ы он вел
осаду  крепости в  королевстве,  называемом Норвегией.  В  то  время как  он
находился вдвоем с инженером в окопе,  он получил удар в голову, от которого
и  умер.   Его  первый  министр{354}  был  немедленно  арестован;  собрались
государственные штаты и приговорили его к отсечению головы.
   Министра обвиняли в  страшном преступлении:  в  том,  что он  оклеветал
народ и лишил его королевского доверия,  то есть в проступке, заслуживающем,
по моему мнению, тысячи смертей.
   В  самом  деле,   если  дурное  дело  -   очернить  в  глазах  государя
ничтожнейшего из его подданных,  то что же сказать, когда чернят целый народ
и  лишают его  благоволения того  лица,  которое послано провидением,  чтобы
составить его счастье?
   Мне бы хотелось,  чтобы люди разговаривали с  королями так,  как ангелы
говорят с нашим святым пророком.
   Ты  знаешь,  что  я  поставил себе правилом держать непослушный язык на
привязи во  время  священных пиршеств,  когда  царь  царей  сходит с  самого
величественного престола в  мире,  чтобы вступить в беседу со своими рабами.
Никто никогда не слыхал,  чтобы я проронил хоть единое слово,  которое могло
бы  опорочить последнего из  его  подданных.  Когда  мне  приходилось терять
трезвость, я все же оставался честным человеком, и когда нашу верность таким
образом подвергали испытанию,  я  рисковал своей жизнью,  но  добродетелью -
никогда.
   Не  знаю,  отчего это так бывает,  но,  как бы  ни  был суров государь,
министр его  почти всегда еще  суровее;  если  государь совершает что-нибудь
дурное,  то почти всегда по чьему-либо наущению, так что честолюбие монархов
никогда не  бывает таким опасным,  как  душевная низость их  советников.  Но
просто непостижимо,  что  человек,  который только вчера стал  министром,  а
завтра им,  чего доброго,  уже больше не будет,  может в  один миг сделаться
врагом  самому  себе,  своей  семье,  отечеству  и  потомкам  тех,  кого  он
собирается притеснять?
   У  государя  есть  страсти;  министр  им  потакает.  В  эту  сторону  и
направляет он свою министерскую деятельность:  у него нет другой цели, да он
другой  и  знать  не  хочет.  Придворные  развращают  государя  бесконечными
восхвалениями,  а  министр для  него еще  опаснее своими льстивыми советами,
планами, которые он ему подсказывает, и принципами, которые он ему внушает.

   Из Парижа, месяца Сефара 25-го дня, 1719 года


   ПИСЬМО CXXVIII. Рика к Узбеку в ***

   На  днях  я  проходил  с  приятелем  по  Новому  мосту.  Он  повстречал
знакомого,  о котором сказал мне,  что это геометр. Да оно и так было видно,
ибо человек этот был погружен в  глубокое раздумье.  Моему приятелю пришлось
изрядно подергать его за рукав и потрясти,  чтобы он спустился на землю:  до
такой степени он был занят какой-то кривой,  которая мучила его, быть может,
уже больше недели.  Они наговорили друг другу уйму любезностей и  обменялись
свежими новостями.  За этими разговорами они дошли до дверей кофейни, куда и
я вошел вместе с ними.
   Я  заметил,  что  нашего геометра все  встречают радушно,  а  официанты
уделяют ему куда больше внимания,  чем двум мушкетерам,  сидящим в углу. Что
касается его  самого,  то  ему,  по-видимому,  приятно было там  находиться:
морщины у него немного разгладились, и он принялся шутить, словно не имел ни
малейшего отношения к геометрии.
   Однако его точный ум  измерял все,  что говорилось во время беседы.  Он
походил на того человека{356},  который шпагою срезал в саду головки цветов,
возвышавшиеся  над   другими:   его,   мученика  точности,   всякая  острота
оскорбляла,  как слишком яркий свет раздражает слабое зрение.  Он  ко  всему
относился горячо,  лишь  бы  оно  было точно.  Зато его  разговор производил
странное впечатление. В тот день он вернулся из деревни с человеком, который
видел там великолепный замок и восхитительные сады; геометр же увидел только
здание шестидесяти футов в длину и тридцати пяти в ширину, и рощицу площадью
в десять арпанов. Ему бы хотелось, чтобы правила и перспектива были при этом
соблюдены так,  чтобы все аллеи были одинаковой ширины; для их планировки он
дал  бы  непогрешимо  точные  указания.   Ему  там  очень  понравились  часы
необычного устройства, но он страшно рассердился на ученого, сидевшего рядом
со мною,  за то, что тот имел неосторожность спросить, не вавилонское ли они
показывают время.  Какой-то  вестовщик  заговорил  о  бомбардировке крепости
Фуэнтарабии{356},  и геометр немедленно объяснил нам свойства линии, которую
бомбы  описывают в  воздухе,  и,  придя от  этого в  восторг,  совершенно не
поинтересовался итогами самой бомбардировки.  Кто-то  пожаловался,  что  его
прошлой зимою разорило наводнение.  "Мне очень приятно слышать это, - сказал
тогда геометр,  -  я  вижу,  что не ошибся в  своем наблюдении и что осадков
выпало по меньшей мере на два дюйма больше, чем в прошлом году".
   Минуту спустя он ушел,  и мы последовали за ним. Он шел довольно шибко,
не глядя перед собою,  и поэтому наткнулся на какого-то встречного.  Они так
крепко  стукнулись  друг  об  друга,   что  отлетели  в   разные  стороны  в
соответствии с  их скоростью и  массой.  Когда они несколько пришли в  себя,
встречный,  поднеся руку ко лбу,  сказал геометру: "Я очень рад, что вы меня
толкнули,  так как у меня есть для вас большая новость:  только что вышел из
печати мой Гораций".  -  "Как!  - воскликнул геометр, - да ведь он издан уже
две тысячи лет тому назад".  -  "Вы меня не поняли,  -  отвечал другой,  - я
выпустил в  свет перевод этого древнего поэта:  вот уже двадцать лет,  как я
занимаюсь переводами". - "Да что вы? - не унимался геометр. - Значит, вы уже
двадцать лет не  думаете,  сударь?  Вы  говорите за  других,  а  они за  вас
думают?" -  "Милостивый государь!  -  сказал ученый, - разве вы не считаете,
что  я  оказал  большую  услугу  публике,  сделав  доступным чтение  хороших
писателей?" -  "Я не совсем так говорю:  я не меньше всякого другого почитаю
высоких гениев,  которых вы  переряжаете,  но  вы-то  сами никогда на них не
будете похожи,  ибо сколько бы  ни переводили,  вас-то переводить не станут.
Переводы - все равно, что медные монеты, которые могут представлять собою ту
же ценность,  что и червонец, и даже имеют большее хождение в народе, но они
всегда неполновесны и низкопробны.  Вы говорите,  что хотите оживить для нас
этих прославленных мертвецов.  Признаю:  вы даете им тело, но жизни им вы не
возвратите: не хватает духа, который оживил бы их. Почему бы вам не заняться
поисками  прекрасных истин,  которые  при  помощи  простого вычисления можно
открывать хоть  каждый день?"  После этого маленького совета они  разошлись,
видимо очень недовольные друг другом.

   Из Парижа, в последний день месяца Ребиаба 2, 1719 года


   ПИСЬМО CXXIX. Узбек к Реди в Венецию

   Большинство законодателей были  людьми  ограниченными,  которые  только
случайно  оказались  во  главе  других  и  не  считались  ни  с  чем,  кроме
собственных предрассудков и бредней.
   Кажется,  будто они даже не сознавали величия и  важности своего труда:
они  забавлялись тем,  что  сочиняли  вздорные узаконения,  и  действительно
угодили  ими   людям   недалеким,   зато   уронили  себя   в   глазах  людей
здравомыслящих.
   Они пускались в бесполезные подробности, входили во всякие частности, а
это свойственно умам узким,  которые видят вещи только по частям и бессильны
охватить их в целом.
   Некоторые   законодатели   предпочитали  пользоваться  особым,   а   не
общеупотребительным языком;  для  законодателя это  явная нелепость.  Как же
соблюдать законы, когда их не знаешь?
   Часто они без всякой надобности отменяли ранее установленные законы, то
есть ввергали народ в беспорядки, неразлучные с переменами.
   Правда, иногда бывает необходимо изменить те или иные законы вследствие
некоторой причудливости, свойственной скорее природе, чем человеческому уму.
Но такие случаи редки,  и если дело идет к этому, то за него следует браться
крайне  осмотрительно:  нужно  соблюдать при  этом  такую  торжественность и
принимать столько предосторожностей,  чтобы народ пришел к  заключению,  что
законы святы, раз требуется столько формальностей, чтобы их отменить.
   Часто делали законы чересчур уж  хитрыми и  следовали при  этом  скорее
отвлеченным идеям,  чем естественной справедливости.  Подобные законы вскоре
оказывались слишком суровыми,  и из чувства справедливости их считали нужным
обходить,  но такое лекарство представляло собою новую болезнь. Каковы бы ни
были законы,  их всегда должно соблюдать и считать их общественною совестью,
с которою совесть частных лиц должна постоянно сообразоваться.
   Следует,  однако,  признать, что некоторые законодатели проявили мудрую
проницательность:  они  дали отцам большую власть над  детьми.  Ничто так не
облегчает правителей, ничто так не уменьшает количества преступлений, ничто,
наконец,  не содействует в такой мере спокойствию государства,  ибо граждане
воспитываются скорее нравами, чем законами.
   Родительской властью люди злоупотребляют меньше,  чем любой другой: это
самый священный из всех авторитетов,  единственный, который не зависит ни от
каких условий и даже предшествует последним.
   Замечено,  что  в  тех  странах,  где отцам предоставлено широкое право
награждать  и  наказывать,  семьи  бывают  крепче;  отцы  -  подобие  творца
вселенной,  который,  хотя и  мог бы управлять людьми посредством одной лишь
любви,  не  упускает возможности привязывать их к  себе тем,  что внушает им
надежду и страх.
   В  заключение хочу обратить твое внимание на причудливость французского
ума.   Говорят,   что   французы  заимствовали  из   римских  законов  много
бесполезного и  даже  того  хуже,  но  не  заимствовали из  них  понятия  об
отцовской  власти,  установленной римлянами  в  качестве  первейшей законной
силы.

   Из Парижа, месяца Джеммади 2, 4-го дня. 1719 года.


   ПИСЬМО СХХХ. Рика к ***

   В  этом письме я  поговорю с  тобой о некоем племени,  которое называют
вестовщиками: они собираются в прекрасном саду{358}, где им всегда найдется,
чем  занять свою праздность.  Они  совершенно бесполезны государству,  и  от
того,  что  они  наговорят в  течение пятидесяти лет,  получается не  больше
толку,  чем  вышло  бы,  если  бы  они  столько же  времени молчали.  Однако
вестовщики приписывают себе  огромное  значение,  так  как  они  беседуют  о
великолепных проектах и толкуют о важных вещах.
   Разговоры их  основаны на  вздорном и  пустом любопытстве:  нет  такого
тайного кабинета, в который они не притязали бы проникнуть; они ни за что не
признаются,  что  чего-либо не  знают;  им  известно,  сколько жен у  нашего
августейшего султана,  сколько  он  ежегодно производит на  свет  детей,  и,
нисколько не тратясь на соглядатаев,  они тем не менее осведомлены о  мерах,
которые  он  принимает,  чтобы  унизить  турецкого  императора и  повелителя
моголов.
   Не  успеют  они  исчерпать настоящее,  как  устремляются к  будущему и,
предвосхищая  волю   провидения,   предупреждают  его   отношение  к   любым
человеческим поступкам.  Они руководят любым полководцем и, расхвалив его за
тысячу не сделанных им глупостей,  приуготовят ему множество других, которых
он тоже никогда не совершит.
   Армии у них летают,  точно журавли, а стены рассыпаются, как картонные;
на  всех реках у  них мосты,  всюду в  горах -  тайные тропы,  среди сыпучих
песков - огромные склады: не хватает им только здравого смысла.
   Человек,  с  которым я  живу в одном доме,  получил следующее письмо от
такого вестовщика.  Оно показалось мне столь любопытным, что я его сохранил.
Вот оно:

   "Милостивый государь!
   Я редко ошибаюсь в своих предположениях о современных событиях.
   1  января 1711  года  я  предсказал,  что  император Иосиф{359} умрет в
течение этого  года.  Правда,  тогда он  чувствовал себя  превосходно,  и  я
подумал,  что надо мной будут насмехаться,  если я  выскажу это вполне ясно.
Поэтому я пустил в ход выражения немного загадочные,  но люди рассудительные
отлично меня поняли. 17 апреля того же года император скончался от оспы.
   Как  только  была  объявлена  война  между  императором  и  турками,  я
отправился разыскивать наших по всем закоулкам Тюильри,  собрал их у фонтана
и  предсказал,  что  Белград будет осажден и  взят.  Мне посчастливилось,  и
предсказание мое оправдалось. Правда, в самый разгар осады я поспорил на сто
пистолей,  что город будет взят 18  августа*,  а  взяли его только на другой
день. Какая досада проиграть такое прекрасное пари!
   ______________
   * 1717 года.

   Когда  мне  стало  известно,  что  испанский  флот  высадил  десант  на
Сардинии,  я решил, что он ее завоюет: я так и сказал, и мои слова оказались
истиной.  Возгордившись этим  успехом,  я  добавил,  что  победоносный  флот
произведет высадку и  в Финале{359},  дабы завоевать Миланскую область.  Так
как мысль эта вызывала возражения,  я решил поддержать ее с честью: поспорил
на  пятьдесят пистолей -  и  снова  проиграл,  потому что  подлец Альберони,
нарушив договоры,  послал испанский флот к  Сицилии{359} и  надул сразу двух
великих политиков - герцога Савойского и меня.
   Всем этим,  сударь,  я  был приведен в такое замешательство,  что решил
впредь только предсказывать и  никогда не  держать пари.  Когда-то  у  нас в
Тюильри совсем неизвестен был  этот  обычай,  а  покойный граф де  Л.{359} и
вовсе не  выносил пари.  Но  с  тех  пор  как  в  нашу среду затесалась куча
франтов, мы совсем сбились с толку: стоит только открыть рот, чтобы сообщить
какую-нибудь новость, как уж кто-нибудь из этих вертопрахов предлагает пари.
   Намедни,  только я открыл было свою рукопись и надел на нос очки,  а уж
некий  хвастунишка,  воспользовавшись паузой  между  первым  и  вторым  моим
словом,  сказал мне:  "Держу пари на сто пистолей, что - нет". Я сделал вид,
что  не  обратил  внимания на  эту  выходку,  и,  повысив голос,  продолжал:
"Господин маршал де  ***,  узнавши о  том..."  -  "Это  неправда,  -  сказал
молокосос,  - у вас всегда нелепые новости; во всем, что вы говорите, нет ни
капли здравого смысла".
   Прошу вас,  милостивый государь, сделать мне удовольствие: одолжить мне
тридцать пистолей, ибо, скажу вам по совести, эти пари совсем разорили меня.
Посылаю вам копии с двух писем, написанных мною министру.
   Имею честь быть, и проч.".

ПИСЬМА ВЕСТОВЩИКА К МИНИСТРУ

   "Ваша Светлость!
   Я  преданнейший слуга Его Величества.  Именно я  поручил одному из моих
друзей осуществить возникшую у  меня идею о книге,  которая должна доказать,
что Людовик Великий был величайшим из  всех государей,  заслуживших название
"Великий".  Я уже давно тружусь над другим произведением, которое еще больше
прославит Францию, если Ваша Светлость соблаговолит выдать мне привилегию: я
намереваюсь доказать, что с самого возникновения нашего государства французы
никогда никем не  были  побеждены и  что  все,  что  говорилось до  сих  пор
историками о  наших неудачах,  является самой настоящей клеветой.  Мне то  и
дело приходится исправлять ошибки историков, и я льщу себя надеждой особенно
блеснуть в критической части моего труда.
   Имею честь быть, Ваша Светлость, и проч.".

   "Ваша Светлость!
   Лишившись его  сиятельства графа де  Л.,  умоляем Вас:  окажите милость
разрешить нам  избрать нового  председателя.  На  наших  собраниях возникают
беспорядки,  и  государственные дела не  обсуждаются уже так тщательно,  как
прежде;  наша молодежь совершенно не  считается со  старшими и  не  признает
никакой дисциплины:  это  -  сущее Ровоамово сборище{360},  где молодые люди
задают тон  старикам.  Тщетно говорим мы  им,  что были мирными обладателями
Тюильри еще за двадцать лет до того, как они родились; они, кажется, в конце
концов нас прогонят,  а мы, будучи вынуждены покинуть места, где столько раз
взывали к  теням наших героев,  станем собираться для  беседы в  королевском
саду или в каком-нибудь еще более уединенном месте.
   Имею честь быть, и проч.".

   Из Парижа, месяца Джеммади 2, 7-го дня, 1719 года


   ПИСЬМО CXXXI. Реди к Рике в Париж

   Одним из  вопросов,  которые особенно занимают меня  по  моем приезде в
Европу,  является история  и  происхождение республик.  Как  тебе  известно,
большая часть азиатов не имеет даже понятия об этом роде правления,  и у них
не  хватило  воображения представить себе,  что  на  земле  вообще  возможно
какое-либо иное правление, кроме деспотического.
   Первые известные нам  правления были монархическими;  только случайно и
по прошествии многих веков образовались республики.
   Когда потоп опустошил Грецию,  ее  населили новые обитатели.  Почти все
они вышли из Египта и ближайших азиатских областей, а так как странами этими
управляли цари,  то народы, вышедшие оттуда, управлялись и в Греции таким же
образом.  Но когда тирания этих государей стала слишком тягостна,  ярмо было
сброшено,  и из обломков многих царств возникли те самые республики, которые
принесли расцвет Греции - единственной культурной стране среди варваров.
   Любовь к  свободе,  ненависть к  деспотам долго ограждали независимость
Греции и  далеко распространили республиканский образ  правления.  Греческие
города нашли себе союзников в Малой Азии; они основали там колонии, столь же
свободные,  как  и  они сами,  и  эти колонии явились для них оплотом против
нападений персидских царей. Это еще не все: Греция заселила Италию; Италия -
Испанию и,  может быть,  Галлию. Известно, что великою Гесперией{361}, столь
славившейся у древних,  называлась вначале именно Греция,  которую ее соседи
считали  страною счастья.  Но  греки,  не  находившие этой  страны  у  себя,
направились искать  ее  в  Италию;  итальянцы с  той  же  целью  двинулись в
Испанию,  испанцы -  в  Бетику{361} или Португалию,  так что все эти области
носили у  древних имя Гесперии.  Греческие колонии приносили с собою тот дух
свободы,  который  они  усвоили  в  своей  прекрасной стране.  Поэтому в  те
отдаленные времена не существовало монархий ни в Италии,  ни в Испании, ни в
Галлии.  Ты  скоро  увидишь,  что  народы Севера и  Германии были  не  менее
свободны, и если мы и находим у них какие-то следы царской власти, то только
потому, что принимаем за царей тех, кто стоял во главе армий или республик.
   Так обстояло дело в  Европе;  что же  касается Азии и  Африки,  то  они
всегда  находились  под   гнетом  деспотизма,   за   исключением  нескольких
упомянутых мною малоазиатских городов и республики Карфагена в Африке.
   Мир  был  поделен между двумя могущественными республиками -  Римской и
Карфагенской.  Возникновение Римской  республики  хорошо  известно,  зато  о
происхождении  Карфагена  мы  не  знаем  решительно  ничего.  Совершенно  не
известна последовательность африканских царей  после Дидоны и  то,  как  они
лишились власти. Необычайный рост Римской республики был бы великим счастьем
для  мира,  если  бы  там  не  существовало  несправедливого различия  между
римскими гражданами и  побежденными народами,  если бы  правителям провинций
предоставляли  меньшую  власть,   если  бы   соблюдались  священные  законы,
установленные для устранения их тирании, и если бы правители не пользовались
для  принижения  законов  теми  самыми  богатствами,  которые  они  накопили
благодаря своей несправедливости.
   Свобода создана,  по-видимому, для европейских народов, а рабство - для
азиатских.  Римляне  тщетно  предлагали каппадокийцам{362} этот  драгоценный
дар:  низкий народ кинулся навстречу рабству с  такою же  поспешностью,  как
другие народы - навстречу свободе.
   Цезарь уничтожил Римскую республику и подчинил ее самодержавной власти.
   Долго стонала Европа под властью военного и насильственного управления,
и римская мягкость сменилась жестоким гнетом.
   Между  тем  с  Севера  появилось множество неведомых до  того  н