ко ума,  как  на  Западе:  мы  думаем,  что управлять доходами государя
труднее, чем управлять состоянием частного лица, лишь в той степени, в какой
труднее сосчитать сто тысяч туманов,  чем сотню их. Но здесь дело куда более
тонкое и  мудреное.  Здесь  над  этим  приходится денно  и  нощно  трудиться
умнейшим  людям;   они  в  муках  вынашивают  все  новые  и  новые  проекты;
выслушивают бесчисленные соображения множества людей,  которые  помогают им,
хотя  никто их  об  этом не  просит:  они  уединяются и  живут в  тиши своих
кабинетов,   непроницаемых  для  лиц  высокопоставленных  и   священных  для
маленьких людей;  голова  у  них  всегда  набита важными тайнами,  чудесными
планами,  новыми системами;  они так погружены в  размышления,  что лишаются
дара слова, а иногда даже забывают и о вежливости.
   Едва  только  покойный король  закрыл глаза,  как  уже  начали думать о
перемене правительства. Все чувствовали, что дела идут неважно, но не знали,
как  поступить,  чтобы  они  шли  лучше.  Из  неограниченной власти  прежних
министров  ничего  хорошего  не  вышло:   решено  было  разделить  ее  между
несколькими лицами.  Для  этого  учредили шесть или  семь  коллегий,  и  эти
коллегии управляли Францией с  большим,  может быть,  смыслом,  чем  все  им
предшествовавшие,  но продержались они недолго,  равно как и принесенные ими
плоды.
   Когда   умирал  покойный  король,   Франция  представляла  собою  тело,
пораженное множеством болезней: Н*** взял нож{370}, отрезал ненужные ткани и
приложил  к  больным  местам  соответствующие лекарства.  Но  оставалось еще
излечить больного от  недуга,  таившегося внутри.  Явился чужестранец{370} и
принялся  за  лечение.  Применив  множество  сильнодействующих снадобий,  он
решил, что болящий начинает полнеть, между тем как он просто распух.
   Все,  кто еще полгода назад были богаты,  сейчас ввергнуты в нищету,  а
те,  у кого не было даже хлеба,  теперь утопают в богатстве. Никогда еще эти
две  крайности  не  сходились  так  близко.  Иностранец  вывернул  наизнанку
государство,  как  старьевщик выворачивает поношенное платье:  то,  что было
изнанкой,  он  сделал  лицом,  а  из  лица  сделал изнанку.  Какие  возникли
неожиданные состояния!  Не верится даже тем, кому они выпали на долю! Самому
богу  не  удалось  бы  так  молниеносно вывести людей  из  небытия.  Сколько
появилось лакеев, которым прислуживают их недавние товарищи, а завтра будут,
быть может, прислуживать и господа!
   Из  всего  этого подчас вытекают довольно странные последствия.  Лакеи,
разбогатевшие  при   прошлом  царствовании,   теперь  уже  хвастаются  своим
происхождением;   на  тех,  кто  только  что  сбросил  ливрею  на  известной
улице{370},  они  изливают все  то  презрение,  предметом которого были сами
всего полгода тому назад;  они  кричат изо всей мочи:  "Дворянство разорено!
Что за беспорядок в  государстве!  Какое смешение званий!  В наши дни только
какие-то проходимцы и  богатеют!" Ручаюсь,  что эти проходимцы отыграются на
тех,  кто явится после них,  и что лет через тридцать вся эта знать наделает
немало шуму.

   Из Парижа, месяца Зилькаде 1-го дня, 1720 года.


   ПИСЬМО CXXXIX. Рика к нему же

   Вот великий пример супружеской любви, великий не только для женщины, но
и  для  королевы.  Шведская королева{371},  желая во  что  бы  то  ни  стало
приобщить  к   короне  своего  супруга-принца  и  устранить  всякие  к  тому
препятствия,  объявила государственным чинам,  что,  в  случае его избрания,
откажется от регентства.
   Лет  шестьдесят с  небольшим  тому  назад  другая  королева,  по  имени
Христина{371},  отреклась от трона,  чтобы всецело посвятить себя философии.
Не знаю, каким из этих двух примеров больше восхищаться.
   Хотя я и держусь того мнения, что всякий должен крепко стоять на посту,
на  который его поставила судьба,  и  не  могу одобрить слабости того,  кто,
считая себя не удовлетворяющим требованиям, покидает свой пост как дезертир,
я все же поражен величием души двух этих принцесс и тем,  что одна по своему
уму,  а  другая по  сердцу оказались выше своего положения.  Христина решила
отдаться науке в  то  время,  как прочие думают только об  удовольствиях,  а
другая пожелала наслаждаться жизнью лишь при  условии,  что все свое счастье
она отдаст в руки августейшего супруга.

   Из Парижа, месяца Махаррама 27-го дня, 1720 года


   ПИСЬМО CXL. Рика к Узбеку в ***

   Парижский парламент только что сослан{371} в городок,  носящий название
Понтуаз.  Совет послал ему для регистрации или одобрения какое-то  позорящее
парламент постановление,  а парламент зарегистрировал его так,  что опозорил
совет.
   То же угрожает и еще нескольким провинциальным парламентам.
   Эти учреждения всегда ненавистны королям:  парламенты обращаются к  ним
только с  тем,  чтобы высказать им печальную истину,  и в то время как толпа
придворных  беспрестанно расписывает королям,  как  счастлив  народ  под  их
управлением,  парламенты опровергают лесть  и  повергают  к  подножию  трона
стенания и слезы, которые им доверяет народ.
   Правда -  тяжкое бремя,  дорогой Узбек, когда ее приходится доводить до
государей!  Монархам следовало бы  понимать,  что те,  кто решается на  это,
бывают к этому вынуждены и что они никогда не решились бы на такой печальный
для них же самих и прискорбный шаг,  если бы ими не повелевал долг, уважение
и даже любовь.

   Из Парижа, месяца Джеммади 1, 21-го дня, 1720 года


   ПИСЬМО CXLI. Рика к нему же

   Я  приеду к  тебе в  конце недели.  Как  приятно будут протекать дни  с
тобою!
   Недавно   я   был   представлен  придворной  даме,   которой   хотелось
познакомиться с иностранцем.  Это красивая женщина,  достойная взоров нашего
монарха и высокого положения в священном убежище, где пребывает его сердце.
   Она засыпала меня вопросами о  нравах персиян и  о  нашем образе жизни.
Мне  показалось,  что  жизнь в  серале не  пришлась ей  по  вкусу и  что  ее
покоробило то,  что  десять -  двенадцать женщин делят  между  собою  одного
мужчину. Она позавидовала счастью такого мужа и пожалела его ясен. Она любит
читать,  особенно стихи и романы,  и пожелала,  чтобы я рассказал ей о наших
писателях.  Мой  рассказ подстрекнул ее  любопытство,  и  она попросила меня
заказать для нее перевод какого-нибудь отрывка из книг,  которые я  привез с
собою.  Я  исполнил ее желание и  несколько дней спустя послал ей персидскую
сказку. Может быть, тебе доставит удовольствие прочитать ее в переводе.
   "Во  времена Шейх-Али-хана{372} жила-была  в  Персии  женщина по  имени
Зюлема.  Она  знала наизусть весь святой Алкоран;  она  лучше любого дервиша
изучила предания о святых пророках;  она в совершенстве понимала смысл самых
загадочных слов арабских ученых,  и  со всеми этими знаниями сочетался у нее
живой и  веселый ум,  так что,  когда она говорила,  нельзя было догадаться,
хочет ли она позабавить слушателя, или научить его чему-нибудь.
   Однажды, когда Зюлема находилась с подругами в зале сераля, одна из них
спросила ее,  что она думает о  загробной жизни и верит ли старинному учению
наших мудрецов о том, что рай предназначен только для мужчин.
   "Это общее мнение,  -  ответила она.  -  Чего только не  делали,  чтобы
унизить наш пол!  Существует даже народ,  распространенный по  всей Персии и
называемый еврейским,  который утверждает на основании своих священных книг,
что у нас и души-то нет.
   Столь  обидные мнения проистекают только из  мужской гордыни:  мужчинам
хочется перенести свое превосходство даже за пределы земной жизни,  и они не
верят, что в день Страшного суда все создания предстанут перед богом во всем
своем  ничтожестве и  у  мужчин не  будет  никаких преимуществ,  кроме  тех,
которые даст им их добродетель.
   Бог не  будет ограничивать себя в  наградах:  мужчины,  которые прожили
жизнь хорошо и не злоупотребили властью,  предоставленной им над нами в этой
жизни,  попадут в  рай,  полный  восхитительных небесных красавиц,  до  того
пленительных,  что  если  бы  какой-нибудь смертный их  увидел,  то,  сгорая
нетерпением насладиться ими,  в тот же миг лишил бы себя жизни. Точно так же
и  добродетельные женщины попадут в обитель блаженства,  где будут упиваться
бурным потоком наслаждений в обществе божественных мужчин,  которые им будут
подчинены:  у каждой будет свой сераль,  населенный мужьями,  а сторожить их
будут евнухи, еще более верные, чем наши.
   Я читала в одной арабской книге, - прибавила она, - что некто, по имени
Ибрагим, отличался несносной ревностью. У него было двенадцать красавиц жен,
с  которыми он обращался крайне сурово;  он не доверял ни стенам сераля,  ни
евнухам; он держал жен почти всегда под замком, запирал их в покоях, так что
они не могли ни видеться,  ни говорить друг с другом, ибо он ревновал даже к
невинной дружбе. На всех его поступках лежала печать его природной грубости:
никогда ласковое слово не срывалось с  его уст,  и он помышлял только о том,
как бы усугубить их неволю.
   Однажды,  когда он собрал своих жен в зале сераля, одна из них, которая
была  посмелее,  упрекнула его  за  дурной  нрав.  "Когда  человек  всячески
выискивает средства внушить женам страх,  -  сказала она,  - он прежде всего
достигает того,  что его начинают ненавидеть. Мы так несчастны, что поневоле
жаждем перемены.  Другие на  моем месте пожелали бы тебе смерти,  а  я  хочу
смерти только себе;  я не надеюсь освободиться от тебя иначе,  как с помощью
смерти,  поэтому я умерла бы с наслаждением".  Эти слова,  вместо того чтобы
растрогать его,  привели его в ярость:  он выхватил кинжал и вонзил его ей в
грудь.  "Милые подруги, - сказала она умирающим голосом, - если небо услышит
голос моей добродетели,  вы будете отомщены".  С  этими словами она покинула
земную  юдоль  и   перенеслась  в  обитель  услад,   где  праведные  женщины
наслаждаются вечным блаженством.
   Сначала  ей   представился  очаровательный  зеленый  луг,   испещренный
ярчайшими цветами;  ручеек,  прозрачнее хрусталя,  извивался там бесконечной
лентой.  Потом она вошла в  прелестную рощу,  тишину которой нарушало только
сладкое пение  птиц.  За  рощею  представились ее  взору  великолепные сады:
природа украсила их со свойственной ей простотой и  величием.  Наконец,  она
нашла  приготовленный для  нее  великолепный  дворец,  населенный  небесными
мужчинами, предназначенными для ее наслаждений.
   Двое из них принялись ее раздевать,  другие отвели в  ванну и  умастили
самыми тонкими благовониями.  Потом ей предложили одежду,  куда роскошнее ее
собственной,  после чего повели в  большой зал,  где  она  увидела очаг,  на
котором горели благоуханные ветки,  и  стол,  уставленный самыми изысканными
яствами.  Все,  казалось,  соревновалось здесь  в  том,  чтобы содействовать
упоению ее чувств: с одной стороны, она слышала божественно-нежные напевы, с
другой  -  видела  пляски  дивных  мужчин,  старавшихся лишь  о  том,  чтобы
понравиться ей.  Однако все  эти удовольствия служили только преддверием еще
больших наслаждений.  Ее  отвели в  опочивальню и,  снова раздев,  отнесли в
роскошную постель,  где двое пленительных мужчин приняли ее в  свои объятия.
Тут-то  испытала она истинное упоение!  Блаженство превзошло все ее желания!
"Я вне себя, - говорила она, - я бы думала, что сейчас умру, если бы не была
уверена в своем бессмертии.  Это уж слишком!  Оставьте меня:  я изнемогаю от
наслаждений!  Да,  вы  утолили  мою  страсть,  я  начинаю свободно дышать  и
приходить в  себя.  Почему  унесли  светильники?  Зачем  не  могу  я  теперь
любоваться вашей божественной красотой?  Зачем не  могу видеть...  Но  зачем
видеть?  Вы снова погружаете меня в восторги.  О боги! Как милы эти потемки!
Неужели я  буду бессмертна,  и бессмертна с вами!  Я буду...  Нет,  пощадите
меня; сами вы, как видно, никогда не запросите пощады!"
   После  неоднократных приказаний  они  подчинились  ей;  но  подчинились
только тогда,  когда она  действительно этого захотела.  Она томно предалась
отдыху  и  заснула  в  их  объятиях.  Несколько  мгновений сна  рассеяли  ее
усталость:  внезапно два поцелуя воспламенили ее,  и  она открыла глаза.  "Я
беспокоюсь, - сказала она, - я боюсь, что вы разлюбили меня". Ей не хотелось
долго мучиться сомнениями,  и она сейчас же получила все разъяснения,  какие
только могла желать.  "Вы меня успокоили,  -  воскликнула она.  -  Простите!
Простите!  Теперь  я  уверена  в  вас.  Вы  ничего  мне  не  говорите,  зато
доказываете мне все лучше всяких слов. Да, да, признаюсь вам: так меня никто
не любил.  Но что это?  Вы оспариваете друг у друга честь убедить меня?  Ах!
Если  вы  станете  соревноваться,  если  к  удовольствию  победы  надо  мною
прибавите еще и  честолюбие,  то я  погибла:  вы оба будете победителями,  а
побежденной буду я одна; но я дорого продам вам победу".
   Все  это  прекратилось только с  рассветом.  Верные и  заботливые слуги
вошли в опочивальню и подняли с постели обоих юношей;  два старика отвели их
в то помещение,  где они содержались для ее удовольствий. Затем встала и она
и  появилась перед боготворящей ее  свитой сперва во всей прелести утреннего
наряда,  а потом в самом роскошном уборе.  За эту ночь она похорошела:  цвет
лица  у  нее  посвежел,  все  прелести приняли особую выразительность.  День
прошел в плясках,  пении, пирах, играх, прогулках, и все заметили, что Анаис
время от  времени исчезает и  устремляется к  своим двум юным героям.  После
нескольких  драгоценных  минут  свидания  она   возвращалась  к   покинутому
обществу,  и всякий раз лицо ее становилось светлее. Наконец, под вечер, она
совсем  пропала.   Она  заперлась  в  серале,  где,  по  ее  словам,  хотела
познакомиться с бессмертными пленниками,  которым предстоит вечно жить подле
нее.  Она заглянула в самые отдаленные и самые очаровательные покои дворца и
насчитала там пятьдесят рабов поразительной красоты; всю ночь пробродила она
из комнаты в комнату,  всюду встречая поклонение, всегда различное и в то же
время одинаковое.
   Так-то и  проводила жизнь бессмертная Анаис,  -  то среди блистательных
удовольствий,  то  в  сокровенных наслаждениях,  то  ее встречало восторгами
блестящее  общество,  то  ласкал  обезумевший  от  страсти  любовник.  Часто
покидала она  свой  волшебный дворец и  уходила в  сельский грот;  казалось,
цветы вырастали у  ее ног и всевозможные забавы во множестве устремлялись ей
навстречу.
   Прошло уже больше недели с тех пор, как она поселилась в этой блаженной
обители,  а она все еще была вне себя и ни о чем не думала. Она наслаждалась
счастьем,  сама того не  сознавая,  и  ни разу ни на мгновение не ведала она
того  покоя,  когда  душа,  так  сказать,  отдает себе  отчет в  пережитом и
прислушивается к себе в молчании страстей.
   Блаженные  упиваются  удовольствиями  столь  живыми,   что   им   редко
приходится пользоваться этой свободой духа.  Поэтому они совершенно забывают
о  прошлом,  будучи непреодолимо прикованы к настоящему,  и совсем перестают
вспоминать о том, что знали или любили во время своего земного бытия.
   Однако Анаис,  обладавшая настоящим философским умом,  почти всю  жизнь
провела в  размышлениях:  мысль ее  заходила куда дальше,  чем можно было бы
ожидать от женщины,  предоставленной самой себе.  Строгое затворничество, на
которое обрек ее  муж,  оставило ей  одно  только это  преимущество.  Именно
благодаря своему сильному уму  она  презрела страх,  коим  охвачены были  ее
подруги,  и  не  побоялась смерти,  которая положила конец  ее  страданиям и
начало блаженству.
   Итак,  она мало-помалу освободилась от хмеля наслаждений и уединилась в
один из дальних покоев дворца.  Она предалась сладким думам о  своей прошлой
жизни и  о  настоящем блаженстве,  и  не  могла не  растрогаться при мысли о
горестной доле своих подруг:  люди всегда чувствительны к мучениям,  которые
сами перенесли.  Анаис не  ограничилась простым сочувствием:  она загорелась
желанием помочь подругам.
   Она  приказала одному из  состоявших при  ней  юношей принять облик  ее
мужа,  отправиться в его сераль, захватить последний, выгнать оттуда хозяина
и оставаться на его месте до тех пор, пока она его не отзовет обратно.
   Исполнение  не  заставило  себя  ждать:   юноша  ринулся  в   воздушное
пространство и  прилетел к дверям сераля Ибрагима,  которого в это время там
не было.  Посланец стучит: все двери перед ним раскрываются, евнухи падают к
его ногам;  он устремляется к покоям,  где заперты жены Ибрагима; по дороге,
став невидимым,  он вынимает у ревнивца из кармана ключи. Он входит и прежде
всего  поражает женщин своим ласковым и  приветливым видом,  а  вскоре затем
удивляет их еще больше усердием, проворством и предприимчивостью. Всем им по
очереди пришлось изумляться,  и они сочли бы это за сон, если бы явь не была
так очевидна.
   В то время как эти непривычные события разыгрывались в серале,  Ибрагим
стучится,  называет свое имя,  бушует и  кричит.  Преодолев все препоны,  он
входит и повергает евнухов в крайнее замешательство. Он бросается дальше, но
вдруг отступает и  точно сваливается с облаков при виде Лже-Ибрагима,  своей
точной копии,  пользующегося всеми  правами хозяина.  Он  зовет  на  помощь,
требует,  чтобы евнухи помогли ему убить самозванца, но они не повинуются. У
него остается только одно,  весьма слабое средство:  обратиться к суду своих
жен.  Но  Лже-Ибрагим в  один час  ублажил всех его судей.  Тогда настоящего
Ибрагима  прогоняют,   с  позором  выталкивают  из  сераля;  его  непременно
умертвили бы,  если бы  соперник не  повелел сохранить ему жизнь.  Оставшись
победителем на поле битвы,  новый Ибрагим все больше и больше доказывал, что
вполне достоин выбора, и проявил себя неведомыми дотоле чудесами.
   "Ты не похож на Ибрагима", - говорили женщины. "Скажите лучше, что этот
самозванец не похож на меня,  -  отвечал торжествующий Ибрагим. - Что же еще
нужно  делать,   чтобы  быть  вашим  супругом,   если  того,  что  делаю  я,
недостаточно?" - "Ах! Мы ничуть не сомневаемся, - сказали женщины. - Если ты
и  не Ибрагим,  то с нас хватит того,  что ты вполне заслуживаешь право быть
им:  ты за один день оказался больше Ибрагимом,  чем он был им на протяжении
десяти  лет".  -  "Стало  быть,  вы  обещаете,  -  подхватил  юноша,  -  что
предпочтете меня этому самозванцу?" -  "Будь уверен,  -  ответили они в один
голос,  -  клянемся тебе в  вечной верности;  нас  слишком долго обманывали;
негодяй и не подозревал наших достоинств,  он только сознавал свою слабость.
Мы  теперь  отлично  видим,  что  мужчины вовсе  не  так  созданы,  как  он;
несомненно,  они похожи именно на тебя.  Если бы ты знал,  как мы его теперь
ненавидим благодаря тебе!" - "Ах! Я еще не раз дам вам повод ненавидеть его,
- сказал Лже-Ибрагим, - вы еще не представляете себе, сколько он вам наделал
вреда".  -  "Мы заключаем о  его несправедливости по силе нашего мщения",  -
ответили они.  "Да,  вы правы,  -  сказал небесный человек,  -  я соразмерил
искупление с виною и очень рад, что вы довольны тем, как я наказываю". - "Но
что же нам делать,  -  спросили женщины, - если самозванец вернется?" - "Мне
думается,  что ему теперь трудно будет вас обмануть,  - ответил он. - Место,
которое я занимаю подле вас,  хитростью не займешь,  а кроме того, я прогоню
его так далеко,  что вы никогда о нем больше и не услышите. На будущее время
заботу о  вашем счастье я беру на себя;  я не буду ревнив;  я сумею охранять
свою  честь,  не  стесняя вас;  я  достаточно хорошего мнения о  собственных
достоинствах, чтобы верить, что вы будете мне верны. Уж если и со мною вы не
станете добродетельны, то с кем же?"
   Долго продолжался такой разговор между ним и женщинами,  которые больше
дивились разнице между двумя Ибрагимами,  чем их сходству;  они были до того
поражены,  что  даже  не  стремились уяснить себе  такие  чувства.  Наконец,
отчаявшийся муж в