от нашей профессии. А это
так же нелепо, как если бы европейцы, для пользы человеческой природы, стали
бы  трудиться  над  тем,   чтобы  выбелить  лица  африканцев.   Мы  тревожим
государство, мучаемся сами из-за стремления навязать людям такие религиозные
положения,  которые вовсе не  являются основными,  и  становимся похожими на
того китайского завоевателя, который довел своих подданных до бунта тем, что
вздумал заставить их коротко остричь то ли волосы, то ли ногти.
   Само усердие, с каким мы добиваемся исполнения обязанностей, налагаемых
нашей святой религией,  со стороны тех,  кто поручен нашему попечению, часто
бывает опасно,  и  в  этом отношении нам следует быть весьма благоразумными.
Когда-то император, по имени Феодосий{278}, предал мечу всех жителей некоего
города,  даже женщин и детей.  После этого он направился было в церковь,  но
епископ,  по  имени Амвросий,  приказал запереть перед ним двери,  как перед
убийцей и  святотатцем,  и  это был с его стороны геройский поступок.  Тогда
император принес покаяние,  какого требовал подобный грех;  будучи допущен в
церковь,  он занял место среди священников.  Но епископ удалил его оттуда, а
это  уже  был  поступок изувера.  Из  этого следует,  что  надо остерегаться
чрезмерного усердия.  Не все ли было равно религии или государству, занял бы
или не занял этот государь место среди священников?"

   Из Парижа, месяца Ребиаба 1, 1-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LXII. Зели к Узбеку в Париж

   Твоей дочери пошел восьмой год,  и пора,  думается мне, перевести ее во
внутренние покои сераля и  поручить черным евнухам,  не  дожидаясь,  пока ей
исполнится   десять   лет.    Лучше   пораньше   лишить   девушку   свободы,
предоставляемой ребенку,  и  дать  ей  благочестивое воспитание в  священных
стенах, где обитает целомудрие.
   Я  не  согласна с  теми  матерями,  которые запирают своих дочек только
накануне их  выхода замуж,  -  тем самым они скорее осуждают их  на  жизнь в
серале,   чем   посвящают  их   такой  жизни;   они  насильно  подчиняют  их
затворничеству,  вместо того  чтобы заранее приучить.  Неужели надо  всецело
полагаться на силу разума и ничего не ждать от приятности привычки?
   Напрасно  говорить  нам  о  том,   что  сама  природа  обрекла  нас  на
подчиненное положение.  Недостаточно только ставить нас  в  такое положение:
надо приучать нас к  нему,  чтобы сила привычки поддержала нас в  то трудное
время,  когда  в  затворницах заговорят страсти и  начнут  подстрекать их  к
независимости.
   Если бы  нас привязывал к  вам только долг,  мы могли бы порою забывать
его;  если бы  нас  привязывала только склонность,  то,  быть может,  другая
склонность,  более сильная, могла бы ослабить первую. Но когда законы отдают
нас мужчине,  они отнимают нас от всех других мужчин и  настолько удаляют от
них, как если бы мы находились за тысячу миль.
   Природа,  так  много сделавшая для  мужчин,  не  ограничилась тем,  что
наделила  их  желаниями:  она  наделила  желаниями  и  нас,  чтобы  мы  были
одушевленными орудиями их  наслаждений;  она ввергла нас в  пучину страстей,
чтобы  дать  мужчинам  возможность спокойной  жизни;  она  предназначила нам
возвращать их к спокойному состоянию, когда они из него выходят, причем сами
мы никогда не вкушаем того завидного настроения, в которое их приводим.
   Не  думай,  однако,  Узбек,  что ты счастливее меня:  я  испытала здесь
тысячу радостей, которые тебе неведомы. Мое воображение беспрерывно работало
над тем, чтобы я по достоинству оценила их: я жила, а ты только прозябал.
   Даже в  тюрьме,  где ты держишь меня,  я  свободнее тебя;  как бы ты ни
усиливал бдительность моих  стражей,  меня  твое беспокойство только радует;
твои  подозрения,  твоя  ревность,  твои  печали -  это  не  что  иное,  как
свидетельства твоей зависимости.
   Продолжай,  милый Узбек:  вели  наблюдать за  мной  денно и  нощно,  не
доверяй  обычным  предосторожностям,  умножай  мое  счастье,  оберегая  свое
собственное, и знай, что я страшусь только одного: твоего равнодушия.

   Из испаганского сераля, месяца Ребиаба 1, 2-го дня, 1714 года.


   ПИСЬМО LXIII. Рика к Узбеку в ***

   Ты,  кажется,  окончательно обосновался в деревне.  Сначала ты пропадал
дня на  два-три,  а  теперь вот уже две недели,  как я  не видался с  тобой.
Правда,  ты  живешь в  очаровательном доме,  ты  нашел  подходящее для  себя
общество,  рассуждаешь там вволю; а этого тебе достаточно, чтобы забыть весь
мир.
   Что касается меня,  то я веду почти тот же образ жизни, как и при тебе:
часто бываю в свете и стремлюсь его изучить. Мой ум незаметно теряет то, что
еще осталось в  нем азиатского,  и без усилий приноравливается к европейским
нравам.  Я  уже не  так удивляюсь,  встречая в  каком-нибудь доме пять-шесть
женщин в обществе пяти-шести мужчин, и нахожу, что это не плохо придумано.
   Можно сказать, что я узнал женщин только с тех пор, как нахожусь здесь;
в один месяц я изучил их лучше, чем мог бы изучить в серале за тридцать лет.
   У нас все характеры однообразны,  потому что все они вымучены; мы видим
людей не такими,  каковы они на самом деле,  а такими,  какими их принуждают
быть.  В этом порабощении сердца и ума слышится только голос страха,  -  а у
страха лишь  один  язык;  это  не  голос  природы,  которая выражается столь
разнообразно и проявляется в столь многих формах.
   Притворство  -   искусство,   у  нас  весьма  распространенное  и  даже
необходимое,  -  здесь неизвестно:  все  разговаривают,  все  видятся друг с
другом, все слушают друг друга; сердца открыты так же, как и лица; в нравах,
в добродетели, даже в пороке всегда замечаешь что-то наивное.
   Чтобы нравиться женщинам,  надо обладать некоторым талантом, независимо
от той способности,  которая нравится им еще больше: этот талант заключается
в особой игривости ума,  забавляющей женщин потому, что она каждое мгновение
обещает им  то  самое,  что  можно исполнять только через большие промежутки
времени.
   Эта игривость,  созданная для будуарных разговоров,  дошла, кажется, до
того,  что  стала  отличительной  чертой  национального характера;  шутят  в
Государственном  совете;  шутят  во  главе  армии;  шутят  с  послом.  Любая
профессия кажется нелепой,  как только ей придают излишнюю серьезность: врач
перестал бы  вызывать насмешки,  если бы  его одежда была не столь мрачной и
если бы он убивал своих больных шутя.

   Из Парижа, месяца Ребиаба 1, 10-го дня, 1714 года.


   ПИСЬМО LXIV. Начальник черных евнухов к Узбеку в Париж

   Не  могу  выразить тебе,  светлейший повелитель,  в  каком  я  нахожусь
затруднении;  в  серале беспорядок и страшное смятение;  между твоими женами
идет война;  евнухи разделились на партии;  только и слышишь жалобы, ропот и
упреки;   на   мои  уговоры  никто  не   обращает  внимания;   при  подобной
распущенности все кажется дозволенным, и я в серале просто пустое место.
   Каждая из твоих жен считает себя выше других по происхождению, красоте,
богатству, уму и твоей любви; основываясь на каком-либо из этих преимуществ,
каждая требует,  чтобы ей  во всем отдавали предпочтение;  просто уж нет сил
терпеть,  хотя именно своим долготерпеньем я  и  имел несчастье возбудить их
неудовольствие.  Мое благоразумие и даже снисходительность -  качества столь
редкие на  занимаемом мною  посту и  даже несовместимые с  ним  -  оказались
бесполезными.
   Угодно  ли  тебе,   чтобы  я  открыл  причину  всех  этих  беспорядков,
светлейший повелитель?  Вся  она  целиком в  твоем  сердце  и  твоем  нежном
отношении к  женам.  Если бы  ты не удерживал меня,  если бы вместо увещаний
предоставил мне  право  наказывать,  если  бы  вместо того,  чтобы верить их
жалобам и  слезам,  ты  отсылал бы их плакаться ко мне,  -  а  меня-то уж не
разжалобишь!  -  я  бы  скоро приучил их к  ярму,  которое они должны носить
безропотно, и укротил бы их своевольный и независимый нрав.
   Пятнадцатилетним подростком я был вывезен из глубины Африки,  с родины,
и  был  сначала продан  человеку,  у  которого было  больше  двадцати жен  и
наложниц.  Заключив по  моей серьезности и  молчаливости,  что я  гожусь для
сераля,  он  приказал приспособить меня  для  этой  должности и  подвергнуть
операции,  которая вначале была очень тягостной для меня,  зато впоследствии
оказалась благодетельной,  ибо  она  приблизила меня  к  уху  моих  господ и
доставила мне их доверие.  Я  вступил в  сераль,  как в  новый для меня мир.
Главный евнух,  -  самый  строгий человек,  какого я  только знавал в  своей
жизни,  -  полновластно управлял сералем.  Там и  помину не было ни о  каких
ссорах  и  распрях;  повсюду  царствовала глубокая тишина;  круглый год  все
женщины ложились спать и  вставали в  один и  тот  же  час;  они  поочередно
принимали ванну и  выходили из  нее по малейшему нашему знаку;  в  остальное
время  они  почти  всегда  оставались  взаперти  в  своих  покоях.   Правила
предписывали  содержать  их  в  большой  чистоплотности,   и  главный  евнух
относился к  этому  с  исключительной внимательностью:  за  малейший отказ в
повиновении их  наказывали немилосердно.  "Я раб,  -  говорил он,  -  но раб
человека,  который господин и вам,  и мне, и я пользуюсь властью, которую он
дал мне над вами:  не я  вас наказываю,  а  он;  я только прикладываю руку".
Женщины  никогда  не  входили  без  зова  в  спальню  моего  господина;  они
радовались этой милости и безропотно мирились с ее лишением.  А я, последний
из  черных  в  том  мирном  серале,  пользовался там  в  тысячу раз  большим
уважением, чем в твоем, где распоряжаюсь всеми женщинами.
   Главный евнух заметил мои способности и  обратил на  меня внимание;  он
сказал моему господину,  что я  в  состоянии пойти по его стопам и  стать со
временем его преемником.  Его не  смущала моя крайняя молодость,  он считал,
что мое усердие заменит опытность.  Да  что говорить!  Он настолько проникся
доверием ко  мне,  что  смело вручил мне ключи от  заветных покоев,  которые
охранял столько лет.  Под руководством этого великого наставника я  научился
трудному делу  управления и  выработал себе основы непреклонной власти.  Под
его  руководством я  познал сердца женщин;  он  научил меня  пользоваться их
слабостями и не смущаться их высокомерием.  Часто он забавлялся, видя, как я
довожу  их  до  крайних пределов послушания;  затем  он  постепенно ослаблял
строгость и требовал,  чтобы я некоторое время делал вид,  будто уступаю им.
Но  надо  было видеть его  в  те  минуты,  когда он  доводил их  до  полного
отчаяния,  и они принимались то упрашивать его,  то упрекать; он невозмутимо
переносил их слезы и даже чувствовал себя польщенным такого рода торжеством.
"Вот как нужно управлять женщинами,  -  говорил он с удовлетворением.  - Мне
нипочем, что их здесь много: я не хуже справился бы и с бесчисленными женами
нашего великого монарха.  Как бы мог супруг полонить их сердца,  если бы его
верные евнухи сначала не укротили их нрава?"
   Он обладал не только твердостью,  но и проницательностью; он читал в их
мыслях  и  разгадывал их  хитрости;  ни  нарочитыми жестами,  ни  притворным
выражением  лица  они  ничего  не  могли  скрыть  от  него;  он  знал  самые
сокровенные их поступки и  самые тайные речи;  он пользовался одними,  чтобы
проникать в  помыслы других,  и охотно награждал малейшее разоблачение.  Так
как  они никогда не  входили к  мужу без вызова,  то  евнух звал к  нему ту,
которую хотел, и по своему усмотрению привлекал внимание господина к той или
иной из  них.  И  это  обычно бывало наградой за  какую-нибудь разоблаченную
тайну.  Он  убедил господина,  что нужно предоставить ему этот выбор порядка
ради,   чтобы  повысить  его  авторитет.  Вот,  светлейший  повелитель,  как
управляли сералем, который, полагаю, был самым благоустроенным в Персии.
   Развяжи мне  руки;  позволь мне  требовать,  чтобы меня  слушались.  Не
пройдет и недели, и в этом гнезде неурядиц водворится порядок. Это нужно для
твоей славы, этого требует твое спокойствие.

   Из твоего испаганского сераля, месяца Ребиаба 1, 9-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LXV. Узбек к своим женам в испаганский сераль

   Я  узнал,  что  сераль в  беспорядке,  что у  вас беспрестанные ссоры и
внутренний раздор.  А ведь я просил,  уезжая,  чтобы вы жили в мире и добром
согласии! Вы мне это обещали; или вы собирались меня обмануть?
   Сами вы оказались бы обманутыми,  если бы я последовал советам, которые
дает мне главный евнух, если бы я пустил в ход свою власть, тогда как до сих
пор я лишь уговаривал вас жить благонравно.
   Я  всегда  прибегаю  к  насильственным мерам  только  после  того,  как
испробую все остальные.  Сделайте же  ради самих себя то,  чего вы не хотели
делать ради меня.
   Главный евнух имеет все основания жаловаться:  он говорит,  что вы ни в
грош его не  ставите.  Как же можете вы согласовать такое своеволие с  вашим
скромным положением?  Ведь именно главному евнуху вверил я  вашу добродетель
на время моего отсутствия.  Ему поручил я  это драгоценное сокровище.  Но вы
выказываете  ему  презрение  и,  стало  быть,  тяготитесь  людьми,  на  коих
возложена обязанность следить, чтобы вы соблюдали законы чести.
   Измените же  ваше  поведение,  прошу  вас,  и  живите так,  чтобы  и  в
следующий раз  я  мог отвергнуть предложения,  которые мне делаются с  целью
ограничить вашу свободу и нарушить ваше благоденствие.
   Я хотел бы,  чтобы вы забыли, что я ваш властелин, и чтобы сам я помнил
только, что я - ваш супруг.

   Из Парижа, месяца Шахбана 5-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LXVI. Рика к ***

   Здесь много занимаются науками,  но  я  не  знаю,  так ли уж здесь люди
учены.  Тот, кто во всем сомневается в качестве философа, не решается ничего
отрицать в  качестве богослова.  Такой противоречивый человек всегда доволен
собою, лишь бы только договориться о том, какое ему носить звание.
   Большая часть французов помешана на том, чтобы слыть умными, а тот, кто
считает себя умным, помешан на том, чтобы писать книги.
   Между тем  хуже  этого нельзя ничего придумать:  природа,  по-видимому,
мудро позаботилась,  чтобы человеческие глупости были преходящими,  книги же
увековечивают их.  Дураку следовало бы  довольствоваться уже и  тем,  что он
надоел всем  своим  современникам,  а  он  хочет  досаждать еще  и  грядущим
поколениям;  он  хочет,  чтобы  его  глупость  торжествовала над  забвением,
которым он мог бы наслаждаться,  как могилой; он хочет, чтобы потомство было
осведомлено о том, что он жил на свете, и чтобы оно вовеки не забыло, что он
был дурак.
   Из  всех  писателей  я  больше  всего  презираю  компиляторов,  которые
набирают где  только могут  обрывки чужих  произведений и  вкрапливают их  в
свои,  как  цветочные клумбы в  однообразный газон.  Они  нисколько не  выше
типографских рабочих,  набирающих  буквы,  из  сочетания  коих  составляется
книга,  к которой они приложили только руку. Хотелось бы, чтобы люди уважали
самобытные сочинения,  и  мне кажется,  что выдергивать отдельные отрывки из
святилища,  в  котором они заключаются,  чтобы подвергнуть их незаслуженному
презрению, - своего рода святотатство.
   Почему человек,  которому нечего сказать,  не молчит?  И кому нужна эта
двойная работа?  "Но я предлагаю новый порядок".  - "Подумаешь, какой умник!
Вы приходите в мою библиотеку и переставляете книги, стоящие вверху, вниз, а
стоящие внизу - наверх. Вот так великое произведение искусства!"
   Я  пишу тебе,  ***,  об  этом потому,  что  меня вывела из  себя книга,
которую я только что прочитал,  -  книга такая толстая,  что,  казалось, она
содержит в себе всю премудрость,  а она только заморочила мне голову, ничему
не научив.

   Из Парижа, месяца Шахбана 8-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LXVII. Иббен к Узбеку в Париж

   Три корабля пришли сюда,  не привезя мне от тебя известий.  Не болен ли
ты? Или тебе просто вздумалось меня помучить?
   Если ты позабыл меня,  живя в стране, где ты ни с чем не связан, то что
же будет в Персии и в лоне твоей семьи?  Но,  может быть, я ошибаюсь: ты так
любезен,  что всюду найдешь друзей.  Сердце -  гражданин всех стран.  Как же
возвышенной душе  избежать новых привязанностей?  Признаюсь тебе:  я  уважаю
старую дружбу,  но ничего не имею и  против того,  чтобы повсюду приобретать
новых друзей.
   В  какой  бы  стране мне  ни  приходилось бывать,  я  жил  так,  словно
собирался провести там  всю  жизнь:  я  всюду одинаково ценил добродетельных
людей,  проявлял сострадание,  или скорее нежность, к несчастным, уважение к
людям,  которых не ослепило богатство.  Таков мой нрав,  Узбек:  всюду,  где
только есть люди, я найду себе друзей.
   Тут живет один огнепоклонник;  он,  думается мне, занимает первое место
после тебя  в  моем  сердце:  он  -  сама  честность.  Особые обстоятельства
принудили его удалиться в  Смирну,  и он ведет здесь спокойное существование
вместе с любимой женой на доход от честной торговли.  Вся его жизнь отмечена
великодушными поступками,  и, хотя он стремится к безвестности, в сердце его
больше доблести, чем в сердцах самых великих монархов.
   Я  тысячу раз  говорил ему  о  тебе,  показываю ему  все  твои письма и
замечаю,  что это доставляет ему удовольствие. Вижу, что ты обрел в его лице
еще неведомого тебе друга.
   Ты  найдешь здесь  рассказ о  его  главных приключениях;  ему  очень не
хотелось о  них писать,  но  из  дружбы ко мне он не мог мне отказать,  а  я
доверяю их твоей дружбе.

"ИСТОРИЯ АФЕРИДОНА И АСТАРТЫ

   Я родился в среде огнепоклонников, исповедующих, пожалуй, самую древнюю
религию изо всех существующих в мире религий. На мое несчастье любовь пришла
ко мне раньше разума.  Мне едва исполнилось шесть лет,  а  я уже не мог жить
без своей сестры:  мои глаза постоянно были прикованы к ней,  а стоило ей на
минуту оставить меня, как они наполнялись слезами; моя любовь росла быстрее,
чем я сам. Отец, удивленный столь сильной привязанностью, охотно повенчал бы
нас, согласно древнему обычаю огнепоклонников, установленному Камбизом{285},
но страх перед магометанами,  под игом которых мы живем, мешает людям нашего
племени даже думать об  -  этих святых союзах,  не только дозволенных,  но и
предписываемых  нашей  религией  и  являющихся  простодушным  подтверждением
союза, уже установленного самой природой.
   Поэтому отец мой,  видя,  что  было бы  опасно послушаться собственного
сердца и  потворствовать моей склонности,  решил погасить пламя,  которое он
считал только зарождающимся,  между тем  как оно уже отчаянно полыхало.  Под
предлогом путешествия он увез меня с  собою,  поручив заботы о  сестре нашей
родственнице,  ибо моя мать умерла за два года до того. Не стану говорить, в
какое отчаяние повергла меня эта  разлука:  я  обнимал сестру,  заливавшуюся
слезами,   но  сам  не  пролил  ни  слезинки;   горе  сделало  меня  как  бы
бесчувственным.  Мы  приехали в  Тифлис,  и  отец,  доверив  мое  воспитание
родственнику, оставил меня там, а сам возвратился домой.
   Немного спустя я  узнал,  что  он,  при содействии друга,  поместил мою
сестру в царский бейрам{286},  где она стала служанкой султанши. Если бы мне
сообщили о ее смерти, я не был бы больше потрясен, ибо, не говоря уже о том,
что  я  утратил надежду когда-либо  вновь  увидеть ее,  вступление в  бейрам
делало ее  магометанкой,  и,  следуя предрассудку этой религии,  она  впредь
могла питать ко мне лишь отвращение.  Между тем,  наскучив жизнью в Тифлисе,
тяготясь даже  самим  существованием на  свете,  я  возвратился в  Испагань.
Горькими были первые слова,  с которыми я обратился к отцу: я упрекал его за
то,  что он поместил дочь в такой дом, куда можно войти, только отрекшись от
своей веры.  "Ты навлек этим на свою семью,  -  сказал я ему,  - гнев бога и
солнца,  светящего тебе;  ты  поступил хуже,  чем если бы  осквернил Стихии,
потому что ты  осквернил душу своей дочери,  не