ддерживать славу этих острот.  Мало сказать остроумное слово: надо его еще
пустить в обращение,  всюду обнародовать, распространить. Иначе все пропало;
а уверяю тебя,  нет ничего досаднее, чем видеть, как удачно сказанное словцо
застревает в ухе дурака,  которому ты его сказал. Правда, нередко это бывает
и  кстати,  и  немало наших глупостей проходит безвестно;  это  единственное
утешение в  таких случаях.  Вот,  милый мой,  что  следует нам  предпринять.
Послушайся меня и сам увидишь: не пройдет и полгода, как станешь академиком.
Значит,  трудиться придется недолго,  а  потом можно и  отказаться от своего
ремесла:  будешь слыть умником,  хотя бы  ума у  тебя и  не  было ни  капли.
Замечено,  что  во  Франции  всякий,  вступивший  в  какое-нибудь  общество,
начинает с того,  что усваивает так называемый дух корпорации. То же будет и
с  тобою,  и одного только я опасаюсь:  как бы несмолкаемые похвалы не стали
тебе в тягость".

   Из Парижа, месяца Зилькаде 6-го дня, 1714 года.


   ПИСЬМО LV. Рика к Иббену в Смирну

   У  европейских народов все затруднения устраняются в первые же четверть
часа  брачной жизни:  девушки становятся женщинами сразу,  в  день  свадьбы.
Здесь  женщины  поступают  не  так,  как  наши  персиянки,  которые  нередко
сопротивляются мужьям по нескольку месяцев.  Здешним женщинам легко:  терять
им нечего,  поэтому они ничего и не теряют;  зато -  стыд и срам!  -  всегда
бывает известен день их поражения, и нет нужды справляться по звездам, чтобы
точно предсказать час рождения их детей.
   Французы почти никогда не  говорят о  своих женах:  они просто-напросто
боятся заводить о них речь в присутствии тех, кто их знает лучше мужей.
   Есть  среди  последних  несчастные,   которых  никто  не  утешает:  это
ревнивцы.  Есть такие,  которых все ненавидят:  это ревнивцы.  Есть и такие,
которых все мужчины презирают: это все те же ревнивцы.
   Поэтому не  найдется страны,  где  бы  число  ревнивых мужей  было  так
незначительно,  как у  французов.  Их  спокойствие основано не  на доверии к
женам,  а,  наоборот,  на дурном мнении о  них.  Все мудрые предосторожности
азиаток:  покрывала,  в которые они закутываются,  тюрьмы,  где их содержат,
бдительность евнухов -  все это, по мнению французов, должно скорее изощрять
ловкость женского пола, чем сдерживать его. Мужья здесь легко примиряются со
своею участью и  относятся к  неверности жен как к неизбежным ударам судьбы.
Мужа,  который  один  захотел  бы  обладать  своей  женой,  почли  бы  здесь
нарушителем  общественного  веселья   и   безумцем,   который  желает   один
наслаждаться солнечным светом, наложив на него запрет для всех остальных.
   Здесь  муж,  любящий  жену,  -  это  человек,  у  которого  не  хватает
достоинств,  чтобы  увлечь  другую,  человек,  который  злоупотребляет своим
законным  правом,  чтобы  восполнить  недостающие ему  качества,  пользуется
своими преимуществами в ущерб всему обществу,  присваивает себе то,  что ему
было  дано  только на  известных условиях,  и  тем  самым стремится нарушить
молчаливое соглашение,  на котором зиждется счастье обоих полов. Звание мужа
красивой женщины в  Азии тщательно скрывают,  здесь же  люди носят его  безо
всякого беспокойства:  каждый знает, что всюду может найти себе развлечение.
Государь утешается в  потере одной  крепости тем,  что  берет другую.  Когда
турки  взяли  у  нас  Багдад{272},  ведь  отняли  же  мы  у  Великого Могола
Кандахар{272}?
   Обычно здесь  ничуть не  осуждают человека,  примирившегося с  изменами
жены;  наоборот,  его хвалят за благоразумие,  и  только в  некоторых особых
случаях это считается бесчестьем.
   Это не  значит,  что здесь нет добродетельных дам;  можно даже сказать,
что  их  отличают среди прочих;  мой  провожатый не  раз обращал на  них мое
внимание.  Но  все  они  так  безобразны,  что  нужно быть святым,  чтобы не
возненавидеть добродетель.
   После всего,  что я  рассказал тебе о  нравах здешней страны,  ты легко
поймешь,  что французы отнюдь не отличаются постоянством.  Они полагают, что
клясться женщине в вечной любви столь же нелепо,  как утверждать, что всегда
будешь здоров или  всегда будешь счастлив.  Когда они  обещают женщине,  что
будут любить ее  до  гроба,  они предполагают,  что она,  со  своей стороны,
обещает им всегда оставаться привлекательной,  а  уж если она нарушит слово,
то и они не будут считать себя связанными клятвой.

   Из Парижа, месяца Зилькаде 7-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LVI. Узбек к Иббену в Смирну

   Игра  в  большом  ходу  в  Европе:  быть  игроком  -  это  своего  рода
общественное  положение.  Звание  это  заменяет  благородство происхождения,
состояние,   честность;   всякого,  кто  его  носит,  оно  возводит  в  ранг
порядочного человека без предварительного испытания,  хотя всякий знает, что
не  раз  ошибался,  судя  таким  образом;  но  все  как  будто  решили  быть
неисправимыми.
   Особенно увлекаются игрою женщины. Правда, в молодости они предаются ей
только для  того,  чтобы способствовать этим другой,  более для  них дорогой
страсти; но по мере того, как они стареют, страсть их к игре как бы молодеет
и заполняет пустоту, оставшуюся от других увлечений.
   Они стремятся разорить своих супругов,  и для этого у каждого возраста,
начиная с  нежной  юности и  кончая самой  глубокой старостью,  имеются свои
средства: разорение начинается с туалетов и выездов, кокетство подхлестывает
его, игра завершает.
   Мне   часто  случалось  видеть  девять-десять  женщин,   или,   вернее,
девять-десять столетий,  расположившихся вокруг карточного стола;  я  видел,
как они надеялись, трепетали, радовались и, главное, как они бесновались. Ты
сказал бы,  что они так и  не успеют угомониться и  жизнь покинет их прежде,
чем они отчаются в  выигрыше.  Ты  бы  не  понял,  кто те  люди,  с  кем они
расплачиваются: кредиторы их или наследники?
   По-видимому,  наш  святой  пророк  недаром  позаботился  о  том,  чтобы
оградить нас  от  всего,  что  может помрачить наш  разум:  он  запретил нам
употребление вина,  ибо вино его усыпляет; воспретил нам особым предписанием
азартные игры,  а  так как он не мог устранить причину страстей,  он смягчил
их.  У  нас любовь не  влечет за  собою ни смятения,  ни ярости:  это томная
страсть, не нарушающая спокойствия души; многочисленность жен спасает нас от
их господства и умеряет пыл наших желаний.

   Из Парижа, месяца Зильхаже 10-го дня, 1714 года.


   ПИСЬМО LVII. Узбек к Реди в Венецию

   Развратники содержат  здесь  бесчисленное множество гулящих  женщин,  а
ханжи  -   несчетное  множество  дервишей.   Эти  дервиши  дают  три  обета:
послушания,  бедности и  целомудрия.  Говорят,  что  первый из  этих  обетов
соблюдается лучше всех; за второй ручаюсь тебе, что он никак не исполняется;
о третьем предоставляю судить тебе самому.
   Но  как бы  ни были богаты эти дервиши,  они никогда не отказываются от
звания бедняков;  скорее наш славный монарх откажется от своих великолепных,
высоких титулов.  И  дервиши имеют для  этого все основания:  звание бедняка
ограждает их от нищеты.
   К  врачам и  некоторым дервишам,  именуемым духовниками,  здесь  всегда
относятся либо с  излишним уважением,  либо с излишним презрением;  говорят,
однако, что наследники лучше ладят с врачами, чем с духовниками.
   Я посетил однажды монастырь дервишей.  Один из них,  внушавший почтение
своими сединами,  принял меня очень радушно;  он  показал мне  весь дом;  мы
пришли в сад и стали беседовать.  "Отец мой,  - спросил я, - какую должность
занимаете вы в общине?" -  "Сударь, я казуист", - ответил он мне, всем своим
видом выражая удовольствие по поводу моего вопроса.  "Казуист? - повторил я.
- С тех пор как я во Франции, я еще не слыхал о такой должности". - "Как! Вы
не знаете,  что такое казуист?  Ну,  так слушайте: я вам сейчас все разъясню
как нельзя лучше.  Существует два рода грехов:  смертные, которые совершенно
исключают рай для грешника,  и простительные,  которые,  понятно, оскорбляют
бога,  но не настолько,  чтобы он лишал грешников блаженства.  Так вот,  все
наше искусство заключается в  умении хорошо различать эти  два  рода грехов,
ибо,  кроме нескольких вольнодумцев,  всем христианам хочется попасть в рай;
и,  уж конечно, все хотят приобрести блаженство по самой дешевой цене, какая
только возможна.  Когда человек хорошо знает,  что такое смертные грехи,  он
старается не  впасть в  них,  а  это  великое дело.  Есть  люди,  которые не
стремятся к  столь  высокому  совершенству и,  не  обладая  честолюбием,  не
притязают на  первые места.  Поэтому они  попадают в  рай  кое-как,  лишь бы
попасть,  -  этого с них достаточно; больше им ничего не требуется. Эти люди
не удостаиваются небесного блаженства,  а берут его с налета и говорят богу:
"Господи!  Я точно выполнил все условия,  и у тебя нет оснований не сдержать
своих обещаний;  так как я сделал не больше того, что ты требовал, то и тебе
я  предоставляю исполнить не  больше того,  что  тобою было обещано".  Итак,
сударь,  мы люди нужные.  Однако это еще не все:  сейчас вы увидите и другую
сторону дела.  Сам  по  себе проступок не  составляет еще  греха:  грех -  в
сознании совершающего проступок;  тот,  кто творит зло,  не думая, что это -
зло,  может  не  беспокоиться;  а  так  как  имеется  бесчисленное множество
двусмысленных поступков,  то  казуист может  найти  в  них  хорошее начало и
придать им такое качество, какого они на самом деле вовсе и не имеют; а если
он сумеет доказать,  что в данном проступке вообще нет никакой зловредности,
то и  совсем его обелит.  Я раскрываю вам здесь тайну ремесла,  на котором я
состарился,  и все его тонкости:  все можно повернуть по-своему,  даже такие
дела,  из которых, казалось бы, нет выхода". - "Отец мой, все это прекрасно,
- сказал я  ему,  -  но как же устраиваетесь вы с  небом?  Если бы при дворе
нашего  шаха  нашелся  человек,  который проделывал бы  с  ним  то,  что  вы
проделываете с  вашим  богом,  по-разному  истолковывал бы  его  повеления и
обучал бы его подданных,  в  каких случаях они должны им повиноваться,  а  в
каких  могут их  нарушать,  то  шах  немедленно приказал бы  посадить такого
учителя на кол". Я раскланялся с дервишем и ушел, не дожидаясь ответа.

   Из Парижа, месяца Махаррама 23-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LVIII. Рика к Реди в Венецию

   В Париже, дорогой мой Реди, существуют самые разнообразные ремесла.
   Один  услужливый человек является к  тебе с  предложением за  небольшую
сумму научить тебя делать золото.
   Другой обещает устроить так,  что ты будешь спать с бесплотными духами,
при условии,  однако, что предварительно тридцать лет не будешь иметь дела с
женщинами.
   Ты  найдешь здесь искусных отгадчиков,  которые расскажут тебе всю твою
жизнь,  лишь  бы  только им  удалось с  четверть часика поговорить с  твоими
слугами.
   Ловкие женщины превращают здесь девственность в цветок,  который гибнет
и возрождается каждый день,  и в сотый раз срывается еще болезненнее,  чем в
первый.
   Есть и такие, которые, исправляя с помощью своего искусства все изъяны,
нанесенные временем,  могут  восстановить увядающую красоту и  даже  вернуть
женщину от крайней старости к временам самой нежной юности.
   Все  эти  люди живут или  стремятся жить в  городе,  ибо город является
матерью изобретательности.
   Доходы граждан не  бывают здесь  постоянными:  источник их  заключается
только в  уме и  ловкости;  у  каждого особое мастерство,  и он извлекает из
своего умения все, что может.
   Если бы  кто вздумал сосчитать всех законников,  гоняющихся за доходами
какой-нибудь мечети,  то скорее сосчитал бы песчинки в море или рабов нашего
монарха.
   Бесчисленное множество учителей  всевозможных языков,  искусств и  наук
преподают то,  чего сами не знают,  а ведь тут нужен немалый талант, ибо для
того,  чтобы научить тому,  что знаешь,  особого ума не требуется,  зато его
нужно чрезвычайно много, чтобы учить тому, чего сам не знаешь.
   Здесь и умереть-то можно только скоропостижно: иначе смерть не могла бы
проявить свою  власть,  ибо  здесь на  каждом шагу есть люди,  располагающие
вернейшими лекарствами от любых болезней, какие только можно вообразить.
   В  здешних  лавках  раскинуты  невидимые  сети,   в  которые  неминуемо
попадаются покупатели.  Впрочем,  иной  раз  из  них  можно  выбраться и  по
дешевке:  молоденькая торговка битый час охаживает вас,  чтобы соблазнить на
покупку пачки зубочисток.
   Нет  человека,  который,  уезжая  из  этого  города,  не  оказывался бы
осмотрительнее,  чем был до приезда:  раздавая свое добро другим, научаешься
беречь его;  вот единственное преимущество иностранцев в этом очаровательном
городе.

   Из Парижа, месяца Сафара 10-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LIX. Рика к Узбеку в ***

   На днях я был в доме,  где собралось разнообразное общество; в то время
как я пришел,  разговором завладели две старухи, все утро тщетно трудившиеся
над тем, чтобы помолодеть.
   "Надо признать,  -  говорила одна из них, - что нынешние мужчины сильно
отличаются от тех,  каких мы знавали в молодости:  те были вежливы,  изящны,
любезны.  А нынешние несносно грубы".  -  "Все изменилось,  -  сказал на это
какой-то господин,  удрученный,  по-видимому,  подагрой, - не те уж времена;
сорок лет тому назад все были здоровы,  гуляли,  веселились, только и знали,
что смеялись да танцевали.  В наше время все несносно угрюмы". Минуту спустя
разговор перешел на политику. "Что ни говорите, государством у нас больше не
управляют!  -  сказал некий престарелый вельможа.  - Найдите мне в настоящее
время  такого  министра,  как  господин Кольбер{276}!  Я  господина Кольбера
хорошо знал,  мы были приятелями;  он всегда, бывало, приказывал выплачивать
мне пенсию прежде всех других. Какой у него в финансах был порядок! Все жили
в  довольстве.  А  теперь  я  совсем  разорен".  -  "Сударь!  Вы  говорите о
чудеснейших временах царствования нашего  победоносного монарха,  -  сказало
некое духовное лицо,  -  может ли быть что-либо величественнее того,  что он
делал для уничтожения ереси?"{276} - "А запрещение дуэлей?"{276} - вставил с
довольным видом другой господин,  дотоле молчавший. "Правильное замечание, -
шепнул мне кто-то на ухо,  -  этот человек восхищен указом и  так хорошо его
соблюдает,  что за полгода вытерпел с сотню палочных ударов,  лишь бы его не
нарушить".
   Мне кажется,  Узбек,  что мы  всегда судим о  вещах не иначе как втайне
применяя их  к  самим  себе.  Я  не  удивляюсь,  что  негры изображают черта
ослепительно белым, а своих богов черными, как уголь, что Венера у некоторых
народов изображается с грудями,  свисающими до бедер,  и что,  наконец,  все
идолопоклонники представляют своих богов с  человеческим лицом и наделяют их
своими  собственными  наклонностями.  Кто-то  удачно  сказал,  что  если  бы
треугольники создали себе бога, то они придали бы ему три стороны.
   Любезный мой Узбек!  Когда я вижу, как люди, пресмыкающиеся на атоме, -
сиречь на Земле,  которая всего лишь маленькая точка во вселенной,  - выдают
себя за  образцовые создания Провидения,  я  не  знаю,  как  примирить такое
сумасбродство с такой ничтожностью.

   Из Парижа, месяца Сафара 14-го дня, 1714 года.


   ПИСЬМО LX. Узбек к Иббену в Смирну

   Ты спрашиваешь,  есть ли евреи во Франции: знай же, что везде, где есть
деньги,  есть и евреи.  Ты спрашиваешь, чем они здесь занимаются. Совершенно
тем же,  чем и в Персии:  ничто так не похоже на азиатского еврея, как еврей
европейский.
   Как  среди  нас,  так  и  среди христиан,  они  проявляют непреоборимую
приверженность к своей религии, и это доходит прямо-таки до безумия.
   Еврейская религия  -  старое  дерево,  из  ствола  которого выросли две
ветви,  покрывшие  собою  всю  землю,  -  я  имею  в  виду  магометанство  и
христианство.  Или,  лучше сказать,  она  -  мать,  породившая двух дочерей,
которые  нанесли ей  множество ран,  ибо  религии,  наиболее близкие Друг  к
другу,  в то же время и наиболее враждебны одна другой.  Но как бы дурно эти
дочери с ней ни обращались, она не перестает гордиться тем, что произвела их
на  свет;  она пользуется ими,  чтобы охватить весь мир,  в  то время как ее
почтенная старость охватывает все времена.
   Поэтому евреи считают себя источником всяческой святости и началом всех
религий.  А нас они считают,  напротив,  еретиками,  которые извратили веру,
или, вернее, мятежными евреями.
   Они думают,  что если бы это извращение совершалось незаметно, то и они
легко  могли  бы   совратиться;   но   так  как  оно  произошло  внезапно  и
насильственно,  так как они могут указать день и  час рождения той и  другой
религии,  то они и возмущаются тем, что наша насчитывает только века, и сами
крепко держатся за свою религию, возникшую одновременно с миром.
   Никогда еще  они  не  пользовались в  Европе  таким  спокойствием,  как
теперь.  Христиане начинают освобождаться от духа нетерпимости,  которым они
были проникнуты раньше.  В  Испании дела пошли плохо после того,  как оттуда
изгнали евреев{277},  а  во  Франции -  после того,  как  стали преследовать
христиан{277},  верования  которых  слегка  разнятся  от  верований  короля.
Убедились,  наконец,  в том, что рвение к распространению религии отличается
от привязанности,  которую следует к  ней проявлять,  и что для того,  чтобы
любить и  блюсти ее,  нет  нужды ненавидеть и  преследовать тех,  кто ее  не
придерживается.
   Хотелось бы пожелать нашим мусульманам так же здраво рассуждать об этом
предмете,  как  рассуждают христиане:  пусть  бы  раз  навсегда между Али  и
Абубекром был  заключен мир{277} и  лишь  богу было бы  предоставлено решать
вопрос  о  достоинствах этих  святых пророков.  Пусть  чтут  их  посредством
поклонения  и  уважения  вместо  вздорного  предпочтения  одного  другому  и
стараются заслужить их благоволение, независимо от того, какое место отведет
им бог: одесную ли себя, или у подножия своего престола.

   Из Парижа, месяца Сафара 18-го дня, 1714 года.


   ПИСЬМО LXI. Узбек к Реди в Венецию

   Зашел я на днях в знаменитую здешнюю церковь,  именуемую Нотр-Дам. Пока
я  восхищался этим прекрасным зданием,  мне довелось разговориться с  некиим
священником,  которого,  как и  меня,  привлекло сюда любопытство.  Разговор
зашел о том, какая у него спокойная профессия.
   "Большинство людей завидует нашему счастливому положению,  и совершенно
справедливо,  -  сказал он мне. - Тем не менее есть и у него свои неприятные
стороны.  Мы  не так уж удалены от мира;  нас призывают в  него во множестве
случаев, и здесь перед нами возникают трудные задачи.
   Великосветское общество состоит из  удивительных людей:  они не выносят
ни нашего одобрения,  ни нашего осуждения;  если мы хотим их исправлять, они
смеются над нами; если мы их одобряем, они считают, что мы унижаем свой сан.
А  нет  ничего унизительнее мысли,  что  тобой возмущаются даже  неверующие.
Итак,  нам  приходится вести себя  хитро и  внушать уважение вольнодумцам не
решительным образом действий,  но тем,  как мы относимся к  их умствованиям.
Для  этого  требуется много ума;  такое самообладание дается нам  не  легко.
Светским людям  куда  вольготнее,  они  ничем  не  стеснены,  позволяют себе
всяческие выпады,  а  потом,  смотря по результату,  либо отрекаются от них,
либо на них настаивают.
   Это  еще не  все.  В  свете мы  отнюдь не  сохраняем того счастливого и
спокойного состояния,  которое так хвалят. Лишь только мы туда попадаем, нас
сейчас же вовлекают в спор:  заставляют, например, доказывать пользу молитвы
для  неверующего или  необходимость поста для  того,  кто всю жизнь отрицает
бессмертие души:  задача нелегкая,  к  тому же  все  насмешники объединяются
против нас.  Больше того:  нас все время мучит желание и другим привить наши
взгляды,  и это желание,  так сказать, неотъемлемо