менее их чистую.  Я  умру от
скорби и  любви,  но  да  будет смерть моя единственным наказанием,  которым
покарает тебя бог!" С этими словами я вышел и целых два года только и делал,
что  бродил под стенами бейрама и  взирал на  дом,  где могла находиться моя
сестра,  причем я ежедневно тысячи раз подвергался опасности быть задушенным
евнухами, которые ходили дозором вокруг этих страшных мест.
   Наконец,  отец мой умер, а султанша, которой прислуживала сестра, видя,
что  красота  ее  расцветает с  каждым  днем,  воспылала ревностью и  выдала
девушку за евнуха,  страстно желавшего ее.  Благодаря этому сестра моя вышла
из  сераля  и  поселилась со  своим  евнухом в  доме,  который они  сняли  в
Испагани.
   Больше  трех  месяцев  мне  не  удавалось  повидаться  с  ней:   евнух,
ревнивейший из  мужей,  под  различными  предлогами отказывал  мне  в  этом.
Наконец,  я вошел в его бейрам, и он разрешил мне поговорить с сестрою через
решетчатое окно.  Даже рысьи глаза не  могли бы разглядеть ее:  так была она
закутана в  одежды и покрывала,  и я узнал ее только по голосу.  Каково было
мое волнение,  когда я оказался так близко и так далеко от нее!  Но я держал
себя в  руках;  я  знал,  что за  мною наблюдают.  Что касается ее,  то  мне
показалось,  что она плачет.  Муж ее  стал было неловко оправдываться,  но я
повел себя с  ним,  как  с  последним из  рабов.  Он  очень смутился,  когда
услышал,  что я  говорю с  сестрою на  незнакомом ему наречии:  то  был язык
древнеперсидский, являющийся нашим священным языком. "Сестра моя, - сказал я
ей,  -  неужели правда,  что ты отреклась от веры твоих отцов?  Я знаю, что,
вступая в бейрам,  ты должна была перейти в магометанство, но скажи: неужели
и сердце твое, как уста, согласилось отречься от веры, которая разрешает мне
любить тебя?  И ради кого отреклась ты от этой веры, которая должна быть так
дорога нам?  Ради негодяя,  еще запятнанного оковами, которые он носил! Ради
того,  кто был бы последним из людей,  будь он еще мужчиной!" - "Брат мой! -
ответила она,  -  человек,  о  котором ты говоришь,  мне муж;  я  должна его
почитать,  каким бы недостойным он тебе ни казался; я тоже была бы последней
из женщин,  если бы..." -  "Ах, сестра! - воскликнул я, - ты огнепоклонница:
он не супруг тебе и не может им быть.  Если ты тверда в вере, как твои отцы,
ты должна считать его просто чудовищем".  -  "Увы!  -  отвечала она,  -  как
далека от меня эта вера! Едва я выучила ее предписания, как уже мне пришлось
их  забыть.  Ты  видишь,  что мне уже чужд тот язык,  на котором мы с  тобой
говорим,  -  видишь,  как  мне  трудно на  нем  изъясняться.  Но  знай,  что
воспоминания о  нашем детстве по-прежнему дороги мне;  что с тех пор я знала
лишь ложные радости,  что дня не проходило, чтобы я не думала о тебе, и даже
мое  замужество связано с  мыслью о  тебе больше,  чем  ты  думаешь,  ибо  я
решилась на него только в  надежде свидеться с  тобою.  Но сколько еще будет
мне стоить этот день,  так дорого мне обошедшийся!  Я вижу, что ты вне себя;
мой  муж  весь дрожит от  злобы и  ревности.  Я  не  увижу тебя больше;  нет
сомнения,  я говорю с тобою в последний раз в жизни; если это так, брат мой,
то  не  долго буду жить я  на свете".  При этих словах она разволновалась и,
видя,  что не в  силах продолжать разговор,  ушла,  оставив меня в  страшном
отчаянии.
   Дня три-четыре спустя я снова просил свидания с сестрой. Варвару-евнуху
очень не хотелось меня пускать,  но, не говоря уже о том, что подобного рода
мужья,  не  в  пример другим,  не имеют на жен большого влияния,  он безумно
любил мою сестру и ни в чем не мог ей отказать. Я свиделся с ней вновь в том
же месте,  при тех же покрывалах и  в  присутствии двух рабов,  что вынудило
меня снова прибегнуть к нашему особому языку.  "Сестра моя, - сказал я ей, -
почему не могу я видеть тебя иначе,  как при таких обстоятельствах? Стены, в
которых ты заперта,  замки и  решетки,  гнусные сторожа,  присматривающие за
тобою,  -  все это приводит меня в бешенство. Как случилось, что ты утратила
сладостную свободу,  которой наслаждались твои предки?  Единственным залогом
добродетели твоей матери,  -  а она была так целомудренна! - являлась для ее
мужа сама эта добродетель. Они жили счастливо, взаимно доверяя друг другу, и
простота их нравов была для них богатством,  в тысячу раз более ценным,  чем
ложный блеск,  которым ты, как видно, наслаждаешься в этом роскошном жилище.
Отрекшись от  своей веры,  ты  потеряла свободу,  счастье и  то  драгоценное
равенство, которое делает честь твоему полу. Но еще хуже то, что ты не жена,
потому что и  не можешь ею быть,  а  ты рабыня раба,  лишенного человеческих
свойств". - "Ах, брат мой! - воскликнула она, - относись с уважением к моему
супругу,  относись с  уважением к вере,  которую я приняла:  согласно ей,  я
совершаю преступление,  что слушаю тебя и  разговариваю с  тобою".  -  "Как,
сестра моя!  -  вскричал я вне себя,  - ты, стало быть, считаешь эту религию
истинной?" - "Ах, как хорошо было бы для меня, если бы она не была истинной!
- отвечала сестра.  -  Но я  должна считать ее истинной,  ибо слишком велика
жертва,  которую я  ей  приношу..."  Тут  она умолкла.  "Да,  твои сомнения,
сестра,  весьма основательны,  в чем бы они ни заключались. Чего ждешь ты от
веры,  которая делает тебя несчастной на  этом свете и  не дает тебе никаких
надежд на блаженство в жизни будущей?  Подумай:  ведь наша вера - древнейшая
из всех на свете;  она искони процветала в Персии, она возникла одновременно
с  нашим государством,  начало которого теряется в  веках;  магометанство же
появилось у  нас  случайно и  упрочилось не  путем  убеждения,  а  благодаря
завоеванию.  Если бы наши законные государи не были слабы,  то и  сейчас все
еще  господствовал бы  у  нас  культ древних магов.  Перенесись мыслью в  те
далекие века: все в них говорит о магии, а не о магометанской секте, которая
и спустя несколько тысячелетий была еще только в младенческом состоянии".  -
"Но даже если моя религия,  -  сказала она,  - и моложе твоей, она чище, так
как почитает только бога;  вы же поклоняетесь,  кроме того, солнцу, звездам,
огню  и  даже стихиям",  -  "Вижу,  сестра,  что  ты  научилась у  мусульман
клеветать на нашу святую веру.  Мы не поклоняемся ни светилам, ни стихиям, и
отцы  наши никогда им  не  поклонялись,  никогда не  воздвигали в  их  честь
храмов,  никогда не приносили им жертв,  хоть и воздавали им поклонение,  но
поклонение  низшего  порядка,  как  созданиям  и  проявлениям божества.  Но,
сестра,  во имя бога,  просвещающего нас,  возьми священную книгу, которую я
тебе  принес:  это  книга  нашего  законодателя  Зороастра;  прочти  ее  без
предубеждения,  раскрой свое сердце лучам света,  которые будут озарять тебя
во  время  чтения;  помни  об  отцах  наших,  столь  долго  чтивших Солнце в
священном городе  Балке{288},  помни,  наконец,  обо  мне,  который лишь  от
перемены твоего положения ожидает покоя, счастья, жизни". Я покинул сестру в
крайнем  смятении и  предоставил ей  наедине  решить  важнейший вопрос  моей
жизни.
   Я  вернулся через два  дня;  я  не  говорил ни  слова и  молча ждал  ее
приговора:  жизнь или смерть?  "Ты любим,  брат мой,  - сказала она мне, - и
любим  огнепоклонницей.  Я  долго  боролась.  Но,  боги!  Как  просто любовь
устраняет все  затруднения!  Как мне стало легко!  Я  уже не  боюсь чересчур
любить тебя;  я  могу не ставить пределов моей любви:  даже избыток ее будет
законен.  Ах,  как  это  отвечает состоянию моего  сердца!  Ты  порвал цепи,
которыми окован был мой ум;  но  когда же  порвешь ты  узы,  связывающие мне
руки?  Отныне я отдаюсь тебе.  Пусть быстрота,  с которой ты добьешься меня,
покажет,  насколько тебе дорог этот дар. Брат мой, мне кажется, что я умру в
твоих объятиях в первый же раз, как обниму тебя".
   Никогда не выразить мне радости,  которую я ощутил при этих словах. Мне
показалось,  что я  мгновенно превратился в счастливейшего из людей,  да я и
действительно стал им;  я видел,  что почти исполнились все желания, которые
питал я в течение двадцати пяти лет, и рассеялись все печали, делавшие жизнь
столь тяжкой.  Но когда я  немного освоился с  этими сладостными мыслями,  я
понял,  что хотя я  и  преодолел самое большое препятствие,  я все же не так
близок к счастью,  как сразу вообразил.  Нужно было обмануть бдительность ее
стражей.  Я не осмеливался никому доверить тайну моей жизни.  У меня не было
никого,  кроме сестры,  у  нее -  никого,  кроме меня.  В случае неудачи мне
грозило  быть  посаженным на  кол,  но  неудача сама  по  себе  казалась мне
жесточайшим из всех наказаний.  Мы условились,  что сестра пришлет ко мне за
часами,  которые оставил ей в наследство отец, а я положу в них пилку, чтобы
перепилить решетки окна,  выходящего на улицу,  и  веревку с  узлами,  чтобы
спуститься вниз;  что мы  впредь не  будем видаться,  но я  каждую ночь буду
подходить к  тому  окну  в  ожидании благоприятной минуты для  исполнения ее
намерения.  Я  тщетно прождал пятнадцать ночей,  так как она не  могла найти
подходящего времени.  Наконец,  на шестнадцатую ночь я  услышал скрип пилки.
Время  от  времени скрип прекращался,  и  в  эти  промежутки меня  охватывал
неописуемый ужас.  Через час  работа окончилась,  и  я  увидел,  что  сестра
привязывает веревку;  она спустилась по ней и  скользнула в  мои объятия.  Я
перестал сознавать опасность и  долго стоял,  не двигаясь с  места.  Затем я
вывел ее из города,  туда,  где у  меня была припасена оседланная лошадь;  я
посадил сестру  позади  себя  и  помчался с  величайшей,  какая  только была
возможна,  быстротой прочь от  места,  которое могло стать столь роковым для
нас.  Еще до рассвета мы прискакали к соплеменнику,  который жил в пустынном
уголке,   скудно  питаясь  плодами  своих  трудов.   Мы  считали  неразумным
оставаться у него;  по его совету, мы углубились в густой лес и спрятались в
дупле  старого дуба.  Так  мы  жили,  пока  не  заглох шум,  вызванный нашим
исчезновением.  Мы жили в этом уединенном убежище совсем одни,  беспрестанно
твердя друг другу,  что любви нашей не будет конца,  и ожидали случая, когда
какой-нибудь жрец-огнепоклонник совершит над нами обряд, предписанный нашими
священными книгами.  "Сестра моя,  -  говорил я ей, - как свят наш союз! Нас
соединила Природа,  теперь нас  соединит еще и  наш святой закон".  Наконец,
явился жрец  и  утолил наше  любовное нетерпение.  В  крестьянской хижине он
совершил все  положенные брачные обряды;  он  благословил нас  и  тысячу раз
пожелал нам крепость Гистаспа и святость Огораспа{289}. Вскоре после того мы
покинули Персию,  где не чувствовали себя в  безопасности,  и переселились в
Грузию.  Мы  прожили там  год  и  день ото  дня все больше восторгались друг
другом.  Но мои деньги приходили к концу,  а так как я боялся бедности -  не
для  себя,  а  для сестры,  то  я  оставил ее  и  отправился искать помощи у
родственников.  Прощание наше было на редкость нежно. Однако путешествие мое
вышло не только бесполезным,  но и пагубным для меня:  во-первых, оказалось,
что все наше имущество у нас отнято;  во-вторых, родственники почти не могли
помочь мне,  и  я  получил от  них ровно столько,  сколько мне нужно было на
обратную дорогу.  Но  каково же  было мое  отчаяние:  я  не  нашел сестры на
прежнем месте! За несколько дней до моего возвращения татары совершили набег
на город,  где она жила, и так как она им приглянулась, они увели ее с собой
и  продали евреям,  отправлявшимся в Турцию;  они оставили мне только дочку,
которую она  родила за  несколько месяцев до  того.  Я  пустился вдогонку за
евреями и  настиг их  в  трех милях от города.  Тщетны были мои мольбы,  мои
слезы; евреи требовали у меня тридцать туманов{290} и не уступали ни одного.
Я  обращался с  просьбами решительно ко всем,  молил о  защите и  турецких и
христианских священников и,  наконец,  обратился к одному купцу армянину;  я
продал ему свою дочь и самого себя в придачу за тридцать пять туманов. Потом
пошел к евреям,  отдал им тридцать туманов, а остальные пять понес к сестре,
которой еще не видел.  "Ты свободна,  сестра моя,  - сказал я ей, - и я могу
снова обнять тебя: вот я принес тебе пять туманов; жаль, что за меня не дали
больше".  - "Как! - воскликнула она, - ты продал себя?" - "Да", - ответил я.
"Ах,  безумец!  Что же ты сотворил!  Неужели я  и без того недостаточно была
несчастна, что ты сделал меня еще несчастнее! Я утешалась только тем, что ты
свободен, а твоя неволя сведет меня в могилу. Ах, брат мой! Как жестока твоя
любовь! А где же моя дочка? Я ее не вижу". - "Я и ее продал", - сказал я. Мы
оба залились слезами и  не  в  силах были произнести ни  слова.  Наконец,  я
отправился к своему господину,  и сестра пришла к нему почти одновременно со
мной.  Она бросилась к его ногам.  "Я молю вас о рабстве, как другие молят о
свободе,  -  говорила она.  -  Возьмите меня!  Вы продадите меня дороже, чем
моего мужа". Тогда началась между нами борьба, исторгшая слезы из глаз моего
господина.  "Несчастный!  -  говорила она,  -  неужели ты думал,  что я могу
принять  свободу  ценою  твоей  собственной?   Господин,   пред   вами  двое
страдальцев,  которые умрут,  если вы  их  разлучите.  Я  отдаю себя в  ваше
распоряжение. Заплатите мне: может быть, эти деньги и моя преданность смогут
когда-нибудь заслужить то,  о чем я не смею вас просить. В вашей выгоде - не
разлучать нас:  не  забывайте,  что  я  располагаю его жизнью".  Армянин был
человек добрый;  наши горести тронули его.  "Служите мне  оба с  верностью и
усердием, и я обещаю, что через год верну вам свободу. Я вижу, что ни ты, ни
он не заслуживаете обрушившихся на вас бедствий.  Если,  получив свободу, вы
будете счастливы, как вы того достойны; если судьба вам улыбнется, я уверен,
что  вы  мне  вернете понесенный мною убыток".  Мы  припали к  его коленям и
последовали за  ним в  его странствии.  Мы помогали друг другу в  исполнении
наших невольничьих обязанностей,  и я бывал в восторге,  когда мне удавалось
выполнить урок, назначенный моей сестре.
   Год подходил к  концу;  наш господин сдержал слово и  отпустил нас.  Мы
возвратились в  Тифлис.  Там я повстречал старого друга моего отца,  который
успешно занимался в этом городе врачеванием; он одолжил мне немного денег, и
я  открыл небольшую торговлю.  Дела привели меня затем в  Смирну,  где  я  и
поселился.  Я  живу  здесь  уже  шесть  лет  и  наслаждаюсь самым любезным и
приятным обществом в  мире;  в  семье моей царит согласие,  и  я не променяю
своего положения на  положение всех царей,  какие только есть на свете.  Мне
посчастливилось разыскать армянского купца,  которому я  всем  обязан,  и  я
оказал ему значительные услуги".

   Из Смирны, месяца Джеммади 2, 21-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LXVIII. Рика к Узбеку в ***

   На днях я  обедал у одного судьи,  который приглашал меня уже несколько
раз. Поговоривши о разных разностях, я сказал ему: "Сударь! Мне кажется, что
ваше ремесло -  очень трудное".  -  "Не такое уж трудное, как вам кажется, -
ответил он,  -  мы  занимаемся им  так,  что оно в  сущности является просто
развлечением".  -  "Позвольте!  Разве голова у  вас не  набита всегда чужими
делами?  Разве вы  не заняты постоянно совсем неинтересными вещами?"  -  "Вы
правы:  это  вещи  совсем не  интересные,  потому что  мы  ими  вовсе  и  не
интересуемся;  оттого-то наше ремесло не столь утомительно, как вы думаете".
Услыхав такой развязный ответ,  я  продолжал:  "Сударь!  Я  не  видел вашего
кабинета".  -  "Еще бы!  У меня его и нет.  Когда я купил эту должность, мне
нужны были деньги,  чтобы заплатить за нее,  и  я продал свою библиотеку,  а
книгопродавец,  купивший ее,  из  всех  моих многочисленных книг оставил мне
одну только приходо-расходную.  Впрочем, я о книгах и не тужу: мы, судьи, не
чванимся излишней ученостью.  На  что  нам  все эти тома законов?  Почти все
казусы гипотетичны и выходят из рамок общих правил".  -  "Не оттого ли они и
выходят из  этих рамок,  сударь,  -  заметил я,  -  что  вы  сами их  оттуда
выводите?  А то зачем бы у всех народов мира существовали бы законы, если бы
им не было приложения? И как можно применять законы, не зная их?" - "Если бы
вы знали судебную палату,  -  возразил судья, - вы бы так не говорили: у нас
есть живые книги -  адвокаты:  они работают за нас и  берут на себя труд нас
учить".  - "А не берут они на себя иной раз труд надувать вас? - возразил я.
- Вам не мешало бы остерегаться их плутней.  У них имеется оружие, с которым
они нападают на вашу справедливость;  было бы неплохо,  чтобы и  у  вас было
оружие для ее защиты и чтобы вы не ввязывались в драку, одетые налегке, в то
время как враги ваши закованы в броню с ног до головы".

   Из Парижа месяца Шахбана 18-го дня, 1714 года


   ПИСЬМО LXIX. Узбек к Реди в Венецию

   Ты бы никогда не подумал,  что я стану еще большим метафизиком, чем был
прежде;  а  между тем  это так,  и  ты  в  этом убедишься,  когда выслушаешь
нижеследующие мои философские излияния.
   Самые  рассудительные  из  философов,   размышлявших  о  природе  бога,
говорили,   что   он   -   существо  всесовершенное;   но   они  чрезвычайно
злоупотребляли этим  понятием:  они  перечисляли все  совершенства,  которые
человек может иметь и представлять себе,  и наделяли ими понятие о божестве,
не  задумываясь над  тем,  что часто эти свойства друг друга исключают и  не
могут быть  присущи одному и  тому же  субъекту,  взаимно не  уничтожая друг
друга.
   Западные поэты рассказывают, будто некий живописец{292}, вознамерившись
создать изображение богини  красоты,  собрал  самых  красивых гречанок и  от
каждой взял все,  что  в  ней было самого пленительного,  а  из  всего этого
создал целое,  которое должно было походить на прекраснейшую из богинь. Если
бы  кто-нибудь заключил отсюда,  что  она  была  одновременно и  блондинка и
брюнетка, что глаза у нее были и черные и голубые, что она была и смиренна и
горда, его бы подняли на смех.
   Богу  часто не  хватает какого-нибудь совершенства,  которое придало бы
ему великое несовершенство;  но  он всегда ограничен только самим собою;  он
сам себе необходимость.  Так,  например, хотя бог и всемогущ, он не может ни
нарушать своих обещаний, ни обманывать людей. Часто это бессилие заключается
даже не в нем самом,  но в относящихся к данному случаю вещах; вот почему он
не может изменить сущности вещей.
   Именно   поэтому   некоторые   наши    ученые   осмеливаются   отрицать
безграничность  божественного  предвидения,  основываясь  на  том,  что  оно
несовместимо с его справедливостью.
   По  их  мнению,  совершенно невозможно,  чтобы  бог  предвидел то,  что
зависит от действия свободных причин, так как того, что не произошло, нет, а
следовательно,  его и  знать нельзя,  ибо ничто не имеет свойств и  не может
быть воспринимаемо.  Бог не  может читать в  несуществующей воле и  видеть в
душе то,  чего в ней нет,  ибо действие,  определяющее волю, не содержится в
ней, пока не состоялось само это определение.
   Душа - исполнительница того, что ее определяет, но бывают случаи, когда
она до  такой степени ничем не  определяется,  что сама не  знает,  в  какую
сторону  определиться.  Часто  она  решается  на  это  только  затем,  чтобы
воспользоваться своей свободой; поэтому бог не может заранее предвидеть, чем
определятся ее проявления,  ни в движениях души,  ни в действии, оказываемом
на нее предметами.
   Как может бог предвидеть вещи,  зависящие от  определения их свободными
причинами?  Это  возможно только двумя  способами:  или  путем догадки,  что
противоречит безграничному предвидению,  или  при помощи предположения,  что
это  вещи  необходимые и  непреложно  вытекающие  из  самой  производящей их
причины;  а это заключает в себе еще большее противоречие, ибо при этом душа
предполагается свободной,  на  самом же