к   ревновала.   Делосский   философ   ускорил    бы
"выздоровление" госпожи, тяжело раненной незримым оружием судьбы и  богов.
Гесиона женским чутьем  предугадывала  это  неизбежное  возрождение  Таис.
Слишком много сил было в молодом теле, слишком много  живого  интереса  ко
всему на свете она унаследовала от своих афинских предков.
     Упали воды великой реки, Нил  стал  прозрачным  и  медлительным,  как
зимой. Таис делила  время  между  Салмаах  и  узкой,  легкой  лодкой.  Они
катались втроем - хозяйка дома, "Рожденная змеей" и Клонария. Ни одному из
становившихся все более  настойчивыми  ухаживателей  не  ответила  гетера.
Гесиона вообще отвергала  все  мужское,  и  только  Клонария  влюбилась  в
пожилого греческого купца. Он предлагал выкупить ее у Таис, но рабыня сама
отказалась из боязни  покинуть  дом  Таис,  где  она  чувствовала  себя  в
безопасности и привыкла к  ласковому  обращению.  Таис  призвала  купца  и
заявила, что отдаст Клонарию без выкупа, но с условием  заключения  брака.
Купец обещал  подумать.  Он  был  вдов,  но  между  Родосом,  откуда  была
Клонария,  и  его  родной  Лидией  не  было  эпигамии.  Однако  ничто   не
препятствовало заключить особое соглашение на "взятие"  Клонарии,  и  Таис
решила настаивать. С домом приходилось расстаться.  Его  владелец  захотел
было повысить  и  без  того  непосильную  плату.  Только  неопределенность
положения в Египте накануне прихода Александра мешала  хозяину  переменить
Таис на более богатых жильцов.
     Гесиона с тревогой смотрела, как одно за другим исчезали  из  большой
шкатулки украшения госпожи. Даже в самые богатые периоды своей жизни  Таис
жила скромно в сравнении с безудержной расточительностью других выдающихся
гетер. Смерть Эгесихоры отняла  половину  ее  сердца,  а  гибель  Менедема
лишила любви и надежной опоры. Таис,  как  запнувшаяся  на  скаку  лошадь,
потеряла из виду дорогу  и  вертелась  в  круге  медленных  дней,  утратив
желания, не видя смысла дальше жить в Египте и не зная, куда  направиться,
чтобы скорее заполнить душевную  пустоту.  Только  скачки  и  головоломные
трюки с Салмаах на время возвращали прежнюю  Таис,  с  горящими  щеками  и
блеском озорных и в то же время  серьезных  глаз,  -  в  той  самой  смеси
вдохновенного  достоинства  и  девичьего  задора,  которая  придавала   ей
неотразимую привлекательность.
     В дни "мертвых", "тяжелые дни" (три  последних  дня  каждого  месяца)
пианепсиона, Таис особенно остро почувствовала, что  прежний  мир  утрачен
навсегда. Никогда более не вернется та безмятежная и  спокойная  жизнь,  с
непременным ожиданием еще лучшего,  еще  более  прекрасного,  божественная
уверенность в своей красоте; ощущение здоровья, счастливой  судьбы,  какая
бывает лишь в расцвете юности. Таис исполнилось двадцать три  года  -  для
эллинской женщины и даже для танцовщицы возраст полного расцвета. И все же
казалось, что вместе с юностью уходит ее прежняя красота,  она  утрачивает
свои непобедимые чары без всякого желания  испробовать  их  на  ком-нибудь
снова.  Именно  это  отсутствие  желаний  пугало  Таис  призраком  будущей
старости. Если бы здесь был мудрец из Делоса... она скорее нашла бы себя и
ожила для новой жизни.
     Как ей нужен был сейчас друг-наставник! Она скорее бы  нашла  в  себе
силы и ожила для новой жизни.
     Таис, оставив дом на попечение  Гесионы,  снова  уединилась  в  храме
Нейт. Жрецы приняли ее благосклонно,  очевидно  предупрежденные  делосцем.
Гетера облюбовала  комнату-библиотеку  в  верхнем  этаже  пилона  и  среди
греческих книг разыскала платоновского "Горгия". Таис помнила  ироническую
усмешку делосского  учителя  в  ответ  на  ее  пренебрежительный  отзыв  о
Платоне. Она почувствовала, что сделала промах,  и  тогда  же  решила  при
случае перечитать великого философа. И действительно, в его диалогах  Таис
увидела не понятую  ею  прежде  глубину  заботы  о  людях  Афин,  старание
возвысить эллинов Аттики так,  чтобы  каждый  соответствовал  духу  города
Девы. Она ощутила близкую  теперешним  ее  настроениям  печаль  мудреца  о
прошлом Афин, от которого после войны со Спартой  остался  лишь  опустелый
сосуд  былого  великолепия.  Там,  где  прежде  ей  виделось  лишь  нудное
наставление, оказалась твердая вера в то,  что  только  высокая  мораль  и
душевное  отношение  людей  друг   к   другу   могут   создать   подлинное
архэ-государство. Задача улучшения людей, по мнению  Платона,  была  самой
главной. Правителям, ввергавшим эллинов  в  бесправие,  учившим  подданных
только  злобе  и  предательству,  ничего  не  удавалось,  кроме  позора  и
бесславия. Интересно, к чему стремится Александр? Куда направит он  дальше
свою сокрушительную армию? К чему приложит  он  свою  великую  мудрость  и
неотступное покровительство богов? Впрочем, что за  дело  до  этого  Таис?
Куда она направится сама, что принесет ей любовь к приключениям и перемене
мест? Пора покинуть Мемфис, хотя бы  для  того,  чтобы  сгладилась  утрата
Эгесихоры и Менедема. В последние дни к  ней  настойчиво  стремится  некто
Стемлос, единственный сын одного из самых богатых купцов  Мемфиса.  Только
вышедший из возраста эфеба, он вряд ли старше самой Таис.  Чувствует  себя
мальчиком перед богиней. Но ведь могучий Менедем  тоже  зачастую  был  как
мальчик!  Добрый,  доверчивый,  бесстрашный!  Неужели   придется   принять
предложение Стемлоса? О нет, никого не надо!
     Читая седьмое письмо Платона, Таис  живо  почувствовала,  что  мудрец
преклоняется перед древней и святой, по его словам,  религией  орфиков.  И
все же прежняя неприязнь к учению Платона осталась. Именно потому,  что  в
его проповеди было унижение физического, естественного начала в  человеке;
древние  узы  ума  и  чувств  закоренелого  рабовладельца  отвращали   ее,
обладавшую более широким взглядом на  мир  и  людей.  Несколько  дней,  не
покидая храма, Таис предавалась размышлениям и читала, пока не пресытилась
и не отказалась от попыток предугадать свое будущее. С облегчением и почти
прежним озорным ощущением здоровья и  силы  она  услышала  зов  служителя,
возвещавшего о том, что "прекрасная девушка в розовом хитоне  просит  Таис
выйти к воротам внутреннего двора".
     "Прекрасной  девушкой"  оказалась  Гесиона   в   ярком   наряде,   не
свойственном суровой фиванке. Гесиона  неузнаваемо  переменилась  и  очень
похорошела с тех пор, как с рынка рабов попала в дом Таис.
     Гесиона заметила удивление своей хозяйки и залилась румянцем.
     - Всем жителям Мемфиса велено нарядиться в лучшее платье.
     - Что? Александр?
     - Да!
     Таис хлопнула в ладоши, подзывая мальчика-служку.
     - Скажи почтенным жрецам, что я благодарю  их  за  гостеприимство.  Я
должна уйти. Но скоро вернусь...
     Таис не могла себе и  представить,  как  она  ошибалась.  Лишь  через
девять лет, уже став царицей Египта,  она  снова  переступит  порог  храма
Нейт.
     Давно уже улицы Мемфиса не были столь оживленными. Таис с Гесионой  с
трудом пробивались к дому через взбудораженные толпы. Египтян,  обычно  на
улицах сдержанных и учтивых, - в этом они  были  похожи  на  спартанцев  -
сегодня нельзя было узнать. Они не уступали  Дороги  старшим  и  женщинам,
толкались, как  афиняне  на  агоре.  Таис,  неузнанная,  даже  подверглась
оскорбительным замечаниям за свой не  новый  и  не  яркий  наряд.  Она  не
отвечала, склонив голову и прикрыв лицо шарфом.
     Мемфисцы восторженно встретили  Александра  и  хотели  было  учредить
всеобщий праздник  в  его  честь.  Но  великий  победитель  исчез  так  же
внезапно, как и появился, едва только принял знаки покорности от сатрапа и
жрецов, объявивших о низложении фараона.
     Таис не хотела видеться с Александром, и судьба пошла  ей  навстречу.
Поздно вечером на второй день возвращения Таис ее отыскал Неарх.  Афинянка
сразу узнала морехода, хотя он заметно изменился,  в  речи  его  появились
властные и резкие нотки. Его борода, вопреки моде полководцев  Александра,
вызывающе торчала. Критянин  будто  и  не  удивился  давней  приятельнице,
шагнул к выбежавшей навстречу Таис, крепко взял ее  за  руку  и  промолвил
единственное слово: "Эгесихора?"
     Губы гетеры задрожали, глаза налились слезами. Задержав дыхание,  она
склонила голову. Так они молча  стояли  друг  перед  другом.  Руки  Неарха
сминали  браслеты  из  мягкого  золота  на  ее  запястьях.  Наконец   Таис
опомнилась, позвала Гесиону...
     - Сядь, выпей вина.
     Неарх послушно, с  несвойственной  ему  медлительностью  опустился  в
тяжелое резное кресло, машинально налил неразбавленного вина.
     Гесиона,  смущенная,  с  опущенным   взглядом,   принесла   ларец   с
драгоценностями Эгесихоры, так и оставшийся у Таис.
     Критянин  вздрогнул,  увидев  свои  дары.  Таис   схватила   хотевшую
удалиться Гесиону и толкнула ее к Неарху.
     - Вот свидетельница последнего часа Эгесихоры! Рассказывай!
     Та залилась слезами, скользнула на ковер, но быстро овладела собой  и
довольно связно передала Неарху все, что он хотел знать.
     Из-под  опущенных  век  молодого   флотоводца   скатилось   несколько
слезинок. Критянин оставался  недвижимым,  только  опущенная  на  боковину
кресла рука вздрагивала, а тонкие  пальцы  сдавливали  шею  резному  льву.
Повинуясь внезапному порыву, Гесиона  приподнялась  с  ковра  и  прильнула
щекой к этой руке. Неарх не  отнял  ее,  а,  протянув  другую  руку,  стал
гладить волосы фиванки, вполоборота следя за Таис,  которая  дополнила  ее
рассказ.
     - И мой Менедем ушел сопровождать Эгесихору в  подземелья  Аида...  -
Таис расплакалась.
     - И проклятый Эоситей тоже там! О спартанцы! - глухо, с ненавистью  и
угрозой воскликнул Неарх, вставая.
     - Эгесихора тоже лакедемонянка! - тихо возразила Таис, и критянин  не
нашел что ответить.
     - Завтра на рассвете принесу жертву в память ее. Я приглашаю тебя,  -
сказал Неарх после некоторого  молчания.  -  И  тебя,  -  он  обратился  к
Гесионе. - Пришлю колесницу или носилки...
     - Хорошо, - ответила Таис за обеих, - но ты  забыл  про  это.  -  Она
протянула ларец Эгесихоры.
     Неарх отступил на шаг, отстраняя ящичек рукой.
     - Нет, не надо. Отдаю той, которая увезла Эгесихору от убийц, - твоей
подруге.
     Потрясенная Гесиона от волнения сделалась пунцовой.
     - Что с тобою, наварх? Разве можно дарить столь  дорогие  вещи  нищей
девушке, ведь я не рабыня только по  доброте  госпожи?  Я  не  могу  взять
этого!
     - Возьми! На память об ужасном часе, пережитом вместе с моей  золотой
милой. А о своих достоинствах предоставь судить мне!
     Гесиона неуверенно взглянула на Таис.  Гетера  повела  бровями:  мол,
надо взять; и фиванка низко склонилась,  принимая  ларец  из  ее  рук  под
угрюмым взглядом критянина.
     Неарх остановился у порога.
     - Есть еще у меня к тебе слова Птолемея. Он искал тебя  в  первый  же
день, а теперь уплыл с Александром к морю.  Он  не  забыл  тебя.  Если  ты
хочешь увидеть его, Александра и Гефестиона, то  поплывем  вместе.  Я  жду
посланного из Залива Героев и  должен  присоединиться  к  Александру.  Наш
божественный полководец и друг хочет основать новый город  -  может  быть,
будущую столицу своего  царства.  Есть  подходящее  место,  там,  где  был
тысячелетие тому назад критский порт.
     - Где же это? - заинтересовалась Таис.
     - На побережье. Отсюда плыть на Навкратис и дальше на Канопус,  потом
вдоль берега моря, на запад. Впрочем, ты знаешь об этом месте  из  Гомера:
обитель морского старца Протея.
     - "На море в шумном прибое находится остров, лежащий  против  Египта.
Его называют там жители Фарос",  -  моментально  вспомнила  и  речитативом
напела Таис.
     - Да, Фарос. И это гомеровское место  особенно  нравится  Александру.
Знаешь, как он любит Гомера. Так едем?
     Таис смутилась.
     - Большой ли у тебя корабль?
     Неарх впервые за весь вечер усмехнулся.
     - Самый большой мой корабль стоит в Тире, на  площади  перед  главным
храмом. В знак победы. Так же, как осадная машина Деиада, начальника  всех
механиков Александра, в знак победы водружена внутри храма в Газе.
     Таис всплеснула руками в восхищении.
     - Зачем тебе знать размеры моего корабля? - продолжал критянин.  -  Я
дам тебе отдельный корабль, два, три, сколько захочешь.
     Пожалуй, впервые афинянка ощутила  могущество  молодого  македонского
царя и его не менее молодых сподвижников.
     - Так ты согласна плыть к Фаросу?  Но  зачем  тебе  большой  корабль?
Здесь меньше имущества, чем в Афинах. - И Неарх  окинул  взором  небогатую
обстановку скромного дома Таис.
     - Мне нужно взять с собой мою лошадь, - стесняясь, ответила Таис, - я
не могу с ней расстаться надолго.
     - Понимаю. Только-то? А еще?
     - Кроме меня, конюх и еще две женщины.
     Неарх гордо сказал:
     - В твоем распоряжении будет целый корабль  с  опытными  моряками.  Я
ожидаю своего посланца через два дня. Тогда мы поплывем на Эшмун  и  Малый
Гермополь, мимо Навкратиса. Ты ведь была там?
     В  воспоминании  Таис  пронеслись  унылые,  равнины  с  бесчисленными
засоленными озерами, песчаными грядами, необъятными зарослями тростников -
весь тот угрюмый барьер Дельты, который отделял Египет от  сияющей  синевы
моря.
     Приняв молчание афинянки за нерешительность, Неарх сказал:
     -  Птолемей  просил  меня  дать  тебе  столько  дариков,  сколько  ты
захочешь. Я пришлю завтра.
     Таис задумчиво покачала головой.
     - Нет, не надо. Я еще не видела Птолемея. И он меня.
     Неарх усмехнулся.
     - Напрасно ты сомневаешься. Птолемей будет у твоих  колен  в  тот  же
час, как увидит тебя!
     - Я сомневаюсь в себе. Но я возьму у тебя в долг три сотни дариков.
     - Конечно, бери, я привез много денег...
     Едва  стихло  бряцание  оружия  его  охраны,   Гесиона   стремительно
бросилась к Таис и по своей привычке скользнула на пол, обняв ее колени.
     - Госпожа, если ты любишь меня, то возьмешь этот царский дар,  -  она
показала на ларец Эгесихоры.
     - Я люблю тебя, Рожденная змеей, - с нежностью ответила Таис, - но не
возьму того, что отдано. По воле судьбы и богов, оно принадлежит тебе.
     - Мне негде хранить драгоценности!
     - Спрячь пока у меня. Кстати, пора тебе обзавестись  своей  комнатой.
Хочешь, я отдам тебе маленькую?
     - О госпожа, я хотела бы спать на ковре перед твоей постелью!
     - Я буду тебя бить всякий раз за это обращение, и Таис в  самом  деле
крепко ее шлепнула. - Спать нам в одной комнате не годится. Чувствую,  что
ты скоро проснешься...


     Печальный обряд памятного  жертвоприношения  под  скорбные  греческие
песни длился недолго. Все ушли, и даже Таис, а Неарх долго  еще  оставался
на месте сожжения Эгесихоры.
     Критянин вновь явился к Таис только через два дня.
     - Прибыл гонец от Александра, - сразу заговорил Неарх, - и теперь  мы
можем не спешить к Фаросу. Там уже основана  Александрия,  а  сам  великий
стратег с Птолемеем, Гефестионом и другими  приближенными  отправляется  в
Ливийскую пустыню, к оазису, где находится знаменитый оракул Аммона и  его
священный дуб.
     - Это далеко?
     - Больше трех тысяч стадий по пустыне.
     - И три тысячи назад? Так это месяц пути!
     - Для Александра меньше.
     - Тогда вообще зачем плыть к Фаросу?
     - Тебе-то не нужно. А мне Александр велит осмотреть место для гавани.
Я поеду. Ненадолго.
     - Возьмешь меня с собой? На свой корабль? Без лошади, только  меня  и
Гесиону?
     - Охотно. Только зачем тебе?
     - Посмотреть Фарос. Я  хотела  повидаться  с  морем,  а  вовсе  не  с
Птолемеем. Лошадь останется здесь, и рабыня также.
     Клонария рассказала своему купцу про скорый отъезд, и он  заторопился
"взять" ее в свой дом и подписать брачное условие. В  хозяйстве  купца  на
время найдется место и для Салмаах.
     Быстроходный корабль начальника флота понес Таис и  Гесиону  вниз  по
западному рукаву Нила. Неарх плыл с военной поспешностью, не  задерживаясь
нигде, делая остановки только  для  пополнения  свежей  провизии.  Большую
часть пути Таис проводила на палубе, сидя под  кормовым  навесом  рядом  с
критянином и кутаясь от резковатого ветра в персидский голубой плащ тонкой
шерсти, привезенный  Неархом  для  Эгесихоры.  Гесиона  сидела  тут  же  в
излюбленной своей позе, поджав  ноги,  на  мягких  коврах  в  три  слоя  -
роскошь, невиданная в Афинах того времени, да и в Египте  доступная  разве
вельможам и жрецам самого высшего круга. Трое рабов - два рослых мизийца и
худощавая злая финикиянка - держались  поодаль,  готовые  исполнить  любое
повеление.
     Неарх рассказывал о приключениях  в  походе  Александра.  Не  столько
военный  по  душе,  сколько  исследователь  и  мореплаватель,  он   больше
вспоминал о разных местах ионийского и финикийского побережья, чем о боях.
Столь похожие на Крит и Элладу горы и бухты,  однако  более  просторные  и
более безлюдные, с нетронутыми обширными лесами сосен и кедров, светлые  и
чистые, продуваемые ветрами гор.  На  холмах  пониже,  будто  сады  богов,
простирались рощи смоковниц с клубящимися, как  зеленые  облака,  пузатыми
кронами; посаженные титанами ряды каштанов,  могучих  орехов  и  гранатных
деревьев.  Еще  ниже,  к  самому  побережью,  подходили  заросли  миндаля,
гигантские, как дома, кусты съедобного орешника, ароматного мирта и лавра,
фисташек, рожкового  дерева  с  черными  стручками,  равными  по  сладости
финикам. Все это богатство пищи, мало тронутое человеком даже в  небольшом
удалении от городов, помогало людям жить в привольном уединении.  Если  бы
не постоянные нападения пиратов, то жизнь была бы там куда  более  легкой,
чем на родных берегах Пелопоннеса или Крита.  Но  города-полисы  требовали
новых и  новых  рабов  для  построек  и  ведения  хозяйства,  и  азиатские
побережья обезлюдели, опустошенные охотниками за "живыми орудиями".
     Неарх вспоминал бухты в белых известняковых обрывах, точно  мраморные
чаши, налитые синей, хрустально-прозрачной водой;  глубокие  заливы  среди
красных  гор  с  таинственно  черневшими  подводными  скалами,   поросшими
огромными губками или кроваво-красными кораллами.
     Окаймленные кустарниками тимьяна, лаванды и ладанника, в безветренные
и жаркие дни берега источали резкий  аромат,  умерявшийся  свежим  запахом
моря. Дальше на юг, в Киликии, узкие горные долины, осененные исполинскими
платанами,  во  время  цветения  были  пропитаны   ядовитыми   испарениями
олеандров и магнолий.  Горе  тем,  кто  задерживался  для  отдохновения  у
журчащих речек, бежавших по дну долин. На  выходах  к  морю  погребальными
колоннами высились кипарисы по шестидесяти  локтей  высоты,  невиданной  в
Элладе.
     Целые острова серебристо-серой  листвы  маслин  раскидывались  вокруг
городов и больших поселений.
     На финикийских побережьях,  более  сухих  и  бедных,  много  дубов  и
кустарников, но в горах теснились такие же титаны - кедры и пихты,  как  в
Киликии или Карий.
     Неарх  рассказывал  о  городах.  Одни   радостно   открывали   ворота
победителям - македонцам.  Другие  отчаянно  оборонялись  и  за  это  были
разграблены и вырезаны до последнего мужчины: Милет, Галикарнасс, Тир, тем
более Газа.
     Всякий раз как заходила речь о  взятых  городах  и  сражениях,  Неарх
говорил  об  Александре.  Товарищ  детских  игр,  юношеских   приключений,
опальный царевич на глазах своих близких друзей, не говоря уже о преданных
гетайросах-товарищах  -  цвете  македонской  конницы  из  знатных   родов,
превращался из неопытного  воина  в  божественного  полководца.  Александр
свершил такое, о чем не мог  мечтать  никто  из  эллинов,  даже  его  отец
Филипп, давно думавший о  войне  с  Персией.  Вопреки  советам  опытных  в
политике мужей Александр отверг коварные приемы своего отца  и  действовал
всегда прямо, держал свое слово, точно исполнял обещания. Его  способность
к мол