ая профессия,  в соответствии с мнением, которое он составил себе о
превосходстве своего занятия.
   Все люди более или менее походят на ту женщину из Эриванской провинции,
которой  оказал  милость  один   из   наших  монархов:   призывая  на   него
благословения,   она  тысячу  раз  пожелала  ему,  чтобы  небо  сделало  его
губернатором Эривани.
   Я прочитал в одном донесении, что французский корабль пристал к берегам
Гвинеи и  несколько человек из экипажа сошло на сушу,  чтобы купить баранов.
Их  повели к  королю,  который,  сидя  под  деревом,  чинил суд  над  своими
подданными.  Он  восседал на  троне,  сиречь на деревянной колоде,  с  такой
важностью,  словно то  был престол Великого Могола;  при нем было три-четыре
телохранителя с  деревянными копьями;  зонтик вроде балдахина защищал его от
палящего солнца; все украшения его и королевы, его супруги, заключались в их
черной коже да нескольких кольцах.  Этот жалкий, но еще более того чванливый
государь спросил у  иностранцев,  много ли говорят о нем во Франции.  Он был
убежден,  что его имя гремит повсюду,  от полюса до полюса,  и  в отличие от
того завоевателя,  о  котором говорят,  что он  заставил молчать весь земной
шар, был уверен, что дал всей вселенной повод беспрестанно говорить о себе.
   Когда татарский хан  кончает обед,  глашатай объявляет,  что теперь все
государи мира  могут,  если им  угодно,  садиться за  стол,  и  этот варвар,
питающийся одним  только  молоком,  промышляющий разбоем и  не  имеющий даже
лачуги,  считает всех земных королей своими рабами и намеренно оскорбляет их
по два раза в день.

   Из Парижа месяца Реджеба 28-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XLV. Рика к Узбеку в ***

   Вчера утром, еще лежа в постели, я услышал сильный стук в дверь; тотчас
же она распахнулась, и в комнату ворвался некий человек, с которым я недавно
познакомился; казалось, он совершенно вне себя.
   Одет он был более чем скромно;  парик его сбился в  сторону и  далее не
был причесан;  у него не было времени починить свой черный кафтан, и на этот
раз мой знакомец отказался от мудрых предосторожностей, с помощью которых он
обычно прикрывает ветхость своего наряда.
   "Вставайте,  -  сказал он мне, - вы нужны мне на весь сегодняшний день:
мне  надобно  сделать  множество покупок,  и  я  буду  очень  рад,  если  вы
согласитесь мне  сопутствовать.  Прежде всего нам  придется пройти на  улицу
Сент-Оноре, где у меня дело к нотариусу, которому поручено продать имение за
пятьсот тысяч ливров; я хочу, чтобы он оставил это имение за мною. По дороге
сюда я задержался на минутку в Сен-Жерменском предместье,  где нанял особняк
за две тысячи экю, и надеюсь сегодня же заключить контракт".
   Не  успел я  кое-как  одеться,  как мой посетитель стремительно потащил
меня вниз.  "Начнем,  -  сказал он, - с покупки кареты и приобретем упряжь".
Действительно, меньше чем за час мы купили не только карету, но еще и всяких
товаров на  сто тысяч франков;  все это совершилось скоропалительно,  потому
что мой приятель совсем не торговался,  а покупал все, не сходя с места и не
считаясь  с  деньгами.  Я  задумался  над  этим  и,  присматриваясь к  этому
человеку,  находил в нем странную смесь богатства и нищеты, так что не знал,
чему и  верить.  Но,  наконец,  я прервал молчание и,  отведя его в сторону,
сказал: "Сударь! Кто же заплатит за все это?" - "Я! - отвечал он, - пойдемте
ко  мне  в  комнату;  я  покажу вам  несметные сокровища и  такие богатства,
которым позавидуют величайшие монархи,  но  не  вы,  ибо вы  разделите их со
мною".  Иду за ним; карабкаемся на пятый этаж, оттуда по приставной лестнице
лезем еще выше,  на  шестой,  где оказалась каморка,  которую со всех сторон
продувал ветер;  в ней не было ничего, кроме двух-трех дюжин глиняных тазов,
наполненных разными жидкостями.  "Я встал сегодня спозаранку, - сказал он, -
и  прежде всего сделал то,  что делаю уже двадцать пять лет подряд,  то есть
пошел обозревать мои  работы.  Я  понял,  что  настал великий день,  который
сделает меня богатейшим человеком в мире.  Видите вы эту алую жидкость?  Она
обладает в настоящий момент всеми свойствами, которые нужны философам, чтобы
обращать металлы в  золото.  Я извлек из нее вот эти крупинки:  по цвету они
настоящее золото,  хотя  по  весу не  совсем соответствуют ему.  Это  тайна,
которую открыл Николя Фламель{257},  а  Раймунд Люллий{257} и миллион других
тщетно искали всю  жизнь;  она  дошла до  меня,  и  я  теперь ее  счастливый
обладатель.  Да  позволит мне небо воспользоваться сокровищами,  которые оно
мне даровало, во славу его!"
   Я вышел и спустился или, скорее, сбежал по лестнице, вне себя от гнева,
оставив этого богача в его логове.  Прощай,  дорогой Узбек. Завтра я заеду к
тебе и, если хочешь, мы вместе вернемся в Париж.

   Из Парижа, в последний день месяца Реджеба 1713 года


   ПИСЬМО XLVI. Узбек к Реди в Венецию

   Я  встречаю здесь людей,  которые без конца спорят о  вере,  но в то же
время явно стремятся перещеголять друг друга несоблюдением ее правил.
   Они не только не лучшие христиане, но далее и не лучшие граждане, и это
особенно меня поражает,  ибо какую бы религию мы ни исповедовали, соблюдение
законов,  любовь  к  людям,  почитание родителей всегда являются ее  первыми
проявлениями.
   В  самом  деле,  разве  не  первейшая  обязанность  верующего  угождать
божеству,  установившему ту религию,  которую он исповедует?  А самым верным
способом достигнуть этого является,  конечно, соблюдение общественных правил
и  человеческих обязанностей.  Ведь какую бы религию ни исповедовал человек,
если он допускает ее существование, он должен также допустить, что бог любит
людей,  раз он установил религию для их счастья;  а если бог любит людей, то
можно быть уверенным,  что угодишь ему,  если тоже будешь любить их, то есть
если  будешь  выполнять  по  отношению к  ним  все  обязанности милосердия и
человечности и не станешь нарушать законов, которым они подчиняются.
   Таким  поведением гораздо вернее угодить богу,  нежели выполнением того
или иного обряда,  ибо сами по себе обряды не представляют никакой ценности;
они ценны только с известной оговоркой и при предположении,  что установлены
богом.  Но это предмет для большого спора;  здесь легко впасть в ошибку, ибо
приходится выбирать между обрядами двух тысяч религий.
   Некто ежедневно обращался к богу с такою молитвой:  "Господи!  Я ничего
не  разумею  в  спорах,  которые беспрестанно ведутся по  поводу  тебя;  мне
хотелось бы служить тебе по воле твоей, но всякий, с кем я ни советовался об
этом,  хочет, чтобы я служил тебе на его лад. Когда я намереваюсь обратиться
к  тебе с  молитвой,  я  не знаю,  на каком языке надлежит говорить с тобою.
Точно так же не знаю,  какую позу принять:  один говорит,  что надо молиться
тебе  стоя;  другой требует,  чтобы  я  сидел;  третий настаивает,  чтобы  я
преклонил колени.  Это  еще не  все:  некоторые требуют,  чтобы я  по  утрам
омывался холодной водой;  иные утверждают,  что ты  будешь взирать на меня с
отвращением,  если  я  не  дам  отрезать у  себя  кусочек плоти.  На  днях в
караван-сарае мне  довелось есть  кролика;  трое  присутствовавших при  этом
повергли меня в ужас: они утверждали, будто я нанес тебе тяжкое оскорбление:
один* говорил,  что  это  животное нечисто,  другой** -  что  оно  задушено,
наконец,  третий*** -  что оно не рыба.  Проходивший мимо брамин, которого я
попросил рассудить нас,  ответил:  "Они не правы, так как вы, разумеется, не
сами убили это животное".  -  "Сам",  - ответил я. "Ах! Вы совершили ужасное
деяние, которого бог никогда не простит вам, - сказал он строго. - Откуда вы
знаете,  что душа вашего отца не перешла в это животное?" Все это,  господи,
повергает меня в невообразимое замешательство:  я не могу пошевелить головой
без того,  чтобы не испытать страха оскорбить тебя, а между тем мне хотелось
бы  быть угодным тебе и  посвятить этому жизнь,  которою я  тебе обязан.  Не
знаю,  может быть я  и  ошибаюсь,  но мне кажется,  что скорее всего я угожу
тебе,  если буду жить как добрый гражданин в том обществе,  где родился я по
твоей воле, и как добрый отец в семье, которую ты даровал мне".
   ______________
   * Еврей. (Прим. авт.).
   ** Турок. (Прим. авт.).
   *** Армянин. (Прим авт.).

   Из Парижа, месяца Шахбана 8-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XLVII. Заши к Узбеку в Париж

   У  меня есть для тебя большая новость:  я  помирилась с  Зефи;  сераль,
который  разделился  было  между  нами,   опять  соединился.   Теперь  здесь
господствует мир  и  недостает только тебя;  приди,  ненаглядный мой  Узбек,
приди, чтобы тут торжествовала любовь!
   Я  устроила в честь Зефи большой пир,  на который пригласила твою мать,
жен  и  главных  наложниц;  присутствовали  также  твои  тетки  и  несколько
двоюродных сестер:  они  приехали верхом на  конях,  окутанные непроницаемым
облаком покрывал и одеяний.
   На   другой  день  мы   отправились  на  дачу,   где  надеялись  пожить
посвободнее;  мы уселись на верблюдов, по четыре в каждом паланкине. Так как
поездка была предпринята неожиданно,  мы  не успели отправить вперед гонцов,
чтобы  объявить курук{259},  но  главный евнух,  великий мастер на  выдумки,
принял другого рода предосторожность:  к  полотняным занавескам,  скрывавшим
нас от  чужих взоров,  он  добавил такой плотный занавес,  что мы решительно
никого не могли видеть.
   Когда мы  доехали до переправы через реку,  каждая из нас,  как обычно,
поместилась в  ящик,  и  таким  способом нас  перенесли на  лодку,  ибо  нам
сказали,  что  на  реке полно народу.  Какой-то  любопытный,  слишком близко
подошедший к месту,  где мы были заперты,  получил смертельный удар,  навеки
лишивший его дневного света;  другой,  купавшийся совершенно голым у берега,
потерпел ту  же  участь;  твои верные евнухи принесли этих двух несчастных в
жертву твоей и нашей чести.
   Но  послушай о  дальнейших наших  приключениях.  Когда  мы  доплыли  до
середины реки,  поднялся такой  порывистый ветер  и  небо  заволоклось такой
страшной тучей,  что  лодочники стали отчаиваться.  Мы  так испугались,  что
почти  все  попадали в  обморок.  Помнится,  я  слышала голоса евнухов;  они
спорили:  одни  говорили,  что  следует  предупредить  нас  об  опасности  и
освободить из нашей тюрьмы,  а их начальник твердил,  что скорее умрет,  чем
потерпит,  чтобы его  господин был обесчещен,  и  что он  заколет того,  кто
вносит столь дерзкие предложения.  Одна из моих рабынь, совершенно раздетая,
прибежала,  чтобы помочь мне, но черный евнух грубо схватил ее и водворил на
место.  Тут  я  лишилась чувств  и  очнулась только тогда,  когда  опасность
миновала.
   Как затруднительны путешествия для женщин!  Мужчины подвергаются только
таким опасностям, которые угрожают их жизни, а мы каждое мгновение страшимся
потерять либо  жизнь,  либо добродетель.  Прощай,  бесценный Узбек.  Я  буду
обожать тебя вечно.

   Из сераля Фатимы, месяца Рамазана 2-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XLVIII. Узбек к Реди в Венецию

   Кто любит учиться, тот никогда не проводит время в праздности. Хотя мне
не поручено никакого важного дела, я тем не менее постоянно занят. Я провожу
жизнь в наблюдениях;  по вечерам я записываю то,  что заметил, видел, слышал
днем.  Все меня интересует, все приводит в изумление: я как ребенок, чье еще
нежное восприятие поражают даже самые незначительные предметы.
   Ты,  пожалуй,  не поверишь: нам оказывают весьма радушный прием во всех
кружках и  во всех обществах.  Думаю,  что тут я  многим обязан живому уму и
природной веселости Рики, благодаря которым он всегда ищет общества и самого
его все охотно принимают. Наш чужеземный вид никого уже не смущает: мы имеем
даже  удовольствие вызывать  некоторое удивление нашею  благовоспитанностью,
ибо парижане и  не подозревают,  что в нашем климате родятся настоящие люди.
Однако признаюсь: стоит постараться, чтобы опровергнуть это предубеждение.
   Я  провел  несколько дней  на  даче  под  Парижем у  одного  почтенного
человека,  который очень любит принимать гостей.  Его  жена  весьма любезная
женщина,  сочетающая большую скромность с  веселостью,  которой лишены  наши
персидские дамы вследствие затворнического образа жизни.
   Мне в качестве иностранца не оставалось ничего лучшего, как изучать эту
толпу беспрестанно приезжавших людей, каждый из которых представлял для меня
что-нибудь новое. С самого начала я обратил внимание на одного человека, чья
простота мне очень понравилась; я привязался к нему, он - ко мне, так что мы
постоянно оказывались друг подле друга.
   Однажды,  в  большом обществе,  мы  беседовали с  ним  в  сторонке,  не
принимая участия в общем разговоре.  Я сказал ему:  "Вы найдете, может быть,
что  я  более любопытен,  чем учтив;  все же  покорнейше прошу вас разрешить
задать вам несколько вопросов, а то мне скучно ни в чем не принимать участия
и  жить с людьми,  в которых я никак не могу разобраться.  Вот уже целых два
дня мой ум занят мыслями о  каждом из присутствующих здесь,  но я и в тысячу
лет  их  не  разгадаю:  они для меня непроницаемы,  как невидимы жены нашего
великого монарха".  - "Спрашивайте, - ответил он мне, - и я расскажу вам обо
всем,  чего бы вы ни пожелали, тем более что считаю вас человеком сдержанным
и думаю, что вы не злоупотребите моей откровенностью".
   "Кто тот человек, - спросил я, - который столько рассказывал нам, какие
обеды он  задает вельможам,  как  он  близок с  вашими герцогами,  как часто
беседует с  вашими  министрами,  хотя  доступ к  ним,  говорили мне,  весьма
труден?  По-видимому, он человек знатный, но у него такая пошлая физиономия,
что он решительно не делает чести знатным людям;  кроме того,  я не нахожу в
нем и следов воспитания.  Я иностранец, но мне кажется, что существует некая
учтивость,  свойственная всем нациям; у него я ее совсем не замечаю; неужели
ваша  знать воспитана хуже  других людей?"  -  "Этот человек -  откупщик,  -
отвечал он  смеясь.  -  Он  стоит настолько же  выше других благодаря своему
богатству,  насколько ниже  всех -  по  своему рождению:  если бы  он  решил
никогда не обедать дома, он всегда обедал бы в самом блестящем обществе. Как
видите,  он большой нахал,  но у  него отличный повар и  он очень многим ему
обязан: вы сами слышали, как он его расхваливал сегодня весь день".
   "А толстяк в черном,  которого та дама усадила возле себя? - спросил я.
- Почему он носит столь мрачную одежду,  в то время как у него такой веселый
вид и цветущее лицо?  Когда с ним заговоришь,  он мило улыбается; одежда его
скромнее,  но изящнее одежды ваших дам". - "Это, - отвечал он, - проповедник
и,  что еще хуже,  духовник. Он знает про женщин больше, чем их мужья, знает
все их слабости; ну, да и они знают его слабую струнку". - "Как! - сказал я,
- а  ведь он постоянно твердит о  чем-то,  что называет благодатью!"  -  "Не
всегда,  -  возразил он,  -  на ушко красивой женщине он охотнее шепчет о ее
грехе;  на людях он громит пороки, но в частной жизни покладист, как агнец".
- "Мне кажется,  что  его очень уважают,  -  заметил я,  -  и  весьма с  ним
считаются". - "Еще бы его не уважали! Это человек прямо-таки необходимый: он
услаждает  домашнюю  жизнь,   подает   советы,   оказывает  мелкие   услуги,
развлекает;  он лучше всякого светского щеголя умеет прогнать головную боль;
это превосходный человек!"
   "Если я не очень докучаю вам,  скажите:  кто это сидит напротив нас? Он
плохо одет,  время от времени гримасничает,  выражается не так,  как другие;
речь его не остроумна,  но он явно хочет казаться остроумным". - "Это поэт и
посмешище рода человеческого,  - отвечал мой собеседник. - Эти люди уверяют,
что такими родились; это правда, как правда и то, что такими они и останутся
всю жизнь,  то есть самыми нелепыми из людей.  Зато их никто и  не щадит,  и
презрение изливается на них пригоршнями.  Этого завел сюда голод;  он хорошо
принят  хозяином  и  хозяйкой,  ибо  доброта  и  вежливость их  неизменны по
отношению ко всем.  Он написал эпиталаму по случаю их свадьбы, и это лучшее,
что он сделал в жизни, ибо брак оказался счастливым, как он и пророчил. Вы с
вашими восточными предрассудками, - добавил он, - может быть, и не поверите,
что  у  нас  встречаются счастливые  браки  и  женщины,  добродетель которых
является строгим стражем.  Чета,  о которой мы с вами говорим,  наслаждается
невозмутимым миром; ее все любят и уважают. Плохо только то, что, по доброте
своей,  наши хозяева принимают у  себя людей всякого сорта,  так  что  здесь
собирается порою и сомнительное общество.  Это не значит,  что я их осуждаю:
надо   брать  людей  такими,   какие  они   есть.   Люди,   которых  считают
принадлежащими к избранному обществу,  отличаются от остальных лишь тем, что
обладают более утонченными пороками,  и, пожалуй, дело обстоит здесь так же,
как с ядами: чем тоньше они, тем опаснее".
   "А этот старик с  таким печальным лицом?  -  спросил я  тихонько.  -  Я
принял было его за иностранца,  так как,  не говоря уже о  том,  что он одет
иначе,   чем  другие,   он  критикует  все,   что  делается  во  Франции,  и
неодобрительно отзывается о  вашем правительстве".  -  "Это старый вояка,  -
отвечал мой собеседник,  -  который остается в  памяти всех своих слушателей
благодаря тому,  что без конца рассказывает о совершенных им подвигах. Он не
может примириться с  тем,  что  Франция выигрывает битвы,  в  которых он  не
участвует,   или  что  восхваляют  атаку,  при  которой  не  он  ворвался  в
неприятельские окопы.  Он  считает  себя  настолько  необходимым  для  нашей
истории,   что  воображает,   будто  она  остановилась  на  том  месте,  где
остановился он;  несколько полученных им ран он считает ранами,  нанесенными
королевству,  и  в отличие от тех философов,  которые утверждают,  что можно
наслаждаться только настоящим,  ибо прошедшее - прах, он наслаждается только
прошлым и  живет  только  своими  былыми  походами;  он  и  дышит-то  только
минувшими временами,  подобно тому как герои живут в грядущем". - "Но почему
же он оставил службу?" -  возразил я.  "Он ее вовсе и не оставлял, - ответил
мой  собеседник,  -  это  она  его  оставила:  его  назначили  на  маленькую
должность,   и   он  только  может  до  конца  дней  рассказывать  о   своих
приключениях;  дальше  этого  он  не  пойдет:  дорога  к  почестям для  него
закрыта".  -  "Почему же?" - говорю я. "У нас во Франции существует правило:
не производить в высшие чины офицеров, засидевшихся на низших должностях; мы
полагаем,  что  повседневные мелочи  иссушили их  ум,  и,  привыкнув к  этим
мелочам,  они стали не способны к крупному делу.  Мы считаем, что человек, у
которого к  тридцати годам нет качеств,  нужных для генерала,  никогда их не
приобретет;  кто  не  умеет одним взглядом окинуть пространство в  несколько
миль со всеми его разнообразными особенностями, кто не обладает присутствием
духа, не умеет при победе использовать все выгоды положения, а при неудаче -
все  средства к  спасению,  тот  никогда не  разовьет в  себе этих талантов.
Поэтому-то  у  нас  есть блестящие должности,  предназначенные для великих и
выдающихся людей,  которых небо наделило не только героическим сердцем, но и
талантами,  и  должности второстепенные,  предназначенные для  тех,  у  кого
таланты не  велики.  К  числу  последних принадлежат все,  кто  состарился в
безвестных войнах:  в лучшем случае они продолжают делать то, что делали всю
жизнь, и не следует поручать им ответственное дело, когда они дряхлеют".
   Минуту спустя мною снова овладело любопытство,  и я сказал:  "Обещаю не
задавать вам  больше вопросов если  вы  ответите мне  еще  на  один Кто  тот
высокий  молодой  человек,  у  которого  пышные  кудри,  мало  ума  и  много
нахальства?  Почему он  говорит громче других и  так  самодоволен?"  -  "Это
человек,  пользующийся успехом у женщин",  -  услышал я