ародов;
бурным потоком разлились они по римским провинциям,  и так как завоевать эти
провинции оказалось делом столь же легким,  как и разграбить их, нахлынувшие
народы  расчленили империю  и  основали  ряд  государств.  Народы  эти  были
свободны  и  настолько  ограничивали власть  своих  королей,  что  те  были,
собственно  говоря,   всего  лишь   вождями  или   военачальниками.   Оттого
образованные ими государства,  хотя и  зиждились на  силе,  вовсе не ощущали
ярма победителя.  Когда азиатские народы,  вроде турок или татар,  совершали
завоевания,  они,  будучи сами  подчинены воле одного повелителя,  помышляли
только  о  том,  чтобы  доставить ему  новых  подданных и  с  помощью орудия
утвердить его насильственную власть. Народы же северные, будучи свободными в
собственных странах,  отнюдь не  предоставляли своим вождям большой власти в
завоеванных римских провинциях.  Некоторые из этих народов,  как,  например,
вандалы в Африке,  готы в Испании, даже смещали своих королей, если были ими
недовольны,  у  других же народов власть государя была ограничена множеством
различных способов: эту власть разделяло с ним большое число сеньеров; войны
предпринимались  только  с  их  согласия;   военная  добыча  делилась  между
военачальником и воинами; не существовало никаких поборов в пользу государя;
законы  издавались народными  собраниями.  Вот  основные  начала  всех  этих
государств, образовавшихся из обломков Римской империи.

   Из Венеции, месяца Реджеба 20-го дня, 1719 года


   ПИСЬМО CXXXII. Рика к ***

   Месяцев пять-шесть тому назад я  сидел как-то в кофейне;  я заметил там
довольно   хорошо   одетого   дворянина,    которого   внимательно   слушали
присутствующие Он говорил о том,  как приятно жить в Париже,  и сетовал, что
обстоятельства вынуждают его прозябать в  провинции.  "Я  получаю пятнадцать
тысяч ливров годового дохода с имения,  -  говорил он,  -  но я предпочел бы
иметь только четверть этого состояния,  зато наличными.  Как я  ни  прижимаю
своих фермеров,  как ни взыскиваю с них судебным порядком,  я добиваюсь этим
только  того,  что  они  становятся  еще  несостоятельнее:  никогда  мне  не
удавалось получить с  них хоть сто пистолей сразу.  А вот если бы я задолжал
десять тысяч франков, мое имение описали бы и я бы пошел по миру".
   Я  ушел,  не  обратив особого внимания на  его слова,  но вчера,  снова
очутившись около той кофейни,  я вошел в нее и увидел там хмурого человека с
бледным и худым лицом, который, задумавшись, мрачно сидел в кругу пяти-шести
собеседников.  Потом он вдруг заговорил. "Да, господа, - сказал он, возвысив
голос,  -  я  разорен{363};  мне  больше нечем жить,  потому что  у  меня  в
настоящее время  двести  тысяч  ливров банковыми билетами и  сто  тысяч  экю
серебром. Я в ужасном положении; считал себя богатым и вдруг оказался ни при
чем.  Если бы по крайней мере у меня было именьице, куда я мог бы удалиться,
то я бы знал, на что жить; но у меня нет ни клочка земли".
   Случайно я повернул голову и увидел другого человека,  который дергался
как одержимый. "Кому же отныне можно доверять? - вскричал он. - Я считал его
лучшим своим другом и  дал  ему  взаймы,  а  он,  предатель,  не  вернул мне
долга{363}! Какое ужасное вероломство! Что он теперь ни делай, в моих глазах
он опозорен навеки".
   Тут же находился какой-то бедно одетый человек, который говорил, подняв
взор к небу:  "Да благословит господь планы наших министров!  Пусть бы акции
поднялись до  двух тысяч и  все лакеи оказались бы  богаче своих господ!"  Я
полюбопытствовал узнать  его  имя.  "Это  чрезвычайно бедный человек,  да  и
ремесло у него мало прибыльное, - отвечали мне, - он составляет генеалогии и
надеется,  что  его искусство будет преуспевать,  если люди станут богатеть;
тогда все новоявленные богачи будут нуждаться в  нем,  чтобы подправить свои
фамилии, подчистить предков и украсить гербами дверцы карет. Он рассчитывает
наделать столько  родовитых людей,  сколько ему  вздумается,  и  трепещет от
радости, видя, что число заказчиков все растет".
   Наконец вошел бледный,  сухощавый старик, в котором - не успел он еще и
сесть -  я  сразу признал вестовщика.  Он  не принадлежал к  числу тех,  кто
победоносно  опровергает все  неудачи  и  неизменно  предсказывает победы  и
трофеи:  это был,  напротив,  один из  тех вечных нытиков,  которые сообщают
только печальные новости.  "Плохи наши дела в Испании,  - сказал он, - у нас
на границе нет кавалерии;  как бы князь Пио,  у которого ее целый корпус, не
захватил, чего доброго, весь Лангедок"{364}.
   Напротив меня сидел какой-то  философ довольно потрепанного вида;  он с
сожалением глядел на  вестовщика и  пожимал плечами,  по  мере того как  тот
повышал голос.  Я подошел к нему,  и он шепнул мне на ухо:  "Смотрите, какой
дурак!  Час битый толкует нам о своих опасениях за Лангедок, а вот я заметил
вчера вечером пятно на солнце,  которое,  если оно увеличится,  погрузит всю
природу в оцепенение, да и то я не проронил ни слова".

   Из Парижа, месяца Рамазана 17-го дня, 1719 года.


   ПИСЬМО CXXXIII. Рика к ***

   На днях я осматривал большую монастырскую библиотеку; она дана дервишам
как бы на сохранение,  но они обязаны в  известные часы допускать в нее всех
желающих.
   Войдя,   я   увидел   важного  человека,   который  прогуливался  среди
бесчисленного  множества  томов.   Я  направился  к  нему  и  спросил,   что
представляют собою книги,  выделяющиеся среди других лучшими переплетами. "Я
здесь,  сударь, - сказал он мне, - как в чужой стране, и никого тут не знаю.
Многие задают мне  подобные вопросы,  но,  согласитесь сами,  не  могу же  я
прочитать все эти книги,  чтобы удовлетворить их  любопытство.  У  меня есть
библиотекарь,  он вам все объяснит,  ведь он день и ночь только тем и занят,
что разбирает все, что вы здесь видите; это человек ни на что не пригодный и
очень для нас обременительный,  так как для монастыря он  ничего не  делает.
Однако я  слышу,  что звонят к трапезе.  Люди,  стоящие подобно мне во главе
общины, должны быть первыми во всех трудах". С этими словами монах вытолкнул
меня на улицу,  запер дверь и  исчез из моих глаз с  такой быстротой,  точно
улетел.

   Из Парижа, месяца Рамазана 21-го дня, 1719 года.


   ПИСЬМО CXXXIV. Рика к нему же

   На другой день я снова отправился в библиотеку,  но нашел там человека,
совершенно не похожего на того,  которого видел в первый раз: вид у него был
простой,  лицо -  одухотворенное, обращение весьма приветливое. Как только я
ему  сообщил,   что  меня  интересует,  он  счел  долгом  удовлетворить  мое
любопытство и дать мне, как иностранцу, подробнейшие разъяснения.
   "Отец мой!  -  сказал я ему, - что это за толстые книги, занимающие всю
эту  сторону библиотеки?"  -  "Это все  истолкования священного писания",  -
ответил он.  "Как их много, - воскликнул я, - значит, священное писание было
когда-то весьма непонятно,  а  теперь стало совершенно ясно.  А остаются еще
какие-нибудь сомнения?  Есть ли еще в нем спорные места?" - "Есть ли спорные
места,  боже мой!  Еще бы не быть!  -  отвечал он.  - Там что ни строчка, то
спорное место".  -  "Неужели?  -  сказал я.  -  Так  что же  сделали все эти
толкователи?" - "Эти толкователи, - отвечал он, - искали в священном писании
вовсе не  того,  во  что нужно верить,  а  то,  во  что они сами верят;  они
отнеслись к нему отнюдь не как к книге,  содержащей в себе догматы,  которые
они  должны принять,  а  как  к  произведению,  которое может придать вес их
собственным суждениям.  Потому-то они и  извратили весь его смысл и исказили
все изречения.  Это такая область,  на которую совершают набеги и грабят как
только могут представители всех сект;  это  поле,  на  котором встречаются и
дают друг другу сражения враждующие народы, поле, где нападают друг на друга
и где происходят всевозможные потасовки.
   Рядом   с   этими   книгами  вы   видите  аскетические  произведения  и
молитвенники,  за ними стоят гораздо более полезные книги о морали,  а там -
богословские,  которые вдвойне непонятны -  и  по содержанию и по тому,  как
изложено  это   содержание;   наконец,   произведения  мистиков,   то   есть
благочестивых людей,  наделенных нежным сердцем".  -  "Ах,  отец  мой!  Одну
минуту, не спешите так, - сказал я, - расскажите мне о мистиках". - "Сударь!
- ответил он,  -  благочестие согревает сердце,  расположенное к нежности, и
посылает из  него  в  мозг соки,  в  свою очередь,  согревающие его;  отсюда
экстазы и восторги.  Это -  состояние исступленного благочестия.  Подчас оно
совершенствуется или  скорее вырождается в  квиетизм{365};  как  вы  знаете,
квиетист не что иное, как человек сумасшедший, благочестивый и своевольный.
   А  вот  и  казуисты;  они  разоблачают ночные  тайны,  создают в  своем
воображении все  чудовища,  какие  может породить демон любви,  собирают их,
сравнивают их и  сосредоточивают на них все внимание.  И  счастье еще,  если
сердце их  не  впутывается в  это  дело  и  не  становится соучастником всех
заблуждений, которые они так наивно расписывают и так откровенно изображают.
   Вы видите,  сударь:  я  мыслю свободно и говорю вам все,  что думаю.  Я
откровенен по природе,  а тем более с вами,  с иностранцем,  желающим узнать
все эти вещи,  и притом узнать такими,  каковы они есть.  Если бы я хотел, я
говорил бы обо всем этом не иначе как с восхищением, твердил бы на все лады:
"Это божественно!  Это достойно уважения!  Это чудесно!"  -  и получилось бы
одно из двух: либо я вас обманул бы, либо унизил бы себя в ваших глазах".
   На этом мы расстались:  какое-то дело отвлекло дервиша,  и  мы отложили
наш разговор до завтра.

   Из Парижа, месяца Рамазана 23-го дня, 1719 года


   ПИСЬМО CXXXV. Рика к нему же

   Я  пришел в  назначенный час,  и  мой  руководитель привел меня к  тому
самому  месту,  где  мы  расстались.  "Вот,  -  сказал  он,  -  грамматисты,
толкователи и комментаторы".  -  "Отец мой,  -  спросил я, - а нужен ли всем
этим людям здравый смысл?  Не могут ли они обходиться без него?" - "Конечно,
могут,  -  ответил он,  -  и этого даже не заметишь;  от отсутствия здравого
смысла  их  произведения не  становятся хуже;  и  это  представляет для  них
большое удобство".  -  "Справедливое замечание,  - сказал я. - Я знаю немало
философов,  которым хорошо  бы  заняться такого рода  науками".  -  "Вот,  -
продолжал он,  -  ораторы,  обладающие талантом убеждать вопреки  логике,  и
геометры,  заставляющие человека убеждаться вопреки его воле и  доказывающие
ему свои положения тираническими приемами.
   Вот книги по метафизике, где рассуждают о столь высоких предметах и где
всюду встречаешься с  бесконечным;  книги физические,  которые в  устройстве
необъятной вселенной видят  не  более  удивительного,  чем  в  самой простой
машине,   изготовленной  нашими  ремесленниками;   медицинские  книги,   эти
свидетельства хрупкости природы  и  могущества науки;  они  приводят  нас  в
содрогание даже тогда,  когда говорят о  самых легких болезнях,  -  до  того
близкой к  нам  представляют они смерть!  -  зато они сразу успокаивают нас,
когда говорят о  действиях лекарств,  так  что нам кажется,  будто мы  стали
бессмертными.
   Совсем рядом с  ними стоят книги по  анатомии;  они содержат в  себе не
столько описание частей человеческого тела, сколько варварские наименования,
которыми их наделили; это не излечивает ни больного от его болезни, ни врача
от его невежества.
   Вот химия, живущая то в больнице, то в сумасшедшем доме, ибо эти жилища
ей одинаково подходят.
   Вот книги по  оккультным наукам,  или вернее по оккультному невежеству:
это книги,  содержащие какую-то чертовщину, книги, отвратительные, по мнению
большинства  людей,  а  по-моему,  просто  жалкие.  Таковы  же  и  книги  по
астрологии". - "Что вы говорите, отец мой? Книги по астрологии! - возразил я
с жаром. - А ведь мы в Персии придаем им огромное значение: ими определяются
все  наши  поступки,  все  предприятия.  Астрологи в  сущности истинные наши
руководители; больше того: они участвуют в управлении государством". - "Если
так, - сказал он мне, - то вы живете под ярмом, куда более тяжелым, чем ярмо
разума.  Вот уж поистине странное государство!  Я  жалею семью и  еще больше
жалею народ, который дает планетам такую власть над собою". - "Мы пользуемся
астрологией так же,  как вы пользуетесь алгеброй,  -  возразил я  ему.  -  У
каждого  народа  особая  наука,  сообразуясь с  которой  он  направляет свою
политику.  Все астрологи, вместе взятые, не наделали столько глупостей у нас
в Персии, сколько один алгебраист натворил их у вас. Неужели вы думаете, что
случайное  расположение  светил  является  менее  надежным  указанием,   чем
рассуждения вашего сочинителя систем?  Если бы спросить по этому поводу всех
жителей Франции и  Персии,  то  на долю астрологии выпал бы недурной триумф;
вычислители были бы основательно посрамлены. Какой пришлось бы сделать о них
неблагоприятный вывод!" Наш спор был прерван, и пришлось расстаться.

   Из Парижа, месяца Рамазана 26-го дня, 1719 года


   ПИСЬМО CXXXVI. Рика к нему же

   При  следующем свидании мой  ученый собеседник повел  меня  в  соседнюю
комнату.  "Вот  книги  по  новой истории,  -  сказал он  мне.  -  Во-первых,
взгляните на историков церкви и пап:  я читаю эти книги для поучения, но они
часто оказывают на меня совершенно обратное действие.
   Вот там стоят историки,  писавшие о  крушении огромной Римской империи,
образовавшейся на  обломках  стольких  государств  и  на  развалинах которой
создалось  так  много  новых.  Бесчисленное множество варварских народов,  -
столь же неизвестных,  как и  страны,  где они жили,  -  нежданно появилось,
наводнило Римскую империю,  разграбило ее,  раздробило на части и образовало
те королевства, какие вы сейчас видите в Европе. Эти народы не были в полном
смысле варварами,  раз они были свободны;  но они впали в  варварство с  тех
пор,  как, подчинившись в большинстве абсолютной власти, утратили сладостную
свободу, столь согласную с разумом, человечностью и природой.
   Здесь  вы  видите историков Германской империи,  являющейся лишь  тенью
Римской;  но она,  по-моему, представляет собою единственную державу в мире,
которую  разграбление  не  ослабило;  единственную,  думается  мне,  которая
крепнет по мере того,  как терпит поражения;  она медленно пользуется своими
успехами, зато становится непобедимой благодаря поражениям.
   Вот вам историки Франции,  где мы видим сначала образование королевской
власти,  потом  два  раза  -  ее  смерть,  новое  ее  возрождение,  затем ее
прозябание в  течение нескольких веков;  наконец,  вступление ее в последний
период,   после  того   как   она   мало-помалу  восстановила  свои  силы  и
распространилась во  все стороны;  она подобна реке,  которая то  мелеет или
скрывается  под  землей,  то,  снова  появившись  и  расширившись  благодаря
притокам, быстро увлекает за собою все, что противится ее течению.
   Вот тут вы видите испанский народ,  родившийся среди гор; магометанских
государей,  столь же  незаметно покоренных,  сколь быстро покорили они сами;
множество  королевств,  объединенных  в  обширную  монархию,  ставшую  почти
единственной и остававшуюся такой до тех пор, пока, обремененная собственным
своим величием и  ложным богатством,  она не потеряла мощи и  даже уважения,
так что ей осталось только гордиться своим былым могуществом.
   А  здесь  английские историки;  здесь  мы  видим  страну,  где  свобода
развивается среди пламени раздоров и восстаний,  где государь чувствует себя
нетвердо на  незыблемом троне,  где народ нетерпеливый,  но  мудрый в  самом
своем  неистовстве,  стал  повелителем морей  (вещь,  дотоле  неслыханная) и
сочетает торговлю с властью.
   Рядом  с   ними   стоят  историки  другой  царицы  морей,   Голландской
республики,  столь уважаемой в  Европе и столь грозной в Азии,  где перед ее
купцами простирается во прахе столько царей.
   Историки Италии представляют вам нацию,  некогда повелительницу мира, а
ныне  рабыню всех  других народов,  изображают ее  разобщенных между собою и
слабых князей, сохранивших из всех атрибутов власти только бесплодные козни.
   Вот  вам  историки  республик:   Швейцарской,  этого  образца  свободы;
Венецианской,  все богатство которой заключается в бережливости; Генуэзской,
блещущей только своими зданиями.
   Вот северные республики, и среди них Польша, до того дурно пользующаяся
своей свободой и правом избрания королей, что она словно хочет утешить таким
образом соседние народы, утратившие и то и другое".
   На этом мы расстались до следующего дня.

   Из Парижа, месяца Шальвала 2-го числа, 1719 года


   ПИСЬМО CXXXVII. Рика к нему же

   На другой день он повел меня в соседнюю комнату. "Здесь, - сказал он, -
помещаются поэты,  то есть писатели,  назначение которых заключается в  том,
чтобы ставить препоны здравому смыслу и так же обременять разум всякого рода
украшениями, как некогда обременяли женщин всевозможными уборами и нарядами.
Вы их знаете:  они не редкость и у восточных народов,  где солнце, еще более
жаркое, как бы распаляет самое воображение. Вот здесь эпические поэмы". - "А
что  это такое -  эпические поэмы?"  -  "По правде говоря,  и  сам не  знаю;
знатоки утверждают,  будто их  только две  и  было  то  сочинено{368} и  что
другие, которым придают это название, вовсе ими не являются; об этом тоже не
берусь  судить.  Знатоки говорят даже,  что  сочинить новую  эпическую поэму
невозможно, а это еще того удивительнее.
   Вот тут поэты драматические;  по-моему,  это -  поэты по преимуществу и
властители  страстей.   Они  бывают  двух  родов:  комические,  приятно  нас
трогающие, и трагические, волнующие и потрясающие нас.
   А  вот лирики,  которых я  презираю в такой же степени,  в какой уважаю
других; они превращают свое искусство в сладкозвучную чушь.
   Далее  вы  видите  сочинителей идиллий и  эклог,  которые нравятся даже
придворным,   ибо,   рисуя  пастушескую  жизнь,   дают  им  представление  о
безмятежном существовании, от которого придворные весьма далеки.
   А вот и самые опасные из всех,  каких мы с вами видели: это составители
эпиграмм,  -  маленьких отточенных стрелок, наносящих глубокие и неизлечимые
раны.
   Вот  тут  романы,  авторы  которых  являются  разновидностью поэтов  и,
подобно им,  извращают язык  и  ума  и  сердца.  Они  всю  жизнь охотятся за
естественностью,  да  все попадают мимо;  их герои так же далеки от природы,
как далеки от нее крылатые драконы и кентавры".
   "Я читал,  -  сказал я ему,  - кое-какие из ваших романов, а если бы вы
прочитали наши,  они бы еще больше вас возмутили. Они тоже мало естественны,
а  кроме того,  им чрезвычайно вредят наши нравы:  страсть должна пылать лет
десять,   прежде  чем  влюбленному  удастся  увидеть  хотя  бы   лицо  своей
возлюбленной.  Поэтому сочинители бывают вынуждены томить читателей скучными
предварительными перипетиями. При этом нет никакой возможности разнообразить
приключения.  Сочинителям приходится прибегать к  уловкам,  еще худшим,  чем
самое зло,  которое хотят устранить, то есть к чудесам. Я уверен, что вам не
понравится,  если  какая-нибудь волшебница выведет из-под  земли целую армию
или если какой-нибудь герой в  одиночку уничтожит стотысячное войско.  Между
тем наши романы именно таковы.  Холодные и однообразные приключения вызывают
в нас тоску, а нелепые чудеса приводят в бешенство".

   Из Парижа, месяца Шальвала 6-го дня, 1719 года


   ПИСЬМО CXXXVIII. Рика к Иббену в Смирну

   Министры сменяют и  уничтожают здесь друг друга,  как  времена года:  в
течение трех  лет  финансовая система переменилась у  меня на  глазах четыре
раза. В Турции и Персии поныне взимаются те же налоги, что и при основателях
этих империй;  здесь далеко Не так.  Правда,  мы и  не вкладываем в это дело
столь