ей.  Но
все  эти  томы  законов  еще  ничто  в  сравнении с  неисчислимыми полчищами
толкователей,  комментаторов, компиляторов - людей, настолько же беспомощных
по  их  умственным способностям,  насколько они  сильны своей  поразительной
многочисленностью.
   Это еще не все. Чужие законы ввели всевозможные формальности, крайности
которых -  срам для человеческого разума. Трудно решить, где формализм более
опасен: в юриспруденции или в медицине; где он натворил больше опустошений -
под мантией ли  юриста,  или под широкополой шляпой врача,  и  разорил ли он
больше людей с помощью юриспруденции, чем убил их при посредстве медицины.

   Из Парижа, месяца Сафара 12-го дня, 1717 года


   ПИСЬМО CI. Узбек к ***

   Здесь все говорят о  Конституции{324}.  На  днях я  зашел в  один дом и
прежде  всего  увидел  какого-то  румяного  толстяка,   говорившего  громким
голосом:  "Я  подал докладную записку;  не  стану отвечать на  все,  что  вы
сказали;  прочтите эту записку, и увидите, что я разрешил все ваши сомнения.
Я  изрядно попотел над  ней,  -  добавил он,  проводя рукою по  лбу,  -  мне
пришлось пустить в ход всю свою ученость и перечитать уйму римских авторов".
- "Еще бы! - вставил другой гость, - ведь это - прекрасное произведение, и я
сомневаюсь,  чтобы тот  иезуит,  который так  часто у  вас  бывает,  мог  бы
написать лучше".  -  "Прочтите же,  -  сказал первый, - и вы в четверть часа
лучше ознакомитесь с этим предметом,  чем если бы я целый день говорил вам о
нем".  Вот как избегал он вступить в  разговор и  подвергнуть испытанию свою
самоуверенность.  Но  его  все-таки  прижали к  стене,  и  волей-неволей ему
пришлось заговорить;  тут он начал выкладывать всякие богословские глупости,
причем его поддерживал какой-то  дервиш,  весьма почтительно ему поддакивая.
Когда двое из  присутствовавших отвергали какой-нибудь его довод,  он прежде
всего говорил:  "Это не подлежит никакому сомнению:  мы так решили,  а  мы -
судьи непогрешимые".  - "Позвольте, - сказал я тогда, - а почему, собственно
говоря,  вы непогрешимы?" - "Да разве вы не видите, - возразил он, - что нас
просвещает святой дух?" - "Вот это хорошо, - ответил я ему, - ведь по всему,
что вы сегодня говорили, видно, что вы весьма нуждаетесь в просвещении".

   Из Парижа, месяца Ребиаба 1, 18-го дня, 1717 года.


   ПИСЬМО CII. Узбек к Иббену в Смирну

   Самые могущественные государства Европы -  это государства императора и
королей  французского,  испанского и  английского.  Италия  и  большая часть
Германии раздроблены на бесчисленное множество мелких государств,  правители
которых,  по правде говоря, мученики власти. У наших славных султанов больше
жен,  чем  у  некоторых из  этих  государей -  подданных.  Особенно достойны
сочувствия итальянские князья,  которые еще  меньше связаны между собою:  их
государства,  как караван-сараи,  открыты для всех,  и  они обязаны давать у
себя  приют  первому  попавшемуся;  поэтому  итальянским князьям  приходится
искать покровительства у  крупных государей и  делиться с ними скорее своими
опасениями, чем дружбой.
   Большая часть европейских правительств монархические,  или, вернее, они
так называются, ибо я сомневаюсь, существовали ли когда-нибудь действительно
монархические правительства;  во всяком случае,  трудно допустить, чтобы они
могли долго пребывать в чистом виде.  Эта форма правления насильственная,  и
она скоро перерождается либо в деспотию,  либо в республику:  власть никогда
не может быть поровну разделена между народом и государем; равновесие трудно
сохранять:  власть неизбежно уменьшается с  одной  стороны и  соответственно
увеличивается - с другой; но преимущество обычно бывает на стороне государя,
ибо он стоит во главе армии.
   И  действительно,  власть европейских королей очень велика,  можно даже
сказать,  что они обладают ею в той степени,  в какой сами хотят.  Но они не
пользуются ею так широко,  как наши султаны,  -  во-первых,  потому,  что не
хотят затрагивать нравов и  религии народов,  а  во-вторых,  потому,  что им
невыгодно простирать ее столь далеко.
   Ничто  не  приближает  так  наших  повелителей  к  их  подданным,   как
осуществляемая ими огромная власть; ничто так не подвергает их переворотам и
превратностям судьбы.
   Их  обыкновение сразу же  предавать смерти всякого,  кто им  не угоден,
нарушает равновесие,  которое должно быть между преступлением и наказанием и
которое  является  как  бы  душою  государств  и   гармонией  империй;   это
равновесие,   тщательно  соблюдаемое  христианскими  государями,   дает   им
безграничное преимущество перед нашими султанами.
   Персиянин, по неосторожности или по несчастной случайности навлекший на
себя гнев государя,  уверен,  что его постигнет смерть:  малейшая его ошибка
или  прихоть  повелителя неизбежно влекут  за  собою  такой  исход.  А  если
персиянин  покусится  на  жизнь  своего  государя  или  предаст  врагам  его
крепости,  он точно так же лишится жизни:  следовательно,  в  этом последнем
случае он подвергается не большему риску, чем в первом.
   Поэтому при  малейшей немилости,  предвидя неизбежность смерти и  зная,
что хуже ничего быть не может, персиянин естественно начинает заводить смуту
в  государстве  и  составлять  заговор  против  монарха:   это  единственное
средство, которое ему остается.
   Иначе  обстоит  дело  с  европейскими  вельможами,   которых  немилость
государя лишает только его благосклонности и расположения.  Они удаляются от
двора  и  помышляют  лишь  о  том,  чтобы  наслаждаться спокойной  жизнью  и
преимуществами  своего  происхождения.   Их  казнят  только  за  оскорбление
величества,  поэтому  они  стараются  воздержаться  от  этого  преступления,
принимая во внимание,  как много они при этом потеряют и  как мало выиграют.
Оттого  возмущения здесь  редки,  и  мало  государей погибает насильственной
смертью.
   Если бы  при той неограниченной власти,  какою обладают наши правители,
они не  принимали стольких предосторожностей,  чтобы обезопасить свою жизнь,
они и дня бы не прожили, а если бы они не держали на жалованье бесчисленного
количества солдат,  чтобы тиранствовать над остальными подданными, власть их
не продержалась бы и месяца.
   Только четыре-пять  веков  тому  назад  французский король завел  себе,
вопреки  тогдашним  обычаям,   телохранителей,  чтобы  уберечься  от  убийц,
подосланных к  нему незначительным азиатским государем:  до  тех  пор короли
жили спокойно среди своих подданных, как отцы среди детей.
   Французские короли не  только не могут по собственному произволу лишать
жизни кого-либо из  своих подданных,  как наши султаны,  но,  наоборот,  они
всегда несут с собою милость для преступников.  Если человеку посчастливится
увидеть августейшее лицо государя,  этого достаточно, чтобы он перестал быть
недостойным жизни. Эти монархи подобны солнцу, всюду несущему тепло и жизнь.

   Из Парижа, месяца Ребиаба 2, 8-го дня, 1717 года.


   ПИСЬМО CIII. Узбек к нему же

   Чтобы  продолжить то,  о  чем  я  писал  последний раз,  расскажу  тебе
приблизительно,  что  говорил  мне  на  днях  один  довольно  здравомыслящий
европеец:
   "Самое  худшее,  что  только  могли  выдумать  азиатские государи,  это
прятаться, как они это делают. Они хотят внушить большее к себе уважение, но
на деле внушают уважение лишь к королевскому сану,  а не к самому королю,  и
привязанность подданных относится к  трону,  а не к определенному лицу,  его
занимающему.
   Невидимая власть, управляющая народом, остается для него всегда одной и
той  же.  Хотя  бы  целых  десять известных ему  только по  имени  государей
перерезали друг друга, народ не почувствует ни малейшей разницы, - все равно
как если бы им последовательно управляли десять духов.
   Если бы  гнусный убийца нашего великого короля Генриха IV{327} направил
свой удар вместо него на какого-нибудь индийского царя и овладел королевской
печатью и несметными сокровищами, как будто именно для него накопленными, он
мог бы спокойно взять в  свои руки бразды правления,  и никто из подданных и
не подумал бы возмущаться судьбой короля, его семьи и детей.
   Люди удивляются: отчего это никогда не происходит изменений в правлении
восточных государей? Да оттого, что управление их тиранично и жестоко.
   Изменения могут быть произведены либо государем,  либо народом.  Но там
государи избегают что-либо менять,  так как,  обладая столь великой властью,
они располагают всем,  что только можно;  если бы они изменили что-либо,  то
это могло бы нанести им только ущерб.
   Что  касается  подданных,   то,   если  кто-нибудь  из  них  и   примет
какое-нибудь решение относительно государственных дел,  выполнить его он  не
сможет,  так как тогда ему нужно было бы  что-то противопоставить страшной и
всегда единой власти;  для этого у  него нет ни  времени,  ни средств.  Зато
стоит ему лишь добраться до  источника этой власти,  и  тогда ему достаточно
одной руки и  одного мгновения.  Убийца восходит на престол,  в то время как
монарх сходит с него, падает и испускает дух у ног бунтовщика.
   В  Европе  недовольные  думают,  как  бы  завести  какие-нибудь  тайные
сношения,   обратиться  к   неприятелю,   захватить  какую-нибудь  крепость,
возбудить ропот среди подданных.  В  Азии недовольный идет прямо к государю,
захватывает его  врасплох,  наносит удар и  низвергает;  он  истребляет даже
самую мысль о нем;  в одно и то же мгновение он раб и господин,  в одно и то
же мгновение - узурпатор и законный монарх.
   Несчастен такой государь,  ибо у него только одна голова на плечах!  Он
словно лишь  для  того сосредоточивает на  ней  все  свое могущество,  чтобы
указать  первому  попавшемуся  честолюбцу,  где  найти  это  могущество  все
целиком".

   Из Парижа, месяца Ребиаба 2, 17-го дня, 1717 года.


   ПИСЬМО CIV. Узбек к нему же

   Не  все  европейские  народы  одинаково  подчиняются  своим  государям:
например,  нетерпеливый нрав англичан никогда не  дает их королю возможности
упрочить свою власть; покорность и повиновение - добродетели, на которые они
притязают  меньше  всего.  На  сей  счет  они  высказывают самые  диковинные
суждения.  По их мнению,  одна только связь может соединять людей,  а именно
благодарность:  муж,  жена,  отец и  сын связаны между собою только любовью,
которую они питают друг к другу,  или благодеяниями,  которые они друг другу
оказывают;  и  различные  поводы  для  признательности  являются  источником
возникновения всех государств и всех обществ.
   Но  если  государь,  вместо того  чтобы обеспечить подданным счастливую
жизнь,   вздумает  их   угнетать  или   истреблять,   повод  к   повиновению
прекращается:  подданных ничто  больше не  соединяет с  государем,  ничто не
привязывает  к  нему,  и  они  возвращаются  к  своей  естественной свободе.
Англичане утверждают,  что  неограниченная власть не  может  быть  законной,
потому что происхождение ее ни в каком случае не могло быть законным. Ибо мы
не  можем,  говорят они,  дать другому больше власти над  нами,  чем сколько
имеем ее  сами.  А  ведь у  нас нет над собою неограниченной власти:  мы  не
можем,  например,  лишать себя жизни.  Стало быть,  заключают они,  никто на
земле не имеет такой власти.
   По  понятиям англичан,  оскорбление величества есть не  что  иное,  как
преступление,  совершаемое более слабым против более сильного и выражающееся
в  неповиновении этому последнему,  в  чем бы  оно ни  заключалось.  Поэтому
английский народ,  оказавшись сильнее одного из своих королей,  объявил, что
государь,  начавший  войну  против  своего  народа,  повинен  в  оскорблении
величества{328}.  Следовательно,  они  вполне правы,  когда говорят,  что им
нетрудно следовать предписанию их  Алкорана,  повелевающего им  повиноваться
властям, так как и невозможно этому предписанию не подчиняться; тем паче что
их обязывают повиноваться не наиболее добродетельному, а наиболее сильному.
   Англичане рассказывают,  что один из их королей,  победив и взяв в плен
государя,   который  оспаривал  у  него  корону,  вздумал  упрекать  его  за
неверность и измену.  "Да ведь всего только мгновение тому назад,  - ответил
ему незадачливый государь, - выяснилось, кто из нас двоих изменник".
   Узурпатор объявляет мятежниками всех,  кто не угнетал Отечество подобно
ему, и, думая, что нет закона там, где не видно судей, приказывает почитать,
как веления неба, прихоти случайности и фортуны.

   Из Парижа, месяц Ребиаба 2, 20-го дня, 1717 года


   ПИСЬМО CV. Реди к Узбеку в Париж

   В  одном  из  писем  ты  много  говорил  мне  о  науках  и  искусствах,
процветающих  на  Западе.   Считай  меня  варваром,  но  я  не  уверен,  что
извлекаемая из них польза искупает то дурное употребление, которое ежедневно
из них делается.
   Я  слышал,  что уже одно только изобретение бомб отняло свободу у  всех
народов  Европы.  Государи,  не  имея  больше  возможности  доверить  защиту
укреплений горожанам,  которые сдались бы  после первой же  бомбы,  получили
предлог для  содержания больших постоянных армий,  с  помощью которых начали
притеснять подданных.
   Ты знаешь,  что с тех пор как изобретен порох,  нет больше неприступных
крепостей;   иными  словами,   Узбек,   нет  больше  на   земле  убежища  от
несправедливости и насилий.
   Я содрогаюсь при мысли, что в конце концов откроют какой-нибудь секрет,
при  помощи которого станет еще  легче  уничтожать людей и  истреблять целые
народы.
   Ты  читал историков;  обрати внимание:  почти все государства держались
только  невежеством  и  разрушались лишь  потому,  что  процветание искусств
достигало в  них  слишком высокой степени.  В  этом  отношении наша  древняя
персидская империя может служить красноречивым примером.
   Я  в Европе недавно,  но слышал от осведомленных людей об опустошениях,
которые  причиняет  химия.   По-видимому,   она  является  четвертым  бичом,
разоряющим людей и  уничтожающим их понемногу,  но беспрестанно,  в то время
как  война,   моровая  язва,  голод  уничтожают  их  во  множестве,  зато  с
перерывами.
   К  чему  послужило нам  изобретение компаса и  открытие множества новых
племен,  как не к  тому,  что к  нам перешли от них не столько их богатства,
сколько  болезни?  По  общему  соглашению,  золото  и  серебро  должны  были
определять стоимость любых товаров и  служить залогом их  ценности,  так как
эти  металлы были  редки и  не  годились для  какого бы  то  ни  было  иного
употребления.  Зачем же нужно было,  чтобы они стали менее редки и чтобы для
обозначения стоимости какой-нибудь снеди у  нас  было два-три денежных знака
вместо одного? От этого произошло только неудобство.
   С  другой стороны,  обнаружение золота стало крайне пагубным для  вновь
открытых стран.  Целые народы были истреблены,  а  люди,  избежавшие смерти,
попали в  такое жестокое рабство,  что мусульман приводит в  содрогание один
только рассказ о них.
   Блаженно невежество детей  Магомета!  Милая  простота,  столь  любезная
нашему пророку,  ты  всегда напоминаешь мне простодушие первобытных времен и
спокойствие, царившее в сердцах наших праотцев.

   Из Венеции, месяца Рамазана 5-го дня, 1717 года


   ПИСЬМО CVI. Узбек к Реди в Венецию

   Или ты совсем не думаешь того,  что говоришь, или поступаешь лучше, чем
думаешь.  Ты оставил отечество, чтобы учиться, а презираешь всякую науку; ты
приехал получать образование в страну, где насаждаются искусства, а считаешь
их пагубными.  Сказать тебе правду,  Реди? Я больше согласен с тобою, чем ты
сам.
   Подумал ли ты о  том варварском и жалком состоянии,  в которое повергла
бы нас утрата искусств?  Нет необходимости представлять себе это:  это можно
видеть воочию.  Еще существуют на  Земле народы,  среди которых какая-нибудь
сносно вышколенная обезьяна могла бы  жить с  честью.  Она была бы  почти на
одном уровне с  прочими обитателями;  никто не  находил бы  ее  образ мыслей
странным,  а характер причудливым;  жила бы она, как все другие, да еще чего
доброго выделялась бы миловидностью.
   Ты  говоришь,  что почти все основатели империй не  знали искусств.  Не
буду  отрицать:  варварские народы  разливались по  земле,  как  неукротимые
потоки,   и   заполонили  своими  свирепыми  армиями  самые  благоустроенные
государства,  но  не  упускай  из  виду,  что  они  научились искусствам или
приучали к ним покоренные народы;  иначе их власть исчезла бы, как гул грома
и бурь.
   Ты  говоришь,  что боишься,  как бы не изобрели какого-нибудь еще более
жестокого,  чем теперешний,  способа истребления.  Нет. Если бы обнаружилось
такое роковое открытие,  оно вскоре было бы  запрещено человеческим правом и
по единодушному соглашению народов было бы похоронено. Отнюдь не в интересах
государей добиваться завоеваний такими путями:  они должны искать подданных,
а не пространства.
   Ты жалуешься на изобретение пороха и бомб,  находишь странным,  что нет
больше неприступных крепостей,  иными словами,  ты находишь странным,  что в
наше время войны кончаются скорее, чем прежде.
   Читая исторические сочинения,  ты  не  мог не заметить,  что со времени
изобретения пороха  сражения сделались гораздо  менее  кровопролитными,  чем
бывали раньше, потому что теперь почти не бывает рукопашных схваток.
   И  если бы  оказалось,  что  данное искусство в  каком-нибудь отдельном
случае привело к  предосудительным последствиям,  то  следует ли из-за этого
его отвергнуть?  Или ты думаешь, Реди, что религия, принесенная с неба нашим
пророком,  пагубна  потому,  что  ей  предназначено в  один  прекрасный день
пристыдить и покорить вероломных христиан?
   Ты считаешь, что искусства расслабляют народы и поэтому влекут за собою
падение империй.  Ты говоришь о  крушении империи древних персов,  явившемся
следствием их  изнеженности.  Но  этот  пример ровно  ничего не  доказывает,
потому что неоднократно побеждавшие и  подчинившие их  себе греки с  гораздо
большим рвением развивали искусства, чем они.
   Когда говорят,  что искусства изнеживают людей,  то во всяком случае не
имеют в виду тех,  кто ими занимается, потому что люди эти никогда не бывают
праздными, а праздность больше всех пороков ослабляет мужество.
   Следовательно,  речь идет только о тех,  кто пользуется искусствами. Но
так  как  в  благоустроенном  государстве  люди,  наслаждающиеся  радостями,
которые  доставляются каким-нибудь  искусством,  обязаны и  сами  заниматься
каким-нибудь искусством,  чтобы не  впасть в  постыдную нищету,  то из этого
следует, что праздность и изнеженность с искусствами несовместимы.
   Париж,   пожалуй,   самый  чувственный  город  на  свете,   город,  где
удовольствия всего утонченнее,  но в то же время в нем,  пожалуй,  и живется
тяжелее.  Чтобы  один  человек жил  наслаждаясь,  нужно,  чтобы сотня других
работала не покладая рук.  Какая-нибудь женщина вобьет себе в голову, что ей
необходимо  появиться  на  балу  в  определенном наряде,  и  с  этой  минуты
пятьдесят ремесленников перестанут спать,  и  у  них  не  будет времени даже
попить и поесть:  она повелевает,  и ей повинуются куда проворнее,  чем даже
нашему монарху, ибо выгода - величайший монарх на земле.
   Этим  пылом  в   работе,   этой  страстью  к  обогащению  охвачены  все
общественные слои,  от ремесленников до вельмож.  Никто не хочет быть беднее
человека,  стоящего непосредственно ниже его.  В Париже встречаются люди,  у
которых средств хватит,  чтобы прожить до самого Страшного суда,  а они,  не
боясь сократить свои дни, беспрерывно трудятся, чтобы, по их словам, было на
что жить.
   Весь народ охвачен этим духом:  всюду видишь труд и изворотливость. Где
же то изнеженное население, о котором ты столько говоришь?
   Предположим,  Реди,  что в  каком-нибудь королевстве допускаются только
такие искусства, которые совершенно необходимы для обработки земли - а таких
искусств,  между прочим, очень много, - все же