В  том виде,  в каком оно находится сейчас,  это право является наукой,
которая учит государей, до каких пределов могут они нарушать справедливость,
Не нанося ущерба собственным интересам.  Что же это за назначение для науки,
Реди, - возводить несправедливость в систему, устанавливать для нее правила,
определять ее принципы,  извлекать из нее следствия,  - и все это только для
того, чтобы приглушить совесть монархов!
   Неограниченная власть наших высоких султанов, для которой не существует
иного  закона,  кроме  нее  самой,  порождает не  больше  чудовищ,  чем  эта
недостойная наука,  стремящаяся сломить справедливость,  которая должна быть
непреклонна.
   Можно  бы  сказать,  Реди,  что  существуют  две  совершенно  различных
справедливости:  одна управляет делами частных лиц и царствует в гражданском
праве,   а  другая  -   устраняет  распри,  возникающие  между  народами,  и
тиранствует в  праве  государственном.  Как  будто  государственное право не
является и  правом гражданским,  -  только не  одной какой-нибудь страны,  а
всего мира.
   Свои мысли об этом я изложу тебе в следующем письме.

   Из Парижа, месяца Зильхаже 1-го дня, 1716 года.


   ПИСЬМО XCV. Узбек к нему же

   Судьи должны разрешать тяжбы между отдельными гражданами.  Каждый народ
должен сам  разрешать свои  споры с  другим народом.  При  отправлении этого
второго вида правосудия не  должно быть других правил,  чем  при отправлении
первого.
   Надобность в  третейском судье  между  двумя  народами  ощущается очень
редко,  потому что предмет спора почти всегда ясен и легко разрешим.  Обычно
интересы  двух  наций  бывают  так   различны,   что   нужно  только  любить
справедливость,   чтобы  установить,   на  чьей  она  стороне;  нельзя  быть
предубежденным в своем собственном деле.
   Иной случай,  когда распря возникает между отдельными лицами.  Так  как
они живут в  обществе,  их  интересы бывают настолько спутаны и  перемешаны,
несогласия столь  разнообразны,  что  необходимо,  чтобы  кто-нибудь  третий
разобрался в том, что старается затемнить алчность враждующих сторон.
   Существует только два вида справедливых войн:  те,  что предпринимаются
для  того,  чтобы  отразить нападение неприятеля,  и  вторые -  чтобы помочь
союзнику, подвергшемуся нападению.
   Было бы  несправедливо начинать войну из-за  личных раздоров государей,
если  только случай не  настолько серьезен,  что  из-за  него  стоит предать
смерти виновного государя или народ.  Поэтому государь не может начать войну
из-за  того,  что  ему  отказали  в  подобающих ему  почестях  или  обошлись
непочтительно с  его послом и  тому подобное;  точно так же  частное лицо не
может убить того,  кто отказывает ему в первенстве.  Объявление войны должно
быть  актом  справедливости,  причем наказание должно быть  соразмерно вине;
поэтому нужно  предварительно убедиться,  заслуживает ли  смерти  тот,  кому
объявляют войну;  ибо  воевать с  кем-нибудь значит иметь намерение наказать
его смертью.
   В  государственном праве самым суровым актом правосудия является война,
потому что результатом ее может быть разрушение общества.
   На втором месте стоит отмщение. Соразмерять наказание с преступлением -
закон, которого никакие суды не могли обойти.
   Третий  акт  правосудий  состоит  в  том,  чтобы  лишить  государя  тех
преимуществ,  которые он  может извлечь из  нас;  здесь опять-таки наказание
должно быть соразмерно вине.
   Четвертый  акт  правосудия,  который  должен  применяться чаще  других,
заключается в  отказе от  союза с  народом,  подающим повод к  жалобам.  Это
наказание соответствует изгнанию,  установленному судами  с  целью  удаления
виновного из  общества.  Таким  образом,  государь,  от  союза с  которым мы
отказываемся,  исключается из нашего общества и  перестает быть одним из его
членов.
   Нельзя нанести большего оскорбления государю,  чем отказавшись от союза
с  ним,  и  нельзя оказать ему большей чести,  чем заключив с ним союз.  Нет
ничего славнее и даже полезнее для людей,  как видеть,  что другие неизменно
дорожат сохранением с ними хороших отношений.
   Но  чтобы союз нас действительно связывал,  он  должен быть справедлив:
например,  союз,  заключенный двумя  нациями  в  целях  притеснения третьей,
незаконен, и его можно нарушить, не совершая этим преступления.
   Не согласно с честью и достоинством государя вступать в союз с тираном.
Рассказывают,   что  один  фараон  указывал  самосскому  царю{318}  на   его
жестокость  и  тиранство  и  убеждал  его  исправиться.   Когда  же  тот  не
послушался, фараон известил его об отказе от его дружбы и от союза с ним.
   Завоевание  само  по   себе  не  дает  никаких  прав.   Если  население
завоеванной страны  уцелело,  то  завоевание должно  служить залогом мира  и
восстановления  справедливости;   если  же   народ  уничтожен  или  рассеян,
завоевание становится памятником тирании.
   Мирные договоры столь священны для людей,  что являются как бы  голосом
природы, заявляющей свои права. Они всегда законны, когда условия их таковы,
что  оба  заключивших их  народа сохраняют неприкосновенность;  в  противном
случае то  из  двух обществ,  которому предстоит гибель,  так как оно лишено
естественной защиты в мирных условиях, может искать защиты в войне.
   Ибо природа, установившая среди людей различия в силе и слабости, часто
с помощью отчаяния уравнивает силу слабых с могуществом сильных.
   Вот,  любезный Реди,  что  я  называю государственным правом.  Вот тебе
право людей, или, вернее, право человеческого разума.

   Из Парижа, месяца Зильхаже 4-го дня, 1716 года


   ПИСЬМО XCVI. Первый евнух к Узбеку в Париж

   Сюда прибыло много желтых женщин из королевства Висапур{318}.  Я  купил
одну для твоего брата,  мазандаранского губернатора{318}, который месяц тому
назад прислал мне свое высочайшее повеление и сто туманов.
   Я  знаю толк в  женщинах,  тем более что им  не  обворожить меня и  что
волнения страсти меня не ослепляют.
   Я  никогда  не  встречал  столь  правильной и  совершенной красоты:  ее
блестящие глаза придают жизнь лицу и  подчеркивают восхитительный цвет кожи,
пред которым меркнут все прелести страны черкесов.
   Ее  торговал одновременно со  мною  главный евнух  некоего испаганского
купца,  но она презрительно отворачивалась от его взоров и, казалось, искала
моих,  словно желая сказать мне,  что гнусный купец недостоин ее  и  что она
предназначена для более знатного супруга.
   Признаюсь тебе,  я ощущаю тайную радость,  когда думаю о прелестях этой
красавицы:  я  представляю себе,  как она входит в сераль твоего брата;  я с
удовольствием предугадываю удивление всех его  жен,  надменную печаль одних,
немую,  но тем более тяжкую скорбь других,  злорадное самоутешение тех, кому
уже не на что больше надеяться,  и уязвленное самолюбие тех,  кто еще питает
надежду.
   Находясь здесь,  я  переверну весь сераль на  другом конце государства.
Сколько страстей вызову я! Сколько причиню страхов и горестей!
   А  между  тем,  несмотря  на  внутреннее смятение,  наружно  все  будет
казаться  по-прежнему  спокойным:  великие  перевороты  затаятся  в  глубине
сердца;  печали будут подавлены, радость сдержана; послушание будет таким же
беспрекословным и  правила столь же непреклонными;  из самых глубин отчаяния
возникнет кротость, как всегда, вынужденная.
   Мы замечаем,  что чем больше женщин у нас под надзором,  тем меньше они
доставляют нам  хлопот.  Большая  необходимость нравиться,  меньшая легкость
сближения,  больше примеров покорности,  - из всего этого слагаются их цепи.
Одни неустанно следят за  каждым шагом других,  как  будто все  они сообща с
нами  стараются усилить собственную зависимость;  они  выполняют часть нашей
работы и открывают нам глаза,  когда мы их закрываем.  Да что я говорю!  Они
беспрестанно восстанавливают своего  господина против соперниц,  и  сами  не
замечают, как близки они к тем, кто подвергается наказанию.
   Но   все   это,   блистательный  повелитель,   ничто,   когда  господин
отсутствует.  Что можем мы  сделать при помощи пустого призрака власти,  раз
она никогда не  выпадает на  нашу долю целиком?  Мы только в  слабой степени
представляем половину  тебя  самого:  мы  можем  проявлять  по  отношению  к
женщинам только ненавистную им строгость. Ты же умеряешь страх надеждами; ты
полновластнее, когда ласкаешь, чем когда грозишь.
   Вернись же,  блистательный повелитель,  вернись к  нам,  чтобы  повсюду
утвердить свое владычество. Приди и успокой мятежные страсти, приди и отними
всякий предлог к падению;  приди, чтобы успокоить ропщущую любовь и скрасить
самый  долг;  приди,  наконец,  чтобы  облегчить твоим верным евнухам бремя,
становящееся день ото дня все более тяжелым.

   Из испаганского сераля, месяца Зильхаже 8-го дня, 1716 года


   ПИСЬМО XCVII. Узбек к Гассейну, дервишу Ярронской горы

   О ты,  мудрый дервиш,  чей любознательный ум блещет столькими знаниями,
послушай, что я скажу тебе.
   Есть здесь философы,  не достигшие,  правда, вершин восточной мудрости,
не вознесенные к  сияющему престолу,  не внимавшие неизъяснимым словам,  что
звучат в  хорах ангельских,  не  почувствовавшие на  себе грозных проявлений
божественного гнева:  они  предоставлены самим себе  и  не  удостоены святых
чудес, зато они идут в тишине по следам человеческого разума.
   Ты и представить себе не можешь,  как далеко завел их этот вожатый. Они
распутали хаос и  с  помощью простой механики объяснили основы божественного
зодчества.   Творец  природы  наделил  материю  движением,   и   этого  было
достаточно,  чтобы произвести то изумительное разнообразие, которое мы видим
во вселенной.
   Пускай обыкновенные законодатели предлагают нам законы для упорядочения
человеческих  обществ  -   законы,  настолько  же  подверженные  изменениям,
насколько изменчив ум предлагающих и ум народов,  их соблюдающих! А философы
говорят нам о законах всеобщих,  незыблемых, вечных, которые соблюдаются без
всяких  изъятий,   в  безграничном  пространстве,  с  бесконечным  порядком,
последовательностью и быстротой.
   Что же, по-твоему, представляют собою эти законы, божественный человек?
Может быть,  ты надеешься,  что,  войдя в совет всевышнего, просто изумишься
возвышенности  этих  тайн,   и  поэтому  заранее  отказываешься  понимать  и
собираешься только удивляться?
   Но скоро ты переменишь свое мнение: эти тайны не ослепляют своею мнимой
значительностью;   они   долго   оставались  непознанными  вследствие  своей
простоты,   и   только  после   долгих  размышлений  люди   поняли  всю   их
плодотворность и широчайшее значение.
   Первая из них та,  что всякое тело стремится двигаться по прямой линии,
если только не встречает какого-нибудь препятствия, отклоняющего его с пути;
а вторая, являющаяся всего лишь следствием первой, состоит в том, что всякое
тело,  вращающееся вокруг какого-нибудь центра, стремится удалиться от него,
потому что чем дальше оно от этого центра,  тем более приближается к  прямой
описываемая им линия.
   Вот ключ к природе,  дивный дервиш; вот плодотворные начала, из которых
выводятся необозримые следствия.
   Познание пяти-шести истин преисполнило чудесами науку этих  философов и
дало им возможность произвести почти столько же чудес и  удивительных вещей,
сколько рассказывается про наших святых пророков.
   Я  уверен,  что  нет  у  нас  такого ученого,  который не  попал  бы  в
затруднительное положение,  если бы  ему предложили свесить на весах воздух,
окружающий землю,  или  измерить  количество воды,  ежегодно падающей на  ее
поверхность,  и который крепко не задумался бы,  прежде чем сказать, сколько
миль в час проходит звук,  сколько времени нужно лучу солнца, чтобы дойти до
нас,  сколько миль отсюда до Сатурна, какую кривизну следует придать корпусу
корабля, чтобы он оказался лучшим из всех возможных судов.
   Пожалуй,   если   бы   какой-нибудь   божественный  человек  разукрасил
произведения этих  философов возвышенными и  дивными  словами,  если  бы  он
прибавил  к  ним  смелые  Метафоры и  таинственные аллегории,  получилась бы
прекрасная книга, которая уступала бы только святому Алкорану.
   И все же,  если уж говорить откровенно,  мне не по душе иносказательный
стиль.  В  нашем  Алкоране есть  много  мелочей,  которые всегда кажутся мне
именно  мелочами,  хотя  они  очень  выигрывают  благодаря  силе  и  живости
выражения. Казалось бы, боговдохновенные книги заключают в себе не что иное,
как божественные мысли,  изложенные человеческим языком. А между тем в нашем
Алкоране то и дело находишь божеский язык,  а мысли человеческие,  как будто
по  какой-то  удивительной прихоти бог диктовал слова,  а  человек поставлял
мысли.
   Ты скажешь,  пожалуй,  что я слишком вольно рассуждаю о том, что есть у
нас самого святого;  подумаешь, что это плод независимости, какою отличаются
люди здешней страны.  Нет,  -  благодарение небу!  -  ум  не развратил моего
сердца, и, пока я жив, Али будет моим пророком.

   Из Парижа, месяца Шахбана 15-го дня, 1716 года.


   ПИСЬМО XCVIII. Узбек к Иббену в Смирну

   Нет места на земле,  где фортуна была бы столь непостоянна,  как здесь.
Каждые десять лет  происходят здесь  перевороты,  которые повергают богача в
нищету  и  на  быстрых крыльях возносят нищего  на  вершины богатства.  Один
удивляется своей  бедности,  другой  -  своему изобилию.  Новоявленный богач
поражается мудрости провидения, бедняк - роковой слепоте судьбы.
   Откупщики утопают в сокровищах;  Танталов среди них сыщется немного.  А
между тем они принимаются за это ремесло,  находясь в  крайней нищете;  пока
они бедны, их презирают, как мразь; когда они богаты, им оказывают некоторое
уважение; зато они ничем и не пренебрегают, чтобы приобрести его.
   В настоящее время они в ужасном положении. Только что учреждена палата,
названная палатой Справедливости{321},  потому что  она собирается лишить их
всего имущества.  Откупщики не  могут ни перевести своего состояния на чужое
имя,  ни  скрыть его,  потому что  их  под  страхом смертной казни обязывают
подать о  нем  точные сведения.  Таким образом,  их  прогоняют сквозь весьма
узкое ущелье:  я  хочу сказать -  между жизнью и деньгами.  В довершение бед
есть тут  министр{322},  известный своим остроумием,  который удостаивает их
шуточками и балагурит над всеми постановлениями Государственного совета.  Не
каждый день встретишь министра,  расположенного смешить народ,  и нужно быть
благодарными этому министру за то, что он взялся за такое дело.
   Сословие лакеев уважается во Франции больше чем где бы то ни было:  это
питомник вельмож;  он заполняет пустоту в других сословиях.  Принадлежащие к
лакейскому сословию люди занимают места вельмож-несчастливцев,  разорившихся
чиновников,  дворян,  убитых на  кровопролитной войне.  А  если они не могут
заполнить пробелы лично,  они спасают знатные семьи с помощью своих дочерей,
приданое коих является чем-то вроде навоза, удобряющего гористые и безводные
земли.
   Я  нахожу,  Иббен,  что  провидение превосходно распределило богатства:
если бы  оно даровало их  только хорошим людям,  то  трудно было бы отличить
добродетель от  богатства и  почувствовать все ничтожество денег.  Но  когда
видишь,  что за люди в избытке наделены богатством,  начинаешь так презирать
богачей, что в конце концов становится для тебя презренным и само богатство.

   Из Парижа, месяца Махаррама 26-го дня, 1716 года


   ПИСЬМО XCIX. Рика к Реди в Венецию

   Я  несказанно дивлюсь причудам французской моды.  Парижане уже  забыли,
как одевались этим летом,  и совсем не знают,  как будут одеваться зимой.  И
прямо-таки невозможно представить себе, во что обходится человеку одеть жену
по моде.
   Что толку точно описывать тебе их наряды и украшения? Новая мода сведет
на нет все мои старания,  как сводит на нет работу всех поставщиков,  и  все
переменится прежде, чем ты получишь мое письмо.
   Если женщина уедет на полгода из Парижа в деревню,  она вернется оттуда
настолько отставшей от  моды,  как если бы прожила там тридцать лет.  Сын не
узнает  своей  матери на  портрете:  таким  странным кажется ему  платье,  в
котором она изображена;  ему кажется,  будто это какая-то американка или что
художнику просто вздумалось пофантазировать.
   Иногда  прически мало-помалу становятся все  выше  и  выше,  как  вдруг
какой-то переворот превращает их в совсем низкие. Было время, когда прически
достигали такой огромной вышины,  что лицо женщины приходилось посередине ее
особы.  Другой  раз  на  середине оказывались ноги:  каблуки  превращались в
пьедестал, поддерживавший их в воздухе. Кто поверит, что архитекторам не раз
приходилось  повышать,   понижать  или  расширять  двери  в  зависимости  от
требований дамских причесок,  и правилам строительного искусства приходилось
подчиняться этим капризам;  иной раз видишь на  чьем-нибудь лице неимоверное
количество мушек,  а  на другой день все они уже исчезают.  Прежде у  женщин
были тонкие талии и  острые язычки -  теперь об этом нет и  помину.  У столь
переменчивой нации,  что ни говори,  насмешники,  дочери сложены иначе,  чем
матери.
   С манерами и образом жизни дело обстоит так же,  как с модами: французы
меняют нравы сообразно с  возрастом их короля.  Монарх мог бы даже,  если бы
захотел,  привить народу серьезность.  Государь придает свой характер двору,
двор -  столице,  столица -  провинции.  Душа властелина - форма, по которой
отливаются все другие.

   Из Парижа, месяца Самара 8-го дня, 1717 года.


   ПИСЬМО С. Рика к нему же

   Я писал тебе недавно о поразительном непостоянстве французов в вопросах
моды. Вместе с тем просто непостижимо, до какой степени они на ней помешаны;
они все к ней сводят,  мода является мерилом, исходя из которого они судят о
том,  что  делается у  других народов:  все иностранное кажется им  смешным.
Право, их пристрастие к своим обычаям никак не вяжется с тем непостоянством,
с каким они меняют эти обычаи чуть ли не каждый день.
   Говоря,  что они презирают все иностранное, я имею в виду лишь пустяки,
ибо  когда дело  касается вещей важных,  они,  по-видимому,  так  мало  себе
доверяют,  что дошли до  полного унижения.  Они охотно признают,  что другие
народы мудрее,  лишь бы все признавали,  что французы одеты лучше всех.  Они
согласны подчиниться законам соперничающей с ними нации, но при условии, что
французские парикмахеры будут всюду законодателями по  части париков.  Они в
полном восторге от того,  что вкусы их поваров царят от севера до юга и  что
предписания их камеристок распространяются на будуары всей Европы.
   При таких благородных преимуществах какое им дело до того,  что здравый
смысл приходит к  ним со стороны и  что они заимствовали у соседей все,  что
относится к политическому и гражданскому управлению?
   Кто  бы  мог  подумать,   что  самое  древнее  и  самое  могущественное
королевство в  Европе вот  уже  более  десяти столетий управляется законами,
созданными  вовсе  не  для  него{323}?  Если  бы  французы  были  кем-нибудь
завоеваны, понять это было бы нетрудно, но ведь они сами завоеватели!
   Они отреклись от  древних законов,  составленных их первыми королями на
всенародных собраниях,  и,  что  особенно странно,  приняли  взамен  римские
законы,  которые были  частью написаны,  частью кодифицированы императорами,
жившими одновременно с их собственными законодателями.
   А чтобы заимствование было полным,  чтобы всякий здравый смысл пришел к
ним извне,  они приняли и  все папские установления и  сделали из  них новый
отдел своего права: еще новый вид рабства.
   Правда,  за  последнее время  составлено несколько городских и  земских
уложений; но почти все они заимствованы из римского права.
   Законов заимствованных и,  так  сказать,  получивших право  гражданства
такое множество,  что оно в  равной мере подавляет и правосудие и суд