарх
отправился в Бактриану с отрядом корабельщиков для  участия  в  походе  за
Индию к тем самым пределам мира на краю  океана,  до  которых  не  удалось
дойти  через  степи.  За  колоссальными  горами  Парапамиза  и   Гиндукуша
протекала река Инд, где-то на западе сливавшаяся с  Нилом.  Дальше  на  юг
всего в нескольких тысячах стадий находились пределы суши.
     Неарх надолго простился с  Гесионой.  "И  представь  себе...  -  Таис
мысленно услышала заливистый  смех  Гесионы...  -  последнее  известие  от
Неарха! Отважный мой моряк назначен командовать агрианской конницей, кроме
своих  соплеменников,   критских   лучников,   которых   осталось   совсем
немного..."
     "Мне тоже,  видимо,  надо  оставить  надежду  на  скорое  возвращение
Птолемея и самой позаботиться о воспитателях  сына",  -  подумала  Таис  и
быстро пробежала конец письма. Гесиона  писала  о  строящемся  в  Вавилоне
большом театре.  Для  ускорения  доставки  материалов  Александр  приказал
разломать и снести башню  Этеменанки,  содеяв  варварство,  для  истинного
эллина немыслимое, даже если башня была сильно повреждена временем.
     Статуя Александра, созданная Лисиппом, поставлена во дворе одного  из
храмов. Нашлись жрецы нового культа, совершают перед  ней  богослужение...
Пряча письмо под кинжал, Таис долгое время сидела в раздумье, слушая ветер
в жесткой листве деревьев, затенявших террасу. Резко выпрямилась,  ударила
в серебряный диск, на восточный манер призывая рабыню, и  велела  принести
принадлежности для письма.
     "Первый год сто тринадцатой олимпиады.  Гесиона,  радуйся.  Думается,
надлежит тебе приехать в Экбатану и здесь  ожидать  возвращения  армии  из
индийского похода. Я живу в  этом  городе  уже  три  года.  Однажды  зимой
несколько минут падал снег!  Так  вспомнились  родные  Афины,  где  бывают
суровые зимы, и снег раз в год ложится почти на  целый  день!  Сходство  с
твоими Фивами ты  заметила  еще  в  первый  приезд!  И  воздух  здесь,  на
возвышенности, немного схож с лучезарным, тонким  и  животворным  воздухом
нашей Эллады, дуновением Олимпа и крыльев священных птиц. Повсюду в  Азии,
за исключением трех благословенных городов Ионии: Хиоса, Клазомен и Эфеса,
солнце  тяжелое,  слепящее,  угнетает  ум  и  чувства,  а  пыль  застилает
горизонт. Даже  в  Египте  свет  слишком  силен,  а  воздух  не  искрится,
переливаясь волшебными лучами, в  которых  так  четки  все  предметы,  так
облекаются очарованием женщины  и  статуи,  что  каждый  эллин  становится
художником. Пора тебе отдохнуть от влажной жары и мух Вавилона. Я боюсь за
Александра, Птолемея, Гефестиона и всех наших  людей,  проведших  эти  три
года в боях и походах за пределами Персии, от  Гирканского  Моря  Птиц,  в
степях и горах,  где  зима  несет  снежные  ветры  и  холода,  никогда  не
испытанные в Элладе. Сопротивление бактрийцев, согдиан и  особенно  скифов
превысило воображение  Александра  и  возможности  его  армии.  Пробиваясь
дальше на восток, армия испытанных ветеранов  постепенно  тает,  а  жители
покоренных стран, составившие почти половину войска, куда менее надежны.
     Возвеличенный   неслыханными   в   истории    победами,    Александр,
божественный  фараон  Египта,  которому  уже  поклонялись,  как   богу   в
древнейших городах Месопотамии - Матери Народов, стал  ревниво  относиться
ко всякому противоречию. Прежде уверенный в  своей  мудрости  и  силе,  он
спокойно выслушивал споривших с ним  товарищей.  Теперь  это  кажется  ему
унижающим достоинство великого царя и  завоевателя.  К  несчастью,  азиаты
оказались искусными льстецами, готовыми на любые унижения. Мой  учитель  в
Египте как-то сказал, что самая страшная отрава даже для очень  мудрого  и
сильного человека - это постоянное восхваление его и его деяний. Александр
выпил полную чашу этой отравы и стал способен на  прежде  несовместимое  с
его  действительно  великой  личностью.  Ты   знаешь   уже   об   убийстве
доблестного, хотя и глупо  тщеславного  Филотаса,  начальника  гетайров  и
личной охраны Александра. Прикончив Филотаса, Александр немедленно  послал
убийц сюда, в Экбатану,  где  начальствовал  старый  испытанный  его  воин
Пармений, и того убили, прежде чем он услышал о казни  сына.  Обвинения  в
заговоре   против   Александра,   мне   кажется,   придуманы   услужливыми
советниками,   дабы   оправдать   убийства.    За    этими    проявлениями
несправедливости последовали  другие.  Вряд  ли  ты  слышала  об  избиении
бранхид? Когда наше войско с большим трудом  и  опасностями  переправилось
через многоводный и быстрый Оксос, называемый еще  Рекой  Моря,  навстречу
появилась  огромная  толпа  оборванных,  диких  и   грязных   людей.   Они
размахивали зелеными ветвями-бранхиями (отсюда  их  прозвище),  плясали  и
вопили от радости на искаженном до  неузнаваемости  койне.  Так  выглядели
потомки, внуки и правнуки эллинских пленников, вывезенных Ксерксом в самую
глубь Персии для работ на восточных  се  границах.  Александр,  отъехав  в
сторону,   хмурясь,   рассматривал   одичалых   оборванцев   и,   внезапно
рассвирепев, приказал перебить всех до единого.  Жалкая  толпа  не  успела
разбежаться.
     В начале похода через богатые зверями леса и степи  на  окраине  Моря
Птиц Александр охотился на львов, тигров и медведей, поощряя своих  друзей
к единоборству с могучими зверями на коротких  копьях.  Один  Птолемей  не
принимал  участия  в  диких  забавах,  спокойно  снося   насмешки   самого
Александра. Однако, когда Кратер был жестоко искусан  медведем,  Александр
прекратил охоту..."
     Таис устала писать. Позвав Ройкоса, она велела  приготовить  лошадей:
Боанергоса для себя и Салмаах для Эрис. Черная жрица не  мыслила  прогулки
своей госпожи иначе, как под своей охраной.
     - Все равно нам придется когда-нибудь разлучиться, - выговаривала  ей
Таис, - не можем же мы умереть вместе в одно и то же мгновение.
     - Можем! - спокойно  отвечала  Эрис.  -  Я  пойду  за  тобой,  -  она
многозначительно притронулась к узлу волос на затылке.
     - А если ты умрешь первая? - спросила афинянка.
     - Я подожду тебя на берегу Реки Смерти. Рука  об  руку  мы  пойдем  в
царство Аида. Я уже просила Великую Мать оставить меня дожидаться на полях
асфоделей.
     Таис внимательно рассматривала эту  странную  не  то  рабыню,  не  то
богиню, сошедшую к смертным для ее охраны. Чистое и твердое ее лицо  вовсе
не выражало кровожадность, смертельную  угрозу  для  врагов,  как  некогда
казалось Таис. Вера во что-то такое, чего не знала вольнодумная  афинянка,
победа над страхом и болью как некогда у девственных жриц Артемис в Эфесе,
породивших легенды об амазонках. Но те  впадали  в  священное  неистовство
менад, сражаясь с яростью диких кошек. А для  Эрис  характерно  выражение,
которое скульпторы Афин должны были придать  статуе  подруги  тираноубийц,
героини Леэны, а не изображать символическую львицу с  отрезанным  языком.
Суровое поведение Эрис, очевидно, лишь отражение  ее  сосредоточенности  и
серьезности, в прямом взгляде  ее  кристально-чистых  синих  глаз,  слегка
сведенных вместе бровей, в ясном, чуть-чуть металлическом звуке ее голоса.
И только темнота се кожи, волос и губ напоминали о том,  что  это  -