прочие, которые служат только
наслаждению и прихотям,  изгнаны. Я утверждаю, что такое государство было бы
одним из самых жалких в мире.
   Если бы даже его подданные имели достаточно мужества,  чтобы обходиться
без  столь  большого  количества  вещей,  необходимых для  удовлетворения их
потребностей, народ хирел бы с каждым днем, и государство настолько ослабело
бы,  что его могла бы завоевать любая незначительная держава.  Было бы легко
распространиться на  этот счет и  доказать тебе,  что в  таком случае доходы
частных лиц почти совсем прекратились бы, а следовательно, прекратились бы и
доходы монарха.  Не было бы почти никакой связи между способностями граждан;
кончился бы  оборот  капиталов и  рост  доходов,  которые происходят от  той
зависимости, в какой находятся друг к другу искусства; каждый человек жил бы
плодами своей земли и извлекал бы из нее ровно столько, сколько нужно, чтобы
не умереть с  голоду.  Но так как доходы с  земли составляют иной раз только
одну  двадцатую общих доходов государства,  то  число жителей соответственно
уменьшилось бы и осталась бы только двадцатая их часть.
   Обрати  внимание,  каких  размеров достигают доходы от  промышленности.
Капитал, вложенный в землю, приносит владельцу всего-навсего двадцатую часть
своей  стоимости,  а  художник,  затратив красок на  один  пистоль,  напишет
картину,  которая принесет ему  пятьдесят пистолей.  То  же  можно сказать о
золотых  дел  мастерах,  о  мастерах,  изготовляющих шерстяные или  шелковые
ткани, и обо всех вообще ремесленниках.
   Из всего этого следует, Реди, что для того, чтобы какой-нибудь государь
обладал могуществом,  нужно,  чтобы его подданные жили в довольстве,  нужно,
чтобы  он  стремился  доставлять  им  всевозможные  излишества  с  такой  же
заботливостью, как и предметы первой необходимости.

   Из Парижа, месяца Шальвала 14-го дня, 1717 года


   ПИСЬМО CVII. Рика к Иббену в Смирну

   Я видел юного Монарха{332}.  Подданные весьма дорожат его жизнью, как и
вся Европа,  потому что смерть его могла бы привести к  большим осложнениям.
Но короли подобны богам, и пока они живы, их следует считать бессмертными. У
него величественное,  но милое лицо:  хорошее воспитание,  по-видимому, идет
рука об  руку со  счастливыми природными данными,  и  он  уже  сейчас подает
надежду стать выдающимся государем.
   Говорят,  что характер западных монархов нельзя узнать до тех пор, пока
они не пройдут через два великих испытания:  любовницу и  духовника.  Вскоре
эти две силы будут стараться овладеть умом короля,  и из-за этого между ними
возникнет упорная борьба,  ибо  при юном государе они всегда соперничают,  а
при  старом -  приходят к  соглашению и  объединяются.  При молодом государе
дервишу  выпадает нелегкая задача,  так  как  сила  короля  -  это  слабость
дервиша,  зато любовница торжествует одинаково и  над  его  слабостью и  над
силой.
   Когда  я  приехал во  Францию,  покойным королем полновластно управляли
женщины,  а между тем, если принять во внимание его возраст, я думаю, что он
нуждался в  них меньше всех других монархов в  мире.  Однажды я слышал,  как
некая дама говорила: "Надо что-нибудь сделать для этого молодого полковника;
храбрость его мне известна,  поговорю о  нем с министром".  Другая говорила:
"Удивительно,  что этого молоденького аббата забыли:  нужно,  чтобы он  стал
епископом;   он  благородного  происхождения,  а  за  нравственность  его  я
ручаюсь".  Однако не думай, что дамы, державшие такие речи, были фаворитками
государя:  они,  может быть,  с  ним и  двух раз в  жизни не  беседовали,  а
поговорить с  европейскими государями не так уж трудно.  Но суть в том,  что
всякий имеющий какую-нибудь придворную должность,  в Париже или в провинции,
действует при  помощи какой-нибудь женщины,  через руки которой проходят все
оказываемые им милости,  а иногда и несправедливости.  Все эти женщины тесно
связаны между собою и  составляют своего рода  республику,  граждане которой
проявляют усиленную деятельность,  постоянно друг другу помогают и оказывают
взаимные услуги.  Это как бы государство в государстве; и всякий, кто служит
при дворе,  в  столице,  или в  провинции и  видит,  как действуют министры,
чиновники,  прелаты,  но  не  знает,  какие женщины ими управляют,  похож на
человека,  который хоть и видит машину в действии, но не имеет понятия об ее
двигателях.
   Может быть,  ты полагаешь, Иббен, что женщина решается стать любовницей
министра, чтобы с ним спать? Ничуть не бывало! Она становится его любовницей
для  того,  чтобы каждое утро подносить ему  пять-шесть прошений.  Природное
мягкосердечие этих особ выражается в  том усердии,  с каким они делают добро
множеству  несчастных,  которые  доставляют им  взамен  сотни  тысяч  ливров
ежегодного дохода.
   В  Персии жалуются на  то,  что государством управляют две-три женщины.
Гораздо хуже обстоит дело во Франции, где управляют женщины вообще и где они
не только присваивают себе целиком всю власть,  но и делят ее между собою по
частям.

   Из Парижа, в последний день месяца Шальвала 1717 года.


   ПИСЬМО CVIII. Узбек к ***

   Существует   род   книг,   совершенно  неизвестный  в   Персии,   зато,
по-видимому,  очень  модный  здесь:  это  журналы.  Чтение  их  потворствует
лености:  люди очень довольны,  что в четверть часа могут пробежать тридцать
томов.
   В  большинстве книг автор не  успеет еще  закончить обычных вступлений,
как  читатель  уже  оказывается  при  последнем  издыхании:  к  самой  сути,
утопающей в  целом  море  слов,  читатель приступает уже  полумертвым.  Один
писатель  рассчитывает обессмертить свое  имя  с  помощью  книги  форматом в
двенадцатую долю листа,  другой -  в четвертую, третий, у кого более высокое
призвание,  метит  на  in-folio:  следовательно,  он  должен елико  возможно
растянуть свою тему; он так и делает без милосердия, ни во что не ставя труд
бедного читателя,  который выбивается из сил,  чтобы сократить то, что автор
так старательно раздул.
   Не знаю,  в чем заслуга сочинителей такого рода книг: мне нетрудно было
бы  написать что-нибудь  в  этом  роде,  если  бы  я  вздумал испортить себе
здоровье и разорить книгопродавца.
   Большой недостаток журналистов в  том,  что они говорят только о  новых
книгах,  как будто истина всегда только в новизне. Мне кажется, что, пока не
прочтешь всех старых книг, нет никаких оснований предпочитать им новые.
   Но,  взяв  за  правило рассуждать только о  свежеиспеченных сочинениях,
журналисты тем  самым  берут за  правило писать чрезвычайно скучно.  Они  не
смеют критиковать книги,  из  которых делают извлечения,  хотя  бы  и  имели
полное к тому основание; и действительно, где же найдется человек, настолько
смелый, чтобы наживать себе ежемесячно десять-двенадцать врагов?
   Большинство авторов похоже на поэтов,  которые безропотно вынесут целый
град палочных ударов, но, будучи равнодушны к своим плечам, до такой степени
неравнодушны к своим произведениям,  что не выносят ни малейшей критики. Вот
и  приходится остерегаться,  как  бы  не  задеть у  них столь чувствительную
струнку;  и  журналисты  хорошо  это  знают.  Поэтому  они  поступают  прямо
наоборот.  Они  начинают с  того,  что  хвалят тему сочинения -  это  первая
пошлость;  затем переходят к похвалам автору -  похвалам вынужденным, потому
что они имеют дело с  людьми,  у  которых еще не прошел первый пыл и которые
вполне готовы постоять за себя и разгромить дерзкого журналиста.

   Из Парижа, месяца Зилькаде 5-го дня, 1718 года.


   ПИСЬМО CIX. Рика к ***

   Парижский университет -  старший сын  французских королей и  даже очень
старый: ему больше девятисот лет; поэтому он иной раз заговаривается.
   Мне рассказывали, что в прошлом веке у него произошла ужасная потасовка
с  несколькими учеными из-за  буквы  q*,  потому  что  он  хотел,  чтобы  ее
произносили как  k.  Спор разгорелся до  того,  что  кое-кто  лишился своего
имущества.  Парламенту пришлось вмешаться,  чтобы положить конец распре:  он
торжественным   постановлением  разрешил   подданным   французского   короля
произносить эту букву,  как им  будет угодно.  Любопытно было бы посмотреть,
как  два  наиболее  почтенных учреждения Европы  занимались решением  судьбы
одной буквы!
   ______________
   * Он говорит о случае с Рамусом{334}.

   Мне кажется,  дорогой ***,  что головы даже самых великих людей тупеют,
когда они соберутся вместе,  и  что там,  где больше всего мудрецов,  меньше
всего  мудрости.  Крупные учреждения всегда  так  привязываются к  мелочам и
пустым формальностям,  что  существенное отходит у  них  на  второй план.  Я
слыхал,  что  когда  некий  арагонский король  созвал  съезд  представителей
Арагона и Каталонии*, то первые заседания ушли на то, чтобы решить, на каком
языке будут вестись прения;  спорили горячо,  и  представители чуть-чуть  не
разошлись,  если бы  кому-то не пришло в  голову предложить следующий выход:
запросы вносить на каталонском наречии, а ответы давать - на арагонском.
   ______________
   * Это было в 1610 году.

   Из Парижа, месяца Зильхаже 25-го дня, 1718 года.


   ПИСЬМО СХ. Рика к ***

   Роль  красивой  женщины  гораздо  труднее,   чем  думают.   Нет  ничего
значительнее того,  что  происходит по  утрам  за  ее  туалетом,  когда  она
окружена горничными:  иной главнокомандующий не  больше раздумывает над тем,
как  расположить свой правый фланг или  резервы,  чем  она ломает голову над
тем,  куда прилепить мушку, которая может оказаться не на месте, а ведь дама
ждет от нее успеха или даже уверена в нем.
   Сколько нужно усилий ума, сколько предусмотрительности, чтобы постоянно
примирять интересы двух соперников;  чтобы казаться посторонней для обоих, в
то время как она принадлежит и тому и другому;  чтобы служить посредницей во
всех жалобах, к которым она сама же дает повод!
   Сколько хлопот, чтобы распределять и устраивать всяческие развлечения и
предупреждать все, что может их расстроить!
   При всем этом главная трудность состоит не в том, чтобы развлекаться, а
в  том,  чтобы казаться развлекающейся.  Какую бы скуку вы светским дамам ни
преподнесли, они вам ее простят, лишь бы со стороны казалось, что им весело.
   Несколько дней тому назад я был приглашен на ужин, устроенный дамами за
городом.  По пути туда они без умолку твердили: "По крайней мере повеселимся
как следует".
   Но общество оказалось плохо подобранным,  поэтому было довольно скучно.
"Право же,  мы славно веселимся,  - сказала одна из дам, - во всем Париже не
найдется сегодня компании веселее нашей". Когда скука стала совсем одолевать
меня,  другая дама меня потормошила и сказала:  "Ну,  разве мы не в чудесном
настроении?" -  "Еще бы,  -  отвечал я зевая, - я, кажется, помру со смеху".
Тем  не  менее  уныние торжествовало над  всеми этими утверждениями,  а  что
касается меня,  то  я  все  зевал,  пока не  погрузился в  беспробудный сон,
положивший конец моему буйному веселью.

   Из Парижа, месяца Махаррама 11-го дня, 1718 года.


   ПИСЬМО CXI. Узбек к ***

   Царствование покойного короля было так  продолжительно,  что  под конец
все  забыли его  начало.  Теперь вошло в  моду  заниматься только событиями,
имевшими место в эпоху его несовершеннолетия,  и все заняты чтением мемуаров
о том времени.
   Вот речь, произнесенная одним из парижских генералов на военном совете.
Признаюсь, я в ней ничего не понял.
   "Господа! Хотя наши войска были оттеснены с большими потерями, я думаю,
что  нам  легко поправить эту неудачу.  У  меня совсем готовы шесть куплетов
песенки,  которую  можно  пустить  в  ход,  и  они,  я  уверен,  восстановят
равновесие.  Я  выбрал  несколько  звонких  голосов,  которые,  вырываясь из
здоровенных глоток, подбодрят народ. Куплеты положены на мелодию, которая до
сих пор производила отменное впечатление.
   Если  этого  будет  недостаточно,  мы  выпустим гравюру с  изображением
повешенного Мазарини.
   На наше счастье,  он плохо говорит по-французски и  так коверкает язык,
что дела его не могут идти успешно.  Мы не упускаем случая обращать внимание
народа на его смешное произношение{336}.  Недавно мы подметили у  него такую
грубую грамматическую ошибку, что над ней потешались на всех перекрестках.
   Я надеюсь,  что не пройдет и недели, как народ превратит имя Мазарини в
нарицательное слово для  обозначения всех животных вообще,  и  в  том  числе
вьючных и упряжных.
   С тех пор,  как мы потерпели поражение,  наши песенки так досаждают ему
первородным грехом,  что ему пришлось распустить всех своих пажей,  чтобы не
лишиться половины своих сторонников.
   Возьмите же себя в руки,  ободритесь и будьте уверены, что мы свистками
прогоним его обратно за горы".

   Из Парижа, месяца Шахбана 4-го дня, 1718 года


   ПИСЬМО CXII. Реди к Узбеку в Париж

   Пребывая в  Европе,  я читаю древних и новейших историков;  я сравниваю
все времена;  я  с удовольствием наблюдаю,  как они,  так сказать,  проходят
предо мною;  меня особенно занимают те  великие перемены,  благодаря которым
века так разнятся между собою, а земля преобразилась до неузнаваемости.
   Может быть,  ты  не  обратил внимания на  одно обстоятельство,  которое
постоянно вызывает во мне удивление. Как это вышло, что мир так мало населен
теперь по сравнению с тем, каким он был когда-то? Как могла природа лишиться
своего поразительного первобытного плодородия? Наступила ли уже ее старость?
Началось ли ее увядание?
   Я  прожил в  Италии больше года и видел вокруг себя одни лишь развалины
столь славной когда-то древней страны.  Хотя все живут там в городах, города
эти совершенно пустынны и  безлюдны:  кажется,  будто они все еще существуют
только для  того,  чтобы отмечать местности,  где  стояли могучие города,  о
которых столько говорила история.
   Есть люди,  уверяющие,  что в  одном только древнем городе Риме некогда
жило  больше народу,  чем  в  любом  большом королевстве нынешней Европы.  У
некоторых римских граждан было по десять и даже по двадцать тысяч рабов,  не
считая тех,  которые работали в их поместьях. А так как в Риме насчитывалось
четыреста  или  пятьсот  тысяч  граждан,  то  рассудок  просто  отказывается
установить число его жителей.
   Некогда   на    Сицилии   находились   могущественные   государства   и
многочисленные народы; впоследствии они исчезли, и теперь на этом острове не
осталось ничего замечательного, кроме вулканов.
   Греция так  пустынна,  что  в  ней не  живет и  сотая часть ее  прежних
обитателей.
   Испания,  когда-то  столь  населенная,  представляет собою ныне  только
безлюдные пространства,  а  Франция  -  ничто  по  сравнению с  той  древней
Галлией, о которой повествует Цезарь.
   Северные страны сильно опустели,  и  там теперь уже далеко не  то,  что
было  прежде,  когда  приходилось выделять людей,  точно  пчелиные рои,  для
поисков новых мест поселения и высылать туда колонии и целые племена.
   Польша и Европейская Турция теперь уже почти совсем обезлюдели.
   В  Америке не  найдешь и  пятидесятой части населения,  которое некогда
образовало там огромные государства.
   Азия  отнюдь не  в  лучшем состоянии.  В  той  самой  Малой  Азии,  где
находилось столько могущественных государств и  так  много  больших городов,
теперь найдется их только два-три. Что касается Азии вообще, то та ее часть,
которая находится под властью турок,  населена не  гуще Малой Азии,  а  если
сравнить  часть,  подвластную нашим  государям,  с  цветущим  состоянием,  в
котором она была когда-то,  то  станет очевидно,  что в  ней осталась только
очень  небольшая  часть  бесчисленного населения,  жившего  там  во  времена
Ксеркса и Дария{337}.
   Что  же  касается мелких государств,  расположенных вокруг этих больших
империй,   то  они  действительно  пустынны:  таковы  царства  Имеретинское,
Черкесское и  Гурийское.  Их  государи,  при всей обширности своих владений,
едва насчитывают тысяч пятьдесят подданных.
   Египет находится не в меньшем упадке, чем другие страны.
   Словом,  мысленно обозревая Землю,  я  нахожу  всюду  полное оскудение,
будто ее только что опустошили моровая язва и голод.
   Африка всегда была мало исследована, и о ней нельзя говорить с такою же
точностью,  как о  других частях света,  но если обратить внимание только на
известное во  все времена средиземноморское ее побережье,  станет ясно,  что
она дошла до  крайней степени упадка по  сравнению с  тем,  чем она была под
властью карфагенян и римлян.  В наши дни государства, расположенные по этому
побережью, самые слабые на свете.
   Произведя подсчет с наибольшей точностью, какая только возможна в таких
вопросах, я пришел к выводу, что теперь на земле осталась едва десятая часть
людей,  живших на  ней  в  древности.  И  удивительно то,  что ее  население
уменьшается с  каждым  днем;  если  так  будет  продолжаться,  через  десять
столетий она превратится в пустыню.
   Вот,   любезный  мой  Узбек,   самая  страшная  катастрофа,  когда-либо
случавшаяся в  мире;  но  ее  почти  не  ощутили,  потому что  она  началась
незаметно и  совершалась в  течение большого числа веков;  это  указывает на
какой-то внутренний порок, на неведомый тайный яд, на изнурительную болезнь,
снедающую человеческую природу.

   Из Венеции, месяца Реджеба 10-го дня, 1718 года


   ПИСЬМО CXIII. Узбек к Реди в Венецию

   Мир,  любезный Реди, отнюдь не неизменен. Это относится даже к небесам,
астрономы воочию убеждаются в происходящих там изменениях,  которые являются
вполне естественным следствием всеобщего движения материи.
   Земля,  как и прочие планеты,  подчинена законам движения; она страждет
внутри себя самой от постоянной борьбы ее собственных составных частей: море
и  материк ведут  между  собою вечную войну;  с  каждым мгновением возникают
новые сочетания.
   Живя  на  планете,  столь  подверженной изменениям,  люди  находятся  в
довольно  неустойчивом  положении:  могут  возникнуть  сотни  тысяч  причин,
способных уничтожить их и тем более увеличить или уменьшить их число.
   Я  уже  не  говорю о  тех  отдельных катастрофах,  о  которых так часто
упоминают историки и которые разрушили целые города и королевства; случаются
и всеобщие катаклизмы, не раз ставившие род людской на край гибели.
   История  полна  рассказов о  моровых  язвах,  неоднократно опустошавших
вселенную.   Она   рассказывает,   в   частности,   о   язве,   которая  так
свирепствовала,  что до  корней выжгла растения и  дала себя знать по  всему
свету,  вплоть до самой Китайской империи: будь яд чуть-чуть посильнее, весь
род человеческий был бы, вероятно, изничтожен в один день.
   Не прошло еще и  двух столетий с тех пор,  как постыднейшая из болезней
распространилась по  Европе,  Азии  и  Африке;  в  самое  короткое время она
достигла удивительного распространения: если бы она продолжала развиваться с
таким же неистовством,  людям пришел бы конец.  Удрученные с самого рождения
всякими  недугами,  неспособные выносить тягость  общественных обязанностей,
они погибли бы самым жалким образом.
   Что случилось бы,  если бы  яд  был еще немного сильнее?  И  он стал бы
сильнее,  если бы,  к  счастью,  не  открыли могущественного лекарства{339}.
Может быть,  эта болезнь,  поразив органы размножения,  подорвала бы и самое
размножение.
   Но  к  чему говорить об  истреблении,  которому могло бы  подвергнуться
человечество?  Ведь истребление и в действительности имело место.  Ведь свел
же потоп весь род людской к одной семье?
   Некоторые философы различают два  творения:  творение вещей и  творение
человека.  Они не могут постичь,  что материя и сотворенные вещи насчитывают
только шесть тысяч лет,  что  бог целую вечность медлил со  своими трудами и
лишь  недавно  осуществил  свое  творческое  всемогущество.  Потому  ли  это
случилось,  что он не мог, или потому, что он не хотел? Но если бы он не мог
этого сделать в одно