номоченный ревностью своего
господина, он проявляет всю свою низость?"

   Из Парижа месяца Зильхаже 14-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО  XXXV,  Узбек  к  Джемшиду,  своему  двоюродному брату,  дервишу
достославного монастыря в Тавризе

   Что думаешь ты о христианах, вдохновенный дервиш? Считаешь ли ты, что в
день страшного суда с  ними будет то же,  что с  неверными турками,  которые
послужат ослами для иудеев и  крупной рысью повезут их в ад?  Я знаю,  что в
обитель пророков они не попадут и не для них приходил Али. Но думаешь ли ты,
что они будут осуждены на  вечные мучения за то,  что не имели счастья найти
мечети в своей стране, неужели бог накажет их за то, что они не исповедовали
религии,  которой он  им  не дал?  Могу тебе сказать:  я  часто расспрашивал
христиан,  испытывал их,  чтобы проверить,  имеют ли  они  хоть какое-нибудь
понятие о великом Али,  который был прекраснейшим из людей;  оказалось,  что
они никогда и не слыхали о нем.
   Они  отнюдь не  походят на  тех  неверных,  которых наши святые пророки
приказывали рубить мечом за  то,  что они не  верят в  небесные чудеса:  они
скорее похожи на тех несчастных, которые жили во тьме язычества до того дня,
пока божественный свет не озарил лик нашего великого пророка.
   К тому же,  если присмотреться к религии христиан, в ней найдешь как бы
зачатки  наших  догматов.   Я  часто  дивился  тайнам  провидения,  которое,
по-видимому,  хочет подготовить их  этим к  полному обращению.  Я  слыхал об
одном сочинении их ученых,  озаглавленном "Торжествующее многоженство"{248};
в  нем  доказывается,  что христианам предписано многоженство.  Их  крещение
похоже на  установленные нашим  законом омовения,  и  заблуждаются христиане
лишь в том,  что придают чрезмерное значение этому первому омовению,  считая
его  достаточной заменой всем  остальным.  Их  священники и  монахи молятся,
подобно нам,  семь раз в  день.  Христиане чают попасть в  рай и вкусить там
наслаждения благодаря воскресению плоти.  Они,  как и мы, умерщвляют плоть и
соблюдают  посты,   с   помощью   которых  надеются  заслужить  божественное
милосердие.  Они  чтят добрых ангелов и  остерегаются злых.  Они свято верят
чудесам,  которые бог творит через посредство своих служителей. Они, подобно
нам,  признают  недостаточность собственных  заслуг  и  необходимость  иметь
посредников между собою и богом.  Я всюду нахожу здесь магометанство, хотя и
не нахожу Магомета.
   Что ни делай,  а  истина прорывается и всегда пронизывает окружающий ее
мрак.   Наступит  день,  когда  Предвечный  увидит  на  земле  одних  только
правоверных.  Всесокрушающее время развеет и заблуждения.  Люди с удивлением
увидят,  что все они осенены одним и  тем же знаменем:  все,  в  том числе и
закон,   станет  совершенно;  божественные  книги  взяты  будут  с  земли  и
перенесены в небесные архивы.

   Из Парижа, месяца Зильхаже 14-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XXXVI. Узбек к Реди в Венецию

   В Париже в большом употреблении кофе:  здесь много публичных заведений,
где его подают. В некоторых из этих домов посетители рассказывают друг другу
новости,  в иных играют в шахматы. Есть даже дом{249}, где приготовляют кофе
таким способом,  что он  прибавляет ума тем,  кто его пьет;  по крайней мере
всякий выходящий оттуда считает, что стал куда умнее, чем был при входе.
   Но особенно отталкивает меня от этих остроумцев то, что они не приносят
никакой пользы отечеству и тратят свои таланты на всякие ребяческие выходки.
Когда,  например,  я приехал в Париж,  я застал их за горячим спором{249} по
самому  пустому  вопросу,   какой  только  можно  вообразить:   дело  шло  о
достоинствах одного  древнегреческого поэта,  ни  родина,  ни  время  смерти
которого вот уже две тысячи лет никому не  известны.  Обе партии признавали,
что поэт он превосходный, вопрос шел только о степени его достоинств. Каждый
устанавливал свою собственную оценку,  но среди этих мастеров репутаций одни
были щедрее других:  вот и  вся распря.  Она была очень оживленной,  так как
противники от  всего  сердца наносили друг  другу столь тяжкие оскорбления и
подшучивали одни над другими так язвительно, что я дивился манере спорить не
меньше,  чем самому предмету спора. "Если бы нашелся, - думал я, - настолько
безрассудный человек,  чтобы при  ком-нибудь из  этих  защитников греческого
поэта  напасть  на  доброе  имя  какого-либо  честного  гражданина,  ему  бы
показали!   Несомненно,   что  столь  благородное  усердие,  проявляемое  по
отношению к доброму имени мертвых,  воспламенилось бы и на защиту живых!  Но
как бы там ни было, - прибавлял я про себя, - не дай мне бог навлечь на себя
когда-нибудь вражду хулителей этого  поэта,  которого не  защитило от  такой
неумолимой ненависти даже двухтысячелетнее пребывание в  могиле!  Теперь они
машут кулаками впустую,  но что было бы, если бы их бешенство воодушевлялось
присутствием врага?"
   Те,  о  ком я  только что говорил,  спорят на общепринятом языке,  и их
следует  отличать  от  другого  рода  спорщиков,  которые  пользуются языком
варварским{250},  еще  усугубляющим  ярость  и  упрямство  вояк.  Существуют
кварталы{250},  кишащие черною, густою толпой этого рода людей; они питаются
мелочными придирками,  они живут туманными рассуждениями и ложными выводами.
Это ремесло,  казалось бы,  должно привести людей к  голодной смерти,  а оно
приносит  изрядный доход.  Целый  народ{250} был  изгнан  из  своей  страны,
пересек моря,  чтобы обосноваться во  Франции,  но  он  не привез при этом с
собою  для  защиты  от  жизненных невзгод  ничего,  кроме  ужасного  таланта
спорить. Прощай.

   Из Парижа, в последний день месяца Зильхаже 1713 года


   ПИСЬМО XXXVII. Узбек к Иббену в Смирну

   Король Франции стар{250}.  У  нас в  истории не  найдется примера столь
долгого царствования.  Как  слышно,  этот  монарх  в  очень  высокой степени
обладает  талантом властвовать:  с  одинаковой ловкостью управляет он  своею
семьей, двором, государством. Не раз он говорил, что из всех правительств на
свете ему больше всего по нраву турецкое и нашего августейшего султана:  так
высоко ценит он восточную политику.
   Я изучал его характер и обнаружил в нем противоречия,  которые никак не
могу объяснить:  есть у него, например, министр, которому всего восемнадцать
лет, и возлюбленная, которой восемьдесят{250}; он верен своей религии и в то
же  время  терпеть не  может  тех,  кто  говорит,  что  ее  нужно  соблюдать
неукоснительно;  хотя он бежит от городского шума и мало с кем общается,  он
тем не менее с утра до вечера занят только тем,  чтобы дать повод говорить о
себе;  он  любит трофеи и  победы,  однако так же  боится поставить хорошего
генерала во  главе своих войск,  как боялся бы  его во  главе неприятельской
армии.  Я думаю,  что только с ним одним могло случиться, что он в одно и то
же время обладает такими несметными богатствами,  о  каких даже монарх может
только мечтать,  и  удручен такою бедностью,  которая даже простому человеку
была бы в тягость.
   Он любит награждать тех,  кто ему служит, но одинаково щедро оплачивает
как  усердие,  или,  вернее,  безделье,  придворных,  так  и  трудные походы
полководцев;  часто он предпочитает человека, который помогает ему раздеться
или подает ему салфетку, когда он садится за стол - тому, кто берет для него
города или выигрывает сражения; он думает, что царственное величие не должно
быть ничем стеснено в даровании милостей и,  не разбираясь, заслуженно ли он
осыпал того или  иного милостями,  полагает,  что самый его выбор уже делает
человека достойным монаршего благоволения.  Так, например, некоему человеку,
убежавшему от неприятеля на две мили,  он дал ничтожную пенсию,  а тому, кто
убежал на четыре, - целую губернию.
   Он окружен великолепием -  я имею в виду прежде всего его дворцы; в его
садах больше статуй,  чем жителей в  ином большом городе.  Его гвардия почти
так же сильна, как гвардия государя, перед которым падают ниц все троны; его
войска столь же многочисленны,  его возможности так же велики, а казна столь
же неисчерпаема.

   Из Парижа, месяца Махаррама 7-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XXXVIII. Рика к Иббену в Смирну

   Большой вопрос для мужчин:  выгоднее ли  отнять свободу у  женщин,  чем
предоставить ее им? Мне кажется, есть много доводов и за и против. Европейцы
считают,  что  невеликодушно причинять огорчения тем,  кого любишь,  а  наши
азиаты  отвечают,  что  для  мужчин  унизительно отказываться от  власти над
женщинами,  которую сама природа предоставила им.  Если азиатам говорят, что
большое число запертых женщин обременительно,  то  они отвечают,  что десять
послушных жен менее обременительны,  чем одна непослушная.  А когда азиаты в
свою очередь возражают,  что европейцы не  могут быть счастливы с  неверными
женами,  они получают в ответ,  что верность, которой они так хвастаются, не
мешает отвращению, всегда наступающему вслед за удовлетворением страсти; что
наши женщины слишком уж наши; что такое спокойное обладание не оставляет нам
ни желаний,  ни опасений;  что немного кокетства -  соль, обостряющая вкус и
предупреждающая порчу.  Пожалуй,  иной,  и поумнее меня,  затруднится решить
это,  ибо если азиаты очень стараются о том,  как бы найти средства, могущие
успокоить их тревогу,  то европейцы много делают для того, чтобы вовсе ее не
испытывать.
   "В  конце концов,  -  говорят они,  -  если бы мы оказались несчастны в
качестве мужей,  мы всегда найдем средство утешиться в  качестве любовников.
Лишь в  том  случае муж был бы  вправе жаловаться на  неверность своей жены,
если бы  на  свете было только три человека;  но люди всегда достигнут цели,
если их будет хотя бы четверо".
   Другой вопрос, подчиняет ли женщин мужчинам естественный закон. "Нет, -
сказал  мне  однажды один  весьма  галантный философ,  -  природа никогда не
предписывала такого закона.  Власть наша над женщинами -  настоящая тирания;
они  только  потому  позволили  нам  захватить ее,  что  они  мягче  нас  и,
следовательно,  человечнее  и  разумнее.  Эти  преимущества  их  перед  нами
несомненно дали бы женщинам превосходство, если бы мы были рассудительнее; в
действительности  же   эти  качества  повлекли  за   собою  утерю  женщинами
превосходства, ибо мы вовсе не рассудительны".
   Однако если  верно,  что  мы  имеем  над  женщинами только тираническую
власть,  то  не менее верно и  то,  что их власть над нами естественна:  это
власть красоты,  которой ничто не  в  силах сопротивляться.  Наша власть над
женщинами распространена не во всех странах,  а  власть красоты повсеместна.
На чем же может основываться наше преимущество?  На том,  что мы сильнее? Но
это отнюдь не  справедливо.  Мы пускаем в  ход всякого рода средства,  чтобы
лишить их храбрости.  Если бы одинаково было воспитание, силы были бы равны.
Испытаем их в тех талантах,  которые не ослаблены воспитанием,  и посмотрим,
так ли уж мы сильны.
   Надо  признаться,   хотя  это  и   противно  нашим  нравам:   у   самых
цивилизованных народов жены всегда имели влияние на своих мужей;  у  египтян
это  было  установлено  законом  в  честь  Изиды,  у  вавилонян  -  в  честь
Семирамиды.  О  римлянах говорили,  что  они  повелевают всеми народами,  но
повинуются своим женам.  Я  уж молчу о  савроматах{252},  которые находились
прямо-таки в рабстве у женщин:  они слишком были варварами,  чтобы приводить
их в пример.
   Как видишь,  дорогой Иббен, мне пришлась по вкусу эта страна, где любят
придерживаться крайних мнений и все сводить к парадоксам.  Пророк решил этот
вопрос и определил права того и другого пола.  "Жены, - говорит он, - должны
почитать своих мужей,  мужья должны почитать жен;  но  мужья все же  на одну
ступень выше, чем жены"{252}.

   Из Парижа, месяца Джеммади 2, 26-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО  XXXIX.   Хаджи*  Ибби   к   иудею  бен-Иошуа,   новообращенному
магометанину, в Смирну
   ______________
   * Хаджи - человек, совершивший паломничество в Мекку.

   Мне  кажется,  бен-Иошуа,  что  рождению  необыкновенных  людей  всегда
предшествуют поразительные знамения,  словно  природа испытывает своего рода
кризис, и силы небесные порождают таких людей не без усилия.
   Нет  ничего  чудеснее рождения Магомета.  Бог,  в  своем  предвидении с
самого начала решивший послать людям  этого великого пророка,  дабы  сковать
сатану,  за  две  тысячи лет  до  Адама  создал свет,  который,  переходя от
избранника к избраннику,  от предка к предку Магомета,  дошел,  наконец,  до
последнего,  как  подлинное  свидетельство  о  том,  что  он  происходит  от
патриархов.
   Точно так  же  ради  этого самого пророка бог  пожелал,  чтобы ни  одна
женщина не  зачала,  не  перестав быть  нечистой,  и  чтобы  всякий  мужчина
подвергся обрезанию.
   Магомет  явился  на   свет  обрезанным;   радость  с   самого  рождения
засветилась на  его  челе;  земля  трижды содрогнулась,  как  если  бы  сама
разрешилась от бремени; все идолы простерлись ниц; троны царей опрокинулись;
Люцифер  был  низвергнут на  дно  морское и,  только  проплавав сорок  дней,
выбрался из  пучины и  убежал на  гору  Кабеш{253},  откуда страшным голосом
воззвал к ангелам.
   В  ту ночь бог положил преграду между мужчиной и женщиной,  которой они
не   могли   преступить.   Искусство  кудесников  и   некромантов  оказалось
бессильным.  С  небес раздался голос,  возвестивший:  "Я послал в мир своего
верного друга".
   Согласно свидетельству арабского историка Исбена Абена{253}, все породы
птиц,  облака,  ветры и сонмы ангелов соединились для того,  чтобы воспитать
этого ребенка,  и оспаривали друг у друга эту великую честь. Птицы щебетали,
что им  всех удобнее его воспитывать,  потому что им легче собирать для него
плоды из различных мест. Ветры шептали: "Это скорее наше дело, потому что мы
отовсюду  можем  приносить ему  приятнейшие благоухания".  -  "Нет,  нет,  -
говорили облака,  -  его  надо доверить нашему попечению,  ибо мы  постоянно
будем наделять его свежей водой".  Возмущенные ангелы воскликнули на это: "А
нам-то что же остается?" Но тут раздался голос с неба, положивший конец этим
спорам:  "Он  не  будет взят из  рук смертных,  ибо блаженны сосцы,  которые
вскормят его,  и руки, которые будут касаться его, и дом, в котором будет он
обитать, и ложе, на котором будет он покоиться!"
   После  стольких разительных свидетельств,  возлюбленный Иошуа,  надобно
обладать железным сердцем,  чтобы не верить святому закону Магомета. Что еще
могло  совершить небо,  чтобы  засвидетельствовать его  божественную миссию?
Разве  только сокрушить природу и  истребить тех  самых  людей,  которых оно
хотело убедить?

   Из Парижа месяца Реджеба 20-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XL. Узбек к Иббену в Смирну

   Когда умирает какой-нибудь вельможа, люди собираются в мечети и над ним
произносят надгробное слово, являющееся похвальной речью в его честь, речью,
из которой трудно вывести правильное заключение о заслугах усопшего.
   Я бы упразднил все погребальные торжества. Людей следует оплакивать при
рождении,  а  не по смерти.  К  чему церемонии и  вся та мрачная обстановка,
которыми окружают умирающего в  его последние минуты,  к чему даже слезы его
родных и горе друзей,  как не для того,  чтобы еще усугубить предстоящую ему
утрату!
   Мы так слепы, что не знаем, когда нам огорчаться и когда радоваться: мы
почти всегда отдаемся ложной печали или ложной радости.
   Когда я  вижу,  как  каждый год  Могол сдуру ложится на  весы  и  велит
взвесить его,  словно быка;  когда я вижу,  как народ радуется, что государь
этот сделался еще тучнее,  то  есть еще неспособнее управлять подданными,  я
испытываю, Иббен, сострадание к человеческому сумасбродству.

   Из Парижа, месяца Реджеба 20-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XLI. Главный черный евнух к Узбеку

   Светлейший повелитель!  На  днях  умер  один из  твоих черных евнухов -
Измаил,  и  надо заменить его.  В  настоящее время евнухи чрезвычайно редки,
поэтому я подумал было взять на эту должность черного раба из твоего имения,
но  мне еще не удалось добиться его согласия.  Так как я  считаю,  что это в
конечном счете пойдет ему же на пользу,  я хотел совершить над ним маленькую
операцию и,  по  сговору со  смотрителем твоих садов,  приказал,  чтобы раба
насильно привели в  то  состояние,  которое позволит ему стать самым дорогим
для твоего сердца служителем и жить,  подобно мне, в тех заветных местах, на
которые он теперь и взглянуть не смеет;  но он принялся так орать,  словно с
него хотели содрать шкуру, и поднял такую возню, что вырвался из наших рук и
избежал рокового лезвия.  Сейчас я  узнал,  что он  намеревается писать тебе
просьбу о  пощаде,  утверждая,  будто  я  принял  такое  намерение только из
ненасытной жажды мести за какие-то его насмешки на мой счет. Но клянусь тебе
сотней тысяч пророков,  что  я  поступал так  только для твоего блага,  ради
единственного,  что  дорого мне и  вне чего все мне безразлично.  Припадаю к
стопам твоим.

   Из сераля Фатимы, месяца Махаррама 7-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XLII. Фаран к Узбеку, своему повелителю и государю

   Если бы  ты  был здесь,  светлейший государь,  я  бы явился пред твоими
очами весь окутанный белой бумагой,  и  все же  на  ней не хватило бы места,
чтобы описать все  обиды,  какие нанес мне после твоего отъезда твой главный
черный евнух, злейший из людей.
   Под предлогом каких-то насмешек,  которые я  будто бы позволял себе над
его несчастным положением, он обрушивает на мою голову неутолимое мщение: он
настроил против меня жестокого смотрителя твоих садов,  и  тот взваливает на
меня со времени твоего отъезда непосильную работу,  на которой я  тысячу раз
чуть не  лишался жизни,  хотя ни  на миг не ослабил усердия к  твоей службе.
Сколько  раз  я  думал:   "Господин  мой  исполнен  кротости,  и  все  же  я
несчастнейший из рабов".
   Признаюсь  тебе,   светлейший  повелитель,   я   не   думал,   что  мне
предуготовлена еще  большая беда;  но  предатель-евнух  задумал довести свою
злобу  до  крайности.  Несколько  дней  тому  назад  он  собственной властью
назначил меня  стражем к  твоим священным женам,  то  есть приговорил меня к
такой казни,  которая для  меня  в  тысячу раз  горше смерти.  Те,  кто  при
рождении   имел   несчастье  подвергнуться  подобному  обращению  от   своих
жестокосердых родителей,  вероятно  утешаются  тем,  что  никогда  не  знали
другого состояния,  но если меня лишат человеческой природы и отнимут у меня
мужскую силу, я умру с горя, если не умру от этого истязания.
   С  глубоким смирением припадаю я к твоим стопам,  высокий господин мой.
Поступи  так,  чтобы  я  почувствовал на  себе  благость твоей  высокочтимой
добродетели и  чтобы не  говорили,  что по  твоему повелению стало на  земле
одним несчастным больше.

   Из садов Фатимы, месяца Махаррама 7-го дня, 1713 года


   ПИСЬМО XLIII. Узбек к Фарану в сады Фатимы

   Возрадуйся  в  сердце  своем  и  прочти  эти  священные  письмена;  дай
облобызать их  главному  евнуху  и  смотрителю моих  садов.  Я  запрещаю  им
что-либо  совершать над  тобою до  моего приезда;  скажи,  чтобы они  купили
недостающего евнуха.  Исполняй свой долг так, как если бы я всегда был перед
тобою.  И  знай,  что чем больше мои милости к  тебе,  тем строже ты  будешь
наказан, если употребишь их во зло.

   Из Парижа, месяца Реджеба 25-го дня, 1713 года.


   ПИСЬМО XLIV. Узбек к Реди в Венецию

   Во Франции есть три сословия:  священнослужители,  военные и чиновники.
Каждое из них глубоко презирает два других:  того,  например, кого следовало
бы презирать лишь потому,  что он дурак,  часто презирают только потому, что
он принадлежит к судейскому сословию.
   Нет таких людей,  до самого последнего ремесленника, которые не спорили
бы о превосходстве избранного ими ремесла;  каждый превозносится над тем,  у
кого друг