ь,  я сообщаю ему о себе и получаю вести от
него с  такою же легкостью,  как если бы он был в  Испагани,  а я в Коме.  Я
посылаю  свои  письма  в  Марсель,  откуда  постоянно отправляются корабли в
Смирну;  письма,  адресованные  в  Персию,  Иббен  направляет  из  Смирны  с
армянскими караванами, которые отходят в Испагань ежедневно.
   Рика чувствует себя превосходно:  его сильное телосложение, молодость и
веселый нрав ставят его выше всяких испытаний.
   Что же касается меня,  я не вполне здоров:  мое тело и дух подавлены; я
предаюсь размышлениям,  которые  с  каждым  днем  становятся все  печальнее;
слабеющее здоровье влечет меня на  родину и  еще больше отчуждает от здешней
страны.
   Но заклинаю тебя,  Нессир, постарайся, чтобы мои жены не знали, в каком
состоянии я нахожусь.  Если они любят меня, я хочу избавить их от слез; если
не любят, не хочу усугублять их смелость.
   Если мои евнухи вообразят,  что я в опасности,  они станут надеяться на
безнаказанность подлой их  угодливости и  скоро  поддадутся льстивому голосу
этого   пола,   умеющего  растрогать  даже   скалы   и   способного  пленить
неодушевленные предметы.
   Прощай, Нессир. С удовольствием выражаю тебе мое доверие.

   Из Парижа месяца Шахбана 5-го дня, 1712 года


   ПИСЬМО XXVIII. Рика к ***

   Вчера  видел я  здесь нечто довольно странное,  хотя  и  происходящее в
Париже изо дня в день.
   К  концу  послеобеденного времени все  собираются и  разыгрывают своего
рода  представление,  которое,  как  я  слышал,  называют комедией.  Главное
действие происходит на подмостках,  именуемых театром.  По обеим сторонам, в
конурках,  которые зовутся ложами,  видны мужчины и  женщины,  разыгрывающие
между собою немые сцены, вроде тех, какие в ходу у нас в Персии.
   Здесь -  огорченная любовница,  выражающая свое томление;  там  другая,
страстная на вид,  с  огненным взором,  пожирает очами своего возлюбленного,
который смотрит на  нее  горящими глазами:  все страсти отражены на  лицах и
выражаются весьма красноречиво,  хоть и  без  слов.  Актрисы,  действующие в
ложах,  показываются только до  талии  и  обычно из  скромности носят муфты,
чтобы прикрыть свои  обнаженные руки.  Внизу стоит толпа{241},  потешающаяся
над теми,  что находится наверху,  на  театре,  а  эти последние смеются над
стоящими внизу.
   Но  особенно суетятся несколько человек,  которых для этого набирают из
числа  молодых  людей,  способных выдерживать усталость.  Они  обязаны  быть
всюду;  они пробираются сквозь им  одним известные лазейки,  с  удивительной
ловкостью носятся с яруса на ярус;  они и наверху, и внизу, и во всех ложах.
Они,  так сказать, ныряют: только потеряешь их из виду, как они тут как тут;
часто они  покидают свое место на  сцене и  идут играть в  другое;  видишь и
таких,  которые каким-то  чудом,  несмотря на  костыли,  расхаживают не хуже
других. Наконец, переходишь в залы, где представляется особого рода комедия:
сперва обмениваются глубокими поклонами, потом начинают обниматься. Говорят,
будто достаточно самого поверхностного знакомства с  человеком,  чтобы иметь
право  душить  его  в  объятиях.  По-видимому,  самое  место  располагает  к
нежности.  Говорят,  будто царствующие там принцессы отнюдь не жестоки и что
за  исключением двух-трех часов в  день,  когда они бывают довольно свирепы,
они, можно сказать, вполне доступны, и эта блажь у них легко проходит.
   Все, о чем я тебе здесь рассказываю, приблизительно так же происходит и
в  другом  месте,   именуемом  Оперой:  вся  разница  в  том,  что  в  одном
разговаривают,  а  в  другом поют.  Приятель повел меня намедни в ложу,  где
раздевалась одна из главных актрис.  Мы так быстро с ней сдружились,  что на
следующее утро я получил от нее письмо такого содержания:
   "Сударь!
   Я  несчастнейшая девушка в  мире;  я  всегда была  самой добродетельной
актрисой Оперы.  Месяцев семь-восемь тому назад, когда я была в ложе, где Вы
видели меня вчера,  и  одевалась в костюм жрицы Дианы,  ко мне вошел молодой
аббат и,  без всякого уважения к моему белому одеянию,  покрывалу и повязке,
похитил мою невинность.  Как ни указывала я  ему на принесенную мною жертву,
он только хохотал и уверял, что не нашел во мне ничего священного. Между тем
я  так растолстела,  что не  решаюсь больше показываться в  театре,  ибо мне
свойственна необычайная щепетильность в вопросах чести;  я всегда утверждаю,
что  порядочную  девушку  легче  лишить  добродетели,   чем  скромности.  Вы
понимаете,  что  при  такой моей щепетильности этот молодой аббат никогда бы
ничего не  добился,  если бы  не обещал жениться на мне;  столь законное его
намерение понудило меня пренебречь обычными мелкими формальностями и  начать
с  того,  чем надлежало бы  кончить.  Но  так как его неверность обесчестила
меня,  я  не  хочу  больше служить в  Опере,  где,  говоря между  нами,  еле
зарабатываю на пропитание,  потому что становлюсь все старше и  прелести мои
увядают,   а  жалованье,  остающееся  все  тем  же,  с  каждым  днем  словно
уменьшается.  От одного из членов Вашей свиты я  узнала,  что в Вашей стране
чрезвычайно ценят хороших танцовщиц и  что в  Испагани я тотчас же составила
бы  себе состояние.  Если бы  Вы  согласились оказать мне  покровительство и
увезти с собою в эту страну,  то сделали бы доброе дело для девушки, которая
благодаря своему добронравию и  отменному поведению не  окажется недостойной
Вашей доброты. Имею честь пребывать..."

   Из Парижа, месяца Шальвала{242} 2-го дня, 1712 года.


   ПИСЬМО XXIX. Рика к Иббену в Смирну

   Папа -  глава христиан.  Это старый идол,  которому кадят по  привычке.
Когда-то  его  боялись даже государи,  потому что он  смещал их  с  такой же
легкостью,  с  какой  наши  великолепные султаны  смещают  царей  Имеретии и
Грузии{242}. Но теперь его уже больше не боятся. Он называет себя преемником
одного из первых христиан, которого зовут апостолом Петром, и это несомненно
- богатое наследие, так как под владычеством папы находится большая страна и
огромные сокровища.
   Епископы  -  это  законники,  подчиненные папе  и  выполняющие под  его
началом две весьма различные обязанности.  Когда они находятся в сборе,  то,
подобно папе,  составляют догматы веры; а у каждого из них в отдельности нет
другого дела,  как только разрешать верующим нарушать эти догматы. Надо тебе
сказать,  что христианская религия изобилует очень трудными обрядами,  и так
как  люди  рассудили,  что  менее приятно исполнять обязанности,  чем  иметь
епископов,  которые освобождают от  этих обязанностей,  то ради общественной
пользы и приняли соответствующее решение.  Поэтому, если кто-нибудь не хочет
справлять  рамазан,  подчиняться  определенным формальностям при  заключении
брака,  желает  нарушить данные  обеты,  жениться вопреки запрету закона,  а
иногда даже преступить клятву,  то  он  обращается к  епископу или  к  папе,
которые тотчас же дают разрешение.
   Епископы  не   сочиняют  догматов  веры  по   собственному  побуждению.
Существует бесчисленное количество ученых,  большею частью дервишей, которые
поднимают  в  своей  среде  тысячи  новых  вопросов  касательно религии;  им
предоставляют долго спорить, и распря продолжается до тех пор, пока не будет
принято решение, которое положит ей конец.
   Поэтому могу  тебя уверить,  что  никогда не  было царства,  в  котором
происходило бы столько междуусобиц, как в царстве Христа.
   Тех,  которые выносят на  свет  божий  какое-нибудь новое  предложение,
сначала называют еретиками.  Каждая ересь имеет свое  имя,  которое является
как бы объединяющим словом для ее сторонников.  Но кто не хочет, тот может и
не  считаться еретиком:  для  этого  человеку  нужно  только  придерживаться
инакомыслия лишь наполовину и  установить различие между собою и теми,  кого
обвиняют в  ереси;  каким  бы  это  различие ни  было  -  вразумительным или
невразумительным -  его достаточно, чтобы обелить человека и чтобы отныне он
мог называться правоверным.
   То,  о  чем я  тебе рассказываю,  относится к  Франции и Германии,  а в
Испании и  Португалии,  говорят,  есть такие дервиши,  которые совершенно не
разумеют шуток и  жгут людей,  как  солому.  Когда кто-нибудь попадает в  их
руки,  то  счастлив он,  если  всегда молился богу с  маленькими деревянными
зернышками{243} в  руках,  носил на  себе два куска сукна,  пришитых к  двум
лентам{243},  и  побывал в  провинции,  называемой Галисией{243}!  Без этого
бедняге придется туго.  Как бы он ни клялся в своем правоверии,  его клятвам
не поверят и сожгут его как еретика;  как бы он ни доказывал свое отличие от
еретика,  -  никаких отличий!  Он превратится в пепел раньше, чем кто-нибудь
подумает его выслушать.
   Иные судьи заранее предполагают невинность обвиняемого,  эти же  всегда
заранее считают его виновным.  В случае сомнения они непременно склоняются к
строгости,  -  очевидно потому,  что  считают людей дурными.  Но,  с  другой
стороны,  они такого хорошего мнения о  людях,  что не считают их способными
лгать,  ибо  придают  значение  свидетельским показаниям  смертельных врагов
обвиняемого,   женщин  дурного  поведения,   людей,   занимающихся  скверным
ремеслом. В своих приговорах они обращаются со словами ласки к людям, одетым
в рубашку,  пропитанную серой{243},  и заверяют, что им очень досадно видеть
приговоренных в  такой плохой одежде,  что они по природе кротки,  страшатся
крови и в отчаянии от того, что осудили их; а чтобы утешиться, они отчуждают
в свою пользу все имущество этих несчастных.
   Благословенна страна,  обитаемая  детьми  пророков!  Такие  прискорбные
зрелища  там  неведомы*.   Святая  вера,  которую  принесли  в  нее  ангелы,
защищается собственной своею истинностью:  ей  нет  нужды в  насилии,  чтобы
процветать.
   ______________
   * Персияне - самые терпимые из всех магометан.

   Из Парижа, месяца Шальвала 4-го дня, 1712 года


   ПИСЬМО XXX. Рика к нему же в Смирну

   Жители  Парижа  любопытны  до  крайности.  Когда  я  приехал,  на  меня
смотрели,  словно на посланца небес:  старики,  мужчины, женщины, дети - все
хотели меня видеть.  Когда я выходил из дому, люди бросались к окнам; если я
гулял в  Тюильри,  около меня тотчас же  собиралась толпа:  женщины окружали
меня, как радуга, переливающая тысячью цветов. Когда я посещал спектакль, на
меня  направлялись сотни  лорнетов;  словом,  никогда так  не  рассматривали
человека,  как меня.  Порою я улыбался, слыша, что люди, почти не выходившие
из своей комнаты,  говорили обо мне:  "Спору нет,  у  него совсем персидский
вид".  Удивительное дело:  всюду мне попадались мои портреты;  я  видел свои
изображения во всех лавочках, на всех каминах - люди не могли наглядеться на
меня.
   От  стольких  почестей  становится,   наконец,  не  по  себе;  я  и  не
подозревал,  что я такой интересный и редкостный человек, и, хотя я о себе и
очень хорошего мнения,  все  же  я  никогда не  воображал,  что мне придется
смутить покой большого города,  где я никому не известен.  Это понудило меня
снять  персидское  платье  и  облачиться  в  европейское,  чтобы  проверить,
останется ли  после этого еще  что-нибудь замечательное в  моей  физиономии.
Этот  опыт  дал  мне  возможность  узнать,   чего  я  стою  на  самом  деле.
Освободившись от иностранных прикрас, я был оценен самым правильным образом.
Я мог бы пожаловаться на портного: он в одно мгновение отнял у меня всеобщее
внимание и уважение, ибо я вдруг превратился в ужасное ничтожество. Иногда я
целый час сижу в  обществе,  и никто на меня не смотрит и не дает мне повода
раскрыть  рот,  но  стоит  кому-нибудь  случайно  сообщить компании,  что  я
персиянин,  как  сейчас же  подле меня начинается жужжание:  "Ах!  ах!  Этот
господин  -   персиянин?   Вот  необычайная  редкость!  Неужели  можно  быть
персиянином?"

   Из Парижа, месяца Шальвала 6-го дня, 1712 года


   ПИСЬМО XXXI. Реди к Узбеку в Париж

   Я нахожусь сейчас в Венеции, дорогой Узбек. Можно перевидать все города
на свете и все-таки прийти в изумление,  приехав в Венецию:  этот город, его
башни и мечети,  выходящие из воды,  всегда будут вызывать восторг, и всегда
будешь диву даваться,  что в  таком месте,  где должны были бы водиться одни
рыбы, живет так много народу.
   Но  этот  нечестивый город  лишен драгоценнейшего сокровища в  мире,  а
именно проточной воды:  в  нем невозможно совершить ни одного установленного
законом омовения.  Он вызывает отвращение у нашего святого пророка, с гневом
взирающего на него с высоты небес.
   Если бы не это,  дорогой Узбек,  я был бы восхищен жизнью в городе, где
мой ум  развивается с  каждым днем.  Я  осведомляюсь о  торговых тайнах,  об
интересах  государей,   о   форме  их  правления;   я  не  пренебрегаю  даже
европейскими  суевериями;  обучаюсь  медицине,  физике,  астрономии;  изучаю
искусства;  словом,  выхожу из тумана,  который заволакивал мне взор в  моей
отчизне.

   Из Венеции, месяца Шальвала 16-го дня, 1712 года


   ПИСЬМО XXXII. Рика к ***

   Как-то  раз  я  пошел  посмотреть некий дом,  в  котором довольно плохо
содержится около трехсот человек{245}. Я скоро окончил осмотр, ибо церковь и
другие здания не  заслуживают особого внимания.  Обитатели этого  дома  были
довольно веселы;  многие из них играли в карты или в другие, неизвестные мне
игры. Когда я выходил, вместе со мною вышел один из этих людей; слыша, что я
спрашиваю,  как пройти в  Марэ,  самый отдаленный квартал Парижа,  он сказал
мне:  "Я иду туда и провожу вас;  следуйте за мною".  Он отлично довел меня,
выручил из всех затруднений и ловко оберег от повозок и карет.  Мы почти уже
дошли,  когда мной овладело любопытство.  "Добрый друг, - сказал я ему, - не
могу ли я узнать,  кто вы?" -  "Я слепой,  сударь",  -  ответил он.  "Как! -
говорю я.  -  Вы  слепой?!  Почему же  вы  не попросили почтенного человека,
игравшего с  вами в  карты,  проводить нас?"  -  "Он  тоже слепой;  вот  уже
четыреста лет,  как в том доме,  где вы меня встретили, живет триста слепых.
Но  мне  пора расстаться с  вами;  вот улица,  которую вы  спрашивали,  а  я
вмешаюсь в толпу и войду в эту церковь, где, уверяю вас, доставлю людям куда
больше беспокойства, чем они мне".

   Из Парижа, месяца Шальвала 17-го дня, 1712 года


   ПИСЬМО XXXIII. Узбек к Реди в Венецию

   В  Париже вино благодаря пошлинам,  которыми оно обложено,  так дорого,
словно здесь решили следовать предписаниям священного Алкорана, запрещающего
его пить.
   Когда я  думаю о  пагубных последствиях этого напитка,  я  не  могу  не
считать его самым страшным даром,  который природа сделала людям.  Ничто так
не запятнало жизнь и добрую славу наших монархов,  как невоздержность: она -
самый ядовитый источник их несправедливостей и жестокостей.
   Скажу   к   человеческому  стыду:   закон   запрещает  нашим  государям
употребление  вина,   а  они  пьют  его  в  таком  излишестве,   что  теряют
человеческий облик.  Наоборот, христианским государям пить вино дозволяется,
и   незаметно,   чтобы  это  побуждало  их   делать  что-либо  неподобающее.
Человеческий дух -  само противоречие. На разгульных пирах люди с бешенством
восстают против  всяких предписаний,  а  закон,  созданный для  того,  чтобы
сделать нас праведными, часто только усугубляет наши пороки.
   Но,  осуждая употребление этого  питья,  затемняющего наш  рассудок,  я
отнюдь не  осуждаю напитков,  которые оживляют его.  Мудрость людей  Востока
состоит в том, чтобы искать лекарств от печали с такой же заботливостью, как
и   от  пагубных  болезней.   Когда  какое-нибудь  несчастье  приключится  с
европейцем,  у  него  не  бывает другого прибежища,  кроме  чтения философа,
именуемого Сенекой;  азиаты  же,  которые рассудительнее европейцев и  более
искусны в  медицине,  пьют в таких случаях напитки,  обладающие способностью
развеселить человека и прогнать воспоминание о невзгодах.
   Нет  ничего  прискорбнее утешений,  говорящих  о  необходимости зла,  о
тщетности  лекарств,   о  неотвратимости  рока,   о  порядке,  установленном
провидением,  и  об  извечных  немощах  человека.  Сущей  насмешкой является
желание смягчить зло  тем  соображением,  что  человек рождается несчастным;
гораздо лучше отвлекать ум  от таких размышлений и  обращаться с  человеком,
как   с   существом  чувствительным,   вместо  того  чтобы  взывать  к   его
рассудительности.
   Тело беспрестанно тиранит соединенную с  ним душу.  Если кровообращение
замедлено,  если жизненные соки не  вполне чисты,  если они  находятся не  в
достаточном количестве,  мы впадаем в уныние и печаль. Когда же мы прибегаем
к  напиткам,  которые могут изменить такое состояние нашего тела,  душа наша
вновь обретает восприимчивость к  бодрящим впечатлениям и  испытывает тайное
удовольствие,  ощущая,  что  механизм,  так  сказать,  вновь  возвращается к
движению и жизни.

   Из Парижа, месяца Зилькаде{246} 25-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XXXIV. Узбек к Иббену в Смирну

   Персиянки красивее француженок,  зато француженки миловиднее. Трудно не
любить первых и не находить удовольствия в общении со вторыми: одни нежнее и
скромнее, другие веселее и жизнерадостнее.
   Такими красивыми делает женщин в Персии размеренная жизнь,  которую они
ведут там:  они не играют в карты, не проводят бессонных ночей, не пьют вина
и  почти никогда не выходят на воздух.  Нужно признать,  что жизнь в  серале
приспособлена больше для  сохранения здоровья,  чем  для  удовольствий:  это
жизнь ровная и  тихая;  все там отзывается подчинением и долгом;  даже самые
удовольствия  степенны  и  радости  суровы,  и  они  почти  всегда  являются
проявлением авторитета и следствием зависимости.
   Да  и  мужчины в  Персии не  отличаются живостью французов:  в  них  не
чувствуется той духовной свободы,  и нет у них того довольного вида, которые
я замечаю здесь во всех сословиях и при всех состояниях.
   А  уж о  Турции и говорить нечего:  там можно найти семьи,  в которых с
самого  основания монархии,  из  поколения в  поколение,  никто  никогда  не
смеялся.
   Серьезность азиатов  происходит оттого,  что  они  мало  общаются между
собою: они видят друг друга только в тех случаях, когда их вынуждает к этому
церемониал.   Им  почти  неведома  дружба,   этот  сладостный  союз  сердец,
составляющий здесь отраду жизни; они сидят по домам, где всегда находят одно
и то же поджидающее их общество, так что каждая семья, так сказать, замкнута
в самой себе.
   Как-то раз,  когда я  беседовал об этом с одним из здешних жителей,  он
сказал  мне:  "В  ваших  нравах меня  отталкивает больше всего  то,  что  вы
принуждены жить с  рабами,  на  сердце и  уме  которых всегда сказывается их
приниженное положение.  Эти подлые люди ослабляют в вас чувства добродетели,
вложенные природой,  и  разрушают эти  чувства с  самого детства,  когда вас
сдают им на руки.  Словом, освободитесь от предрассудков. Чего можно ожидать
от воспитания,  если воспитатель -  существо отверженное, вся честь которого
состоит в  том,  что  оно сторожит жен другого;  существо,  гордящееся самой
гнусной должностью,  какая  только существует у  людей;  если  это  человек,
заслуживающий презрения именно за свою верность, являющуюся единственной его
добродетелью,  ибо  только зависть,  ревность и  отчаяние побуждают его быть
верным; человек, горящий жаждою отомстить обоим полам, от коих он отторгнут,
соглашающийся переносить  тиранство  более  сильного  пола,  лишь  бы  иметь
возможность доводить до отчаяния более слабый;  человек, который обязан всем
блеском  своего  положения  -   собственному  несовершенству,  безобразию  и
уродству и которого уважают лишь потому, что он недостоин уважения; который,
наконец,  будучи навсегда прикован к  отведенной для него двери и став более
неподатливым,  чем крюки и засовы, запирающие ее, кичится тем, что пятьдесят
лет стоит на  этом недостойном посту,  где,  упол