ько  тайных
предупреждений побудило меня серьезно подумать о себе.  Я решил удалиться из
отечества, а мой уход от двора доставил мне для этого благовидный предлог. Я
пошел к шаху,  сказал ему о своем желании познакомиться с западными науками,
намекнул,  что он может извлечь пользу из моих странствований. Он отнесся ко
мне благосклонно, я уехал и тем самым похитил жертву у моих врагов.
   Вот,   Рустан,  истинная  причина  моего  путешествия.  Пусть  Испагань
толкует,  что  хочет:  защищай меня  только  перед  теми,  кто  меня  любит;
предоставь моим врагам истолковывать мои  поступки,  как  им  вздумается;  я
слишком  счастлив тем,  что  это  единственное зло,  которое  они  не  могут
причинить.
   Сейчас обо мне говорят.  Но не ожидает ли меня в  скором времени полное
забвение и  не станут ли мои друзья...  Нет,  Рустан,  я не хочу предаваться
этой  печальной мысли:  я  всегда останусь им  дорог;  я  рассчитываю на  их
верность - так же как и на твою.

   Из Эрзерума, месяца Джеммади 2{217}, 20-го дня, 1711 года.


   ПИСЬМО IX. Первый евнух к Ибби в Эрзерум

   Ты  следуешь за  своим  господином в  его  странствиях;  ты  проезжаешь
область за  областью и  царство за  царством;  печали  бессильны над  тобою;
каждый миг ты видишь новое; все, что ты наблюдаешь, развлекает тебя, и время
бежит для тебя незаметно.
   Иное дело я; я заперт в отвратительной тюрьме, постоянно окружен одними
и  теми  же  предметами и  терзаюсь одними и  теми же  печалями.  Я  стенаю,
удрученный бременем пятидесяти годов, проведенных в заботах и тревогах, и не
могу сказать, что в течение моей долгой жизни мне выпал хоть один ясный день
и хоть один спокойный миг.
   Когда мой первый господин возымел жестокое намерение доверить мне своих
жен  и  принудил меня  с  помощью  соблазнов,  подкрепленных тысячью  угроз,
навсегда расстаться с самим собою, я был уже очень утомлен службою на крайне
тягостных  должностях и  рассчитывал,  что  пожертвую своими  страстями ради
отдохновения и  богатства.  Несчастный!  Мой удрученный ум  являл мне только
награду,  но  не  потерю:  я  надеялся,  что  освобожусь от  волнений  любви
благодаря  тому,  что  лишусь  возможности  удовлетворять ее.  Увы!  Во  мне
погасили следствие страстей,  не затушив их причины,  и,  вместо того, чтобы
избавиться от них, я оказался окруженным предметами, которые беспрестанно их
возбуждали.  Я  поступил в  сераль,  где  все  внушало мне сожаление о  моей
утрате:  ежеминутно  я  ощущал  волнение  чувств;  тысячи  природных  красот
раскрывались предо мною,  казалось, только для того, чтобы повергнуть меня в
отчаяние. К довершению несчастья у меня перед глазами всегда был счастливец.
В  эти  годы смятения всякий раз,  как  я  сопровождал женщину к  ложу моего
господина,  всякий раз,  как я раздевал ее, я возвращался к себе с яростью в
сердце и со страшной безнадежностью в душе.
   Вот как провел я свою жалкую юность.  У меня не было наперсников, кроме
меня  самого,  мне  приходилось  преодолевать тоску  и  печаль  собственными
силами. И на тех самых женщин, на которых мне хотелось смотреть с нежностью,
я бросал только суровые взоры. Я погиб бы, если бы они разгадали меня. Какой
бы только выгоды они не извлекли из этого!
   Помню,  как  однажды,  сажая  женщину  в  ванну,  я  почувствовал такое
возбуждение,  что  разум  мой  помутился  и  я  осмелился  коснуться  некого
страшного места.  Придя в  себя,  я подумал,  что настал мой последний день.
Однако  мне  посчастливилось,   и  я  избежал  жесточайшего  наказания.   Но
красавица,  ставшая свидетельницей моей  слабости,  очень дорого продала мне
свое молчание:  я  совершенно утратил власть над нею,  и она стала вынуждать
меня к таким поблажкам, которые тысячи раз подвергали жизнь мою опасности.
   Наконец,  пыл юности угас,  теперь я стар и в этом отношении совершенно
успокоился;  я  смотрю на  женщин равнодушно и  возвращаю им  с  избытком то
презрение и те муки, которым они подвергали меня. Я все время помню, что был
рожден,  чтобы повелевать ими,  и в тех случаях,  когда я ими еще повелеваю,
мне кажется,  что я вновь становлюсь мужчиной.  Я ненавижу их с тех пор, как
начал взирать на  них  хладнокровно и  как мой разум стал ясно видеть все их
слабости.   Хотя  я  охраняю  их  для  другого,  сознание,  что  они  должны
подчиняться моей воле,  доставляет мне тайную радость:  когда я подвергаю их
всяческим лишениям,  мне кажется,  будто я делаю Это для себя,  и от этого я
испытываю косвенное удовлетворение.  Я  чувствую себя в серале,  как в своем
маленьком царстве,  и это льстит моему самолюбию, а самолюбие - единственная
оставшаяся мне страсть.  Я  с удовольствием вижу,  что все держится на мне и
что я нужен поминутно. Я охотно принимаю на себя ненависть всех этих женщин:
она укрепляет меня на моем посту.  Но и я не остаюсь в долгу:  они встречают
во  мне  помеху всем  своим удовольствиям,  даже  самым невинным.  Я  всегда
вырастаю перед ними,  как непреодолимая преграда;  они строят планы,  а я их
неожиданно расстраиваю.  Мое оружие -  отказ;  я ощетиниваюсь придирками; на
устах у меня нет других слов,  кроме как о долге,  добродетели, стыдливости,
скромности. Я привожу их в уныние, беспрестанно твердя им о слабости их пола
и о власти их господина.  Вслед за тем я начинаю сетовать, что вынужден быть
столь суровым,  и  делаю вид,  будто хочу растолковать им,  что  нет у  меня
другого  побуждения,   кроме  их  же  собственной  выгоды  и   моей  великой
привязанности к ним.
   Но,  конечно,  и  у меня бывает множество неприятностей,  а мстительные
женщины все  время изощряются,  как бы  причинить мне еще большие огорчения,
чем те, которые я причиняю им. Они умеют наносить страшные удары. Между нами
происходит как  бы  прилив  и  отлив  власти  и  подчинения.  Они  постоянно
взваливают  на  меня  самые  унизительные  обязанности;   они  выражают  мне
беспримерное презрение  и,  не  считаясь  с  моей  старостью раз  по  десять
поднимают меня ночью из-за малейшей безделицы. На меня беспрестанно сыплются
приказания,   поручения,   обязанности,   прихоти;  женщины  словно  нарочно
сговариваются задавать мне работу,  и их причуды сменяют одна другую.  Часто
они  забавляются тем,  что  требуют от  меня все  новых и  новых забот;  они
подучивают людей сообщать мне ложные сведения:  то мне говорят,  будто подле
стен сераля появился какой-то  юноша,  то,  что слышен какой-то  шум или что
кому-то собираются передать письмо. Все это тревожит меня, а они смеются над
моей тревогой;  они  радуются,  когда видят,  как  я  таким образом сам себя
мучаю.  Иногда они  держат меня  за  дверью и  принуждают день  и  ночь быть
прикованным к ней;  они ловко притворяются больными,  разыгрывают обмороки и
страхи;  у  них  нет  недостатка в  предлогах,  чтобы завести меня,  куда им
угодно.  В  подобных случаях  необходимо слепое  повиновение и  безграничная
снисходительность:  отказ в  устах такого человека,  как  я,  был бы  чем-то
неслыханным,  и  если бы я замешкался в послушании,  они были бы вправе меня
наказать.  Я предпочитаю скорее расстаться с жизнью,  дорогой мой Ибби,  чем
опуститься до такого унижения.
   Это еще не  все;  я  ни одной минуты не уверен в  благосклонности моего
господина: так много здесь женщин, близких его сердцу, зато враждебных мне и
думающих только о том,  как бы погубить меня.  Им принадлежат минуты,  когда
они могут не  слушаться меня,  минуты,  когда им  ни  в  чем не  отказывают,
минуты,  когда я  всегда буду неправ.  Я  провожаю в постель моего господина
женщин,  рассерженных на меня:  и  ты думаешь,  они действуют в мою пользу и
сила на  моей стороне?  Я  всего могу ожидать от  их  слез,  их вздохов,  их
объятий и  даже  от  их  наслаждений:  ведь  они  находятся на  месте своего
торжества.  Их прелести становятся опасными для меня;  их услужливость в эту
минуту мгновенно стирает все  мои  прошлые заслуги,  и  ничто  не  может мне
поручиться за господина, который сам себе больше не принадлежит.
   Сколько раз случалось мне отходить ко сну,  будучи в милости,  а поутру
вставать в опале! Что сделал я в тот день, когда меня с таким позором гоняли
кнутьями по всему сералю?  Я оставил одну из жен в объятиях моего господина.
Как только он воспламенился, она залилась потоками слез, стала жаловаться на
меня,  и  притом так ловко,  что жалобы становились все трогательнее по мере
того,  как росла пробужденная ею  страсть.  На что мог я  опереться в  такую
трудную минуту? Я погибал в то время, когда меньше всего этого ожидал; я пал
жертвою любовных переговоров и союза,  заключенного вздохами.  Вот,  дорогой
Ибби, в каком жестоком положении прожил я всю жизнь.
   Какой ты  счастливец!  Твои заботы ограничиваются особой самого Узбека.
Тебе легко угождать ему и сохранить его расположение до конца дней твоих.

   Из испаганского сераля, в последний день месяца Сафара 1711 года


   ПИСЬМО X. Мирза к своему другу Узбеку в Эрзерум

   Ты  один мог бы  возместить мне отсутствие Рики,  и  только Рика мог бы
утешить меня в  твое отсутствие.  Нам недостает тебя,  Узбек:  ты  был душою
нашего общества.  Сколько силы нужно, чтобы порвать связи, созданные сердцем
и умом!
   Мы здесь много спорим; наши споры вращаются обычно вокруг морали. Вчера
предметом  обсуждения  был  вопрос,   бывают  ли  люди  счастливы  благодаря
наслаждениям и чувственным радостям или благодаря деятельной добродетели.  Я
часто слышал от  тебя,  что люди рождены,  чтобы быть добродетельными и  что
справедливость -  качество,  присущее им так же,  как и самое существование.
Разъясни, прошу тебя, что ты этим хочешь сказать.
   Я разговаривал с муллами, но они приводят меня в отчаяние выдержками из
Алкорана:  ведь я говорю с ними не в качестве правоверного,  но как человек,
как гражданин, как отец семейства. Прощай.

   Из Испагани, в последний день месяца Сафара 1711 года


   ПИСЬМО XI. Узбек к Мирзе в Испагань

   Ты  отказываешься от  своего рассудка,  чтобы  обратиться к  моему;  ты
снисходишь до того,  что спрашиваешь моего совета;  ты считаешь,  что я могу
наставлять тебя.  Любезный Мирза!  Есть  нечто еще  более лестное для  меня,
нежели хорошее мнение, которое ты обо мне составил: это твоя дружба, которой
я обязан таким мнением.
   Чтобы исполнить то,  что ты  мне предписываешь,  я  не  вижу надобности
прибегать к слишком отвлеченным рассуждениям.  Существуют истины,  в которых
недостаточно убедить кого-либо,  но которые надо дать почувствовать;  именно
таковы истины морали.  Может быть,  нижеследующий отрывок из  истории тронет
тебя больше, чем самая проникновенная философия.
   Существовало   некогда   в   Аравии   небольшое   племя,   называвшееся
троглодитским;  оно происходило от  тех древних троглодитов,  которые,  если
верить историкам,  походили больше на зверей,  чем на людей. Наши троглодиты
вовсе не  были уродами,  не  были покрыты шерстью,  как медведи,  не рычали,
имели по два глаза,  но они были до такой степени злы и свирепы, что не было
в их среде места ни началам правосудия, ни началам справедливости.
   У них был царь,  чужестранец по происхождению, который, желая исправить
их  злобную природу,  обращался с  ними  сурово;  они  составили против него
заговор, убили его и истребили всю царскую семью.
   Затем  они  собрались,  чтобы  выбрать правительство,  и  после  долгих
разногласий избрали себе начальников.  Но  едва только должностные лица были
избраны, как стали ненавистными троглодитам и тоже были ими перебиты.
   Народ,  освободившись от нового ига, теперь слушался только своей дикой
природы.  Все условились,  что никому не будут более подчиняться, что каждый
будет заботиться лишь  о  собственной своей выгоде,  не  считаясь с  выгодой
других.
   Единодушное это  решение пришлось по  вкусу  всем  троглодитам.  Каждый
говорил:  зачем изводить себя работой на людей,  до которых мне нет никакого
дела?  Буду думать только о себе.  Стану жить счастливо:  что мне за дело до
того,   будут  ли  счастливы  и  другие?   Я  буду  удовлетворять  все  свои
потребности;  лишь бы у меня было все нужнее,  -  не моя забота,  что прочие
троглодиты будут бедны.
   Настал месяц,  когда засевают поля.  Каждый говорил:  я  обработаю свое
поле так,  чтобы оно дало мне хлеба,  сколько мне нужно;  большее количество
мне ни к чему; не буду трудиться зря.
   Земля в  этом  небольшом царстве не  была однородна:  были там  участки
бесплодные,  были  гористые,  были и  расположенные в  низинах,  орошавшиеся
многочисленными источниками. В тот год стояла сильная засуха; из-за этого на
высоких местах хлеб совсем не уродился,  тогда как поля,  которые орошались,
дали обильный урожай.  Поэтому жители гористых местностей почти все  погибли
от  голода;  их соплеменники,  по черствости своей,  отказались поделиться с
ними.
   Следующий год  был  очень дождливым;  на  возвышенных местах урожай был
редкостный,  а низменные места оказались затопленными. Опять половина народа
подняла вопль  от  голода,  но  несчастным пришлось встретиться с  такою  же
черствостью, какую проявили они сами.
   У одного из наиболее видных жителей была очень красивая жена. Его сосед
влюбился в  эту женщину и похитил ее;  возникла великая распря;  обменявшись
изрядным количеством оскорблений и  ударов,  они в  конце концов согласились
передать спор  на  разрешение троглодита,  который во  времена существования
республики пользовался некоторым влиянием.  Они пошли к  нему и  хотели было
изложить свои притязания. "Какое мне дело, - сказал этот человек, - до того,
будет эта  женщина принадлежать тебе или  ему?  Мне  нужно обрабатывать свое
поле.  Не  буду  же  я  тратить время на  улаживание ваших разногласий и  на
устройство ваших дел  и  пренебрегать своими собственными!  Оставьте меня  в
покое и  не  докучайте больше своими пререканиями".  С  этими словами он  их
покинул и  отправился на  свой  участок.  Похититель,  который был  сильнее,
поклялся,  что скорее умрет, нежели возвратит женщину, а другой, возмущенный
несправедливостью соседа и черствостью судьи,  возвращался домой в ярости, и
вот  на  дороге  встретилась ему  шедшая  от  источника молодая  и  красивая
женщина.  Жены у него больше не было, женщина ему понравилась, и понравилась
еще больше,  когда он узнал,  что она жена того,  кого он хотел пригласить в
судьи и  кто оказался столь мало чувствительным к его горю.  Он ее похитил и
привел в свой дом.
   У   некоего  человека  было  довольно  плодородное  поле,   которое  он
возделывал с  большим тщанием.  Двое его соседей стакнулись,  выгнали его из
дома,  захватили его землю. Они заключили между собою союз, чтобы защищаться
от тех,  кто вздумает отнять у них это поле; и действительно благодаря этому
союзу  они  продержались в  течение  нескольких месяцев.  Но  один  из  них,
наскучив делиться с  другим тем,  чем он  мог бы  владеть один,  убил своего
сообщника  и  сделался  единственным обладателем  участка.  Его  владычество
продолжалось недолго:  два  других троглодита напали на  него,  он  оказался
слишком слабым, чтобы защищаться, и был зарезан.
   Один  почти  совсем  нагой  троглодит  увидел  шерсть,  выставленную на
продажу; он спросил о цене; купец подумал: "Правда, я должен был бы выручить
от  продажи шерсти столько денег,  сколько нужно для покупки двух мер зерна,
но  я  продам ее  вчетверо дороже и  куплю восемь мер".  Покупателю пришлось
согласиться и  уплатить  запрошенную цену.  "Вот  хорошо,  -  сказал  купец,
продавший шерсть, - теперь я буду с зерном". - "Что ты говоришь, - подхватил
покупатель,  -  тебе нужно зерно?  У меня есть продажное; но вот только цена
тебя, пожалуй, удивит. Ведь ты знаешь, хлеб нынче чрезвычайно дорог, и голод
царит почти повсеместно.  Верни мне  мои деньги,  и  я  дам тебе меру зерна:
иначе я не продам, хотя бы тебе предстояло сдохнуть с голода".
   Между тем жестокая болезнь опустошала страну. Из соседней страны прибыл
искусный врач и  так  удачно лечил,  что вылечивал всякого,  кто обращался к
нему за помощью. Когда мор прекратился, врач пошел за вознаграждением к тем,
кого лечил; однако он всюду встретил отказ; он возвратился на родину, крайне
устав от  долгого путешествия.  Но вскоре он узнал,  что та же болезнь вновь
дала себя знать и пуще прежнего опустошает эту неблагодарную страну.  На сей
раз жители сами поспешили к  врачу,  не дожидаясь,  чтобы он приехал к  ним.
"Ступайте прочь,  несправедливые люди,  -  сказал он,  -  у  вас в  душе яд,
губительнее того,  от  которого вы  хотите лечиться;  вы недостойны занимать
место на  земле,  ибо вы бесчеловечны и  справедливость вам неведома;  я  бы
оскорбил богов,  которые  наказывают вас,  если  бы  стал  препятствовать их
справедливому гневу".

   Из Эрзерума, месяца Джеммади 2, 3-го дня, 1711 года.


   ПИСЬМО XII. Узбек к нему же в Испагань

   Ты  видел,  любезный мой Мирза,  как троглодиты погибли из-за  своей же
злобы  и   сделались  жертвами  собственных  несправедливых  поступков.   Из
множества семейств осталось только два;  они избежали участи, постигшей весь
народ.  Было в  этой стране двое очень странных людей:  они  были человечны,
знали, что такое справедливость, любили добродетель; они были связаны друг с
другом столько же прямотою своих сердец,  сколько испорченностью сердец - их
соплеменники;  общее разорение вызывало в  них  сострадание,  и  это явилось
поводом к еще более крепкому союзу.  Заботливо трудились они сообща на общую
пользу;   между  ними  не  возникало  иных  разногласий,  кроме  тех,  какие
порождаются кроткой и нежной дружбой,  и в самой уединенной местности, вдали
от  соплеменников,  недостойных их присутствия,  они вели жизнь счастливую и
спокойную: казалось, земля, возделываемая этими добродетельными руками, сама
собою производит хлеб.
   Они  любили своих жен  и  были нежно любимы ими.  Все внимание их  было
направлено на  то,  чтобы воспитать детей в  добродетели.  Они  беспрестанно
говорили  им  о  несчастьях соплеменников и  обращали их  внимание на  столь
печальный пример;  в  особенности старались они  внушить детям,  что  выгода
отдельных  лиц  всегда  заключается  в   выгоде  общественной,   что  желать
отрешиться  от   последней  -   значит  желать  собственной  погибели,   что
добродетель не должна быть нам в  тягость,  что отнюдь не следует считать ее
постылой  обязанностью и  что  справедливость по  отношению к  ближнему есть
милосердие по отношению к нам самим.
   Скоро выпало им  на  долю утешение,  являющееся наградой добродетельных
отцов:  дети стали похожи на  них.  Молодое племя,  выросшее на  их  глазах,
умножилось  путем  счастливых  браков:   семьи  разрослись,  союз  оставался
неизменным,  и добродетель, отнюдь не ослабевшая от многолюдности, наоборот,
укрепилась благодаря большому числу примеров.
   Какими  словами описать счастье этих  троглодитов?  Боги  не  могли  не
любить столь справедливый народ.  Как только раскрыл он глаза, чтобы познать
богов,  так научился их страшиться;  и религия смягчила в нравах то, что еще
оставалось в них от природы слишком грубого.
   Троглодиты  учредили  праздники  в  честь  богов.  Девушки,  украшенные
цветами,  и  юноши  прославляли их  плясками и  звуками незатейливой музыки;
затем   следовали  пиршества,   на   которых   веселье   царило   наравне  с
воздержностью.  На этих-то собраниях и подавала голос бесхитростная природа;
там научались приносить в  дар и принимать сердца;  там девичья стыдливость,
краснея,  делала  нечаянное признание,  которое вскоре затем  подтверждалось
согласием родителей, и там нежные матери радовались, предугадывая сладостный
и верный союз.
   Троглодиты посещали храм,  чтобы испросить милости богов: не богатств и
обременительного изобилия просили они -  таких недостойных желаний не было у
счастливых троглодитов:  богатств желали они только для своих соплеменников.
Они приходили к алтарю л