кто  просиживает по
десяти часов на дню,  не сходя с места, уважают вдвое больше того, кто сидит
только пять часов,  ибо  благородство,  оказывается,  добывают,  восседая на
стульях.
   Однако,   хоть  эти  заядлые  враги  труда  и   хвастаются  философским
спокойствием,  в  глубине души  они  вовсе не  спокойны,  потому что  всегда
влюблены.  Они -  первые на  свете мастера умирать от любовного томления под
окнами возлюбленных, и испанец без насморка уже не может считаться человеком
галантным.
   Они,  во-первых,  набожны,  во-вторых,  ревнивы. Они весьма остерегутся
предоставить своих жен  предприимчивости какого-нибудь израненного вояки или
дряхлого судьи,  зато  смело  запрут  их  с  любым  робко  потупляющим взоры
послушником или дюжим францисканцем-воспитателем.
   Они позволяют женам появляться с открытой грудью, но не желают, чтобы у
них был виден хотя бы кончик ноги.
   Говорят, что любовные муки всегда жестоки. Но у испанцев они жестоки до
крайности; женщины исцеляют их от этих мук, но заменяют одни муки другими, и
об угасшей страсти у испанцев часто остается долгое и досадное воспоминание.
   У  них приняты разные мелкие проявления учтивости,  которые во  Франции
показались бы неуместными:  офицер,  например, никогда не поколотит солдата,
не спросив у  него на то разрешения,  а  инквизиция никогда не сожжет еврея,
предварительно перед ним не извинившись.
   Те испанцы,  которых не жгут на кострах,  по-видимому,  так привязаны к
инквизиции,  что было бы  просто нехорошо отнять ее  у  них.  Мне бы  только
хотелось,  чтобы учредили еще и вторую инквизицию -  не для еретиков,  а для
ересиархов,  которые приписывают мелким монашеским обрядам то  же  значение,
что  и  самим  таинствам,  для  людей,  которые  обоготворяют все,  что  они
почитают, и до того набожны, что их едва ли можно считать христианами.
   Легко встретить у испанцев и ум и здравый смысл, но не ищите этого в их
книгах. Взгляните на какую-нибудь их библиотеку: на романы, с одной стороны,
и  на  схоластические сочинения -  с  другой.  Вы  скажете,  что их  писал и
подбирал какой-то тайный враг человеческого разума.
   У  испанцев только  и  есть  одна  хорошая книга{301}:  та,  в  которой
показана нелепость всех остальных.
   Они совершили великие открытия в  Новом свете,  но  до сих пор не знают
своей собственной страны:  есть  на  их  реках порты,  которых еще  никто не
открыл, а в горах - племена, которые никому неизвестны*.
   ______________
   * Батуэки{301}.

   Они говорят,  что солнце всходит и заходит в их стране,  но нужно также
заметить,  что на своем пути оно встречает одни только разрушенные деревни и
пустынные местности".
   Я  был бы не прочь,  Узбек,  взглянуть на письмо,  написанное в  Мадрид
каким-нибудь испанцем,  путешествующим по Франции; думаю, что он бы с лихвой
отомстил за свой народ.  Какое обширное поле для флегматичного и  вдумчивого
человека! Полагаю, что так начал бы он описание Парижа:
   "Здесь есть дом, куда сажают сумасшедших. Можно бы предположить, что он
самый большой в городе. Нет, лекарство слишком слабо в сравнении с болезнью.
Несомненно,  французы,  пользующиеся очень дурной славой у соседей, для того
запирают нескольких сумасшедших в  особый  дом,  чтобы  создать впечатление,
будто те, кто находится вне этого дома, не сумасшедшие".
   На этом я расстаюсь со своим испанцем. Прощай, милый Узбек.

   Из Парижа, месяца Сафара 17-го дня, 1715 года.


   ПИСЬМО LXXIX. Главный евнух к Узбеку в Париж

   Вчера какие-то  армяне привели в  сераль молоденькую рабыню-черкешенку,
которую они  хотели продать.  Я  отвел ее  в  отдельное помещение,  раздел и
осмотрел взглядом знатока;  и  чем  больше я  ее  рассматривал,  тем  больше
прелестей открывал в ней. Она с девственной стыдливостью старалась скрыть их
от меня;  я  видел,  чего ей стоило повиноваться мне:  она краснела от своей
наготы даже предо мною, кому чужды страсти, могущие вызвать стыдливость, кто
не подвластен воздействию ее пола, кто служит скромности и даже в положениях
самых  вольных всегда  взирает целомудренным взглядом и  может  внушать лишь
невинные мысли.
   Как только я решил, что она тебя достойна, я опустил глаза, набросил на
нее пурпурный плащ,  надел ей на палец золотое кольцо,  простерся у ее ног и
преклонился перед  ней,  как  перед царицей твоего сердца.  Я  расплатился с
армянами и  укрыл  ее  от  всех.  Счастливец Узбек!  Ты  обладаешь столькими
красавицами, сколько не найдется и во всех дворцах Востока. Как приятно тебе
будет по возвращении найти у себя все,  что только есть самого пленительного
в Персии, и видеть, как все новые и новые прелести возникают в твоем серале,
невзирая на то, что время и обладание трудятся над их разрушением!

   Из сераля Фатимы, месяца Ребиаба 1, 1-го дня, 1715 года.


   ПИСЬМО LXXX. Узбек к Реди в Венецию

   С тех пор как я в Европе,  дорогой Реди, я перевидел много разных видов
правления. Здесь не то, что в Азии, где государственный уклад повсюду один и
тот же.
   Я  часто  размышлял над  тем,  какое  правление наиболее  разумно.  Мне
кажется,  что  наиболее  совершенно то,  которое  достигает  своих  целей  с
наименьшими издержками;  так  что  государственное устройство,  при  котором
людьми управляют в  наибольшем соответствии с  их нравами и склонностями,  и
есть самое совершенное.
   Если  при  мягком  управлении народ  настолько  же  послушен,  как  при
строгом,  то  следует  предпочесть первое;  значит,  оно  более  разумно,  а
строгость тут ни при чем.
   Имей в виду,  любезный мой Реди, что более или менее суровые наказания,
налагаемые  государством,   не  содействуют  большему  повиновению  законам.
Последних так же боятся в тех странах,  где наказания умеренны, как и в тех,
где они тираничны и жестоки.
   Мягко  ли  правление,  или  жестоко,  всюду  существуют разные  степени
наказания: за более или менее тяжкое преступление налагается более или менее
тяжкая кара.  Воображение само собою приспособляется к нравам данной страны:
недельное  тюремное  заключение или  небольшой  штраф  так  же  действуют на
европейца, воспитанного в стране, где управление мягко, как потеря руки - на
азиата. С известной степенью наказания у обоих связывается известная степень
страха, но каждый испытывает этот страх по-своему: француз придет в отчаяние
от бесчестья,  связанного с наказанием, на которое он осужден, между тем как
у турка мысль о таком наказании не отняла бы и нескольких минут сна.
   Кроме того,  я не замечаю,  чтобы полиция,  правосудие и справедливость
более  уважались в  Турции,  в  Персии,  в  стране  Великого Могола,  чем  в
Голландской  или  Венецианской республиках и  даже  в  самой  Англии.  Я  не
замечаю,  чтобы на Востоке совершалось меньше преступлений и  чтобы там люди
из-за страха перед наказанием больше подчинялись законам.
   Зато  я  вижу,  что  в  этих  государствах источник несправедливостей и
притеснений - само государство.
   Я  нахожу  даже,  что  там  монархи -  это  воплощение закона -  меньше
являются господами своей страны, чем во всех других местах.
   Я  вижу,  что в трудные времена там всегда возникает брожение,  которым
никто не  предводительствует,  и  что  когда насильственная верховная власть
бывает сметена,  ни  у  кого уж не оказывается достаточно авторитета,  чтобы
восстановить ее;  что  самое  сознание  безнаказанности только  укрепляет  и
увеличивает беспорядок;  что в  таких государствах никогда не  бывает мелких
бунтов,  а  ропот  недовольства сразу  переходит в  восстание;  что  великие
события  вовсе  не  подготовляются  там  великими  причинами,  а,  напротив,
малейший случай вызывает великий переворот, часто совершенно неожиданный как
для тех, кто производит его, так и для тех, кто является его жертвами.
   Когда был свергнут с  престола турецкий император Осман{304},  никто из
участников этого  мятежа и  не  думал совершать его:  государя только молили
исправить  какую-то   несправедливость,   но   чей-то   навсегда  оставшийся
неизвестным голос раздался из  толпы,  имя Мустафы{304} было произнесено,  и
Мустафа вдруг стал императором.

   Из Парижа, месяца Ребиаба 1, 2-го дня, 1715 года.


   ПИСЬМО LXXXI. Наргум, персидский посол в Московии, к Узбеку в Париж

   Из всех народов мира,  дражайший мой Узбек,  ни один не превзошел татар
славою и величием завоеваний.  Этот народ -  настоящий повелитель вселенной:
все  другие как  будто  созданы,  чтобы  служить ему.  Он  в  равной мере  и
основатель  и  разрушитель империй;  во  все  времена  являл  он  миру  свое
могущество, во все эпохи был он бичом народов.
   Татары  дважды завоевали Китай{304} и  до  сих  пор  еще  держат его  в
повиновении.
   Они  властвуют  над  обширными  пространствами,  составляющими  империю
Великого Могола.
   Они владыки Персии{304},  они восседают на троне Кира и  Гистаспа.  Они
покорили Московию.  Под  именем  турок  они  произвели огромные завоевания в
Европе, Азии и Африке и господствуют над тремя частями света.
   А  если  говорить о  временах более  отдаленных,  то  именно  от  татар
произошли некоторые из народов, разгромивших Римскую империю.
   Что   представляют  собою   завоевания   Александра  по   сравнению   с
завоеваниями Чингисхана?
   Этому  победоносному народу  не  хватало только  историков,  которые бы
прославили память о его чудесных подвигах.
   Сколько бессмертных деяний погребено в забвении!  Сколько было татарами
основано государств,  истории которых мы не знаем!  Этот воинственный народ,
занятый  только  своей   сегодняшней  славой,   уверенный  в   вечной  своей
непобедимости, нимало не позаботился о том, чтобы увековечить память о своих
прошлых завоеваниях.

   Из Москвы, месяца Ребиаба 1, 4-го дня, 1715 года.


   ПИСЬМО LXXXII. Рика к Иббену в Смирну

   Хотя французы и очень много болтают, у них тем не менее есть молчаливые
дервиши,  которых называют картезианцами{305}. Говорят, будто при вступлении
в монастырь они отрезают себе языки; хорошо бы, если бы и все прочие дервиши
отрезали себе все, что бесполезно для их ремесла.
   Кстати, есть люди и еще подиковиннее, чем молчальники, и отличаются они
необыкновенным талантом.  Это  люди,  умеющие говорить так,  чтобы ничего не
сказать;  они занимают вас часа два таким разговором, что невозможно понять,
о чем они собственно ведут речь,  невозможно ни повторить,  что они сказали,
ни удержать в памяти хотя бы одно сказанное ими слово.
   Людей такого сорта женщины обожают;  но  еще  больше обожают они все же
тех,  кого  природа  наделила  приятным  даром  улыбаться  кстати,  то  есть
улыбаться  беспрестанно,   и   кто  имеет  преимущество  возбуждать  веселое
одобрение, что бы они ни сказали.
   Однако  верхом  остроумия считается умение  всюду  находить  тонкости и
открывать множество очаровательных черточек в самых обыденных вещах.
   Знаю  я   и  таких,   которые  ухитряются  вовлекать  в  разговор  даже
неодушевленные предметы и  предоставлять слово вместо себя  своему расшитому
кафтану,  белокурому парику, табакерке, трости и перчаткам. Хорошо, если вас
начинают слушать,  когда вы еще на улице, когда еще слышен только стук вашей
кареты и молотка, крепко колотящего в дверь: такое предисловие предвосхищает
весь  последующий разговор,  а  когда  вступление удачно,  оно  искупает все
дальнейшие глупости,  и  можно только радоваться,  что глупости расступились
перед ним!
   Уверяю тебя,  что  все  эти нисколько у  нас не  ценимые мелкие таланты
оказывают немалые услуги тем,  кто наделен ими,  и что рядом с такими людьми
человек здравомыслящий отнюдь не блещет.

   Из Парижа, месяца Ребиаба 2, 6-го дня, 1715 года


   ПИСЬМО LXXXIII. Узбек к Реди в Венецию

   Любезный Реди!  Если  бог  существует,  то  он  непременно должен  быть
справедливым,  ибо в противном случае он был бы самым дурным и несовершенным
изо всех существ.
   Справедливость - это соотношение между вещами: оно всегда одно и то же,
какое бы  существо его ни  рассматривало,  будь то  бог,  будь то ангел или,
наконец, человек.
   Правда,  люди не всегда улавливают его,  больше того: нередко они, видя
это  соотношение,  уклоняются от  него;  лучше  всего видят они  собственную
выгоду.  Справедливость  возвышает  свой  голос,  но  он  заглушается  шумом
страстей.
   Люди  могут  совершать несправедливости,  потому что  они  извлекают из
этого  выгоду  и  потому  что  свое  собственное  благополучие  предпочитают
благополучию других:  они всегда считаются только с собственными интересами.
Понапрасну никто  не  делает  зла:  к  этому  должна  побуждать какая-нибудь
причина, а такой причиной неизменно является корысть.
   Но  совершенно невозможно,  чтобы бог  делал что-нибудь несправедливое:
раз мы предполагаем,  что ему известна справедливость,  он необходимо должен
ей следовать, ибо, ни в чем не нуждаясь и довлея самому себе, он оказался бы
самым злым изо  всех существ,  если бы  совершал несправедливости хотя бы  и
безо всякой выгоды для себя.
   Следовательно,  если бы  бога не было,  мы все же должны были бы всегда
любить справедливость,  то есть напрягать все усилия к тому,  чтобы походить
на  то существо,  которое мы представляем себе столь совершенным и  которое,
если бы существовало,  было бы по необходимости справедливым. Как бы ни были
мы  свободны от  ига Религии,  мы  не  должны были бы быть свободными от ига
Справедливости.
   Вот какие соображения,  Реди,  убеждают меня в том,  что справедливость
вечна и  отнюдь не зависит от человеческих законов.  А если бы зависела,  то
это  было бы  такой ужасной истиной,  которую нам  следовало бы  скрывать от
самих себя.
   Мы  окружены людьми,  которые сильнее нас;  они  могут  вредить нам  на
тысячи  ладов,  и  притом  в  большинстве  случаев  безнаказанно.  Какое  же
успокоение  для  нас  сознавать,  что  есть  в  сердцах  человеческих  некое
внутреннее начало,  которое постоянно борется за  нас и  ограждает нас от их
козней!
   Если бы этого не было,  нам пришлось бы жить в  непрерывном страхе:  мы
проходили бы мимо людей,  как если бы то были львы,  и  ни на миг не были бы
уверены в своем имуществе, чести и жизни.
   Все  эти мысли зарождают во  мне возмущение против тех ученых,  которые
изображают  бога  существом,  тиранически  пользующимся  своим  могуществом,
приписывают ему действия, которых мы и сами не хотели бы совершать, наделяют
его  всеми  несовершенствами,  за  которые он  нас  наказывает,  и  в  своих
противоречивых  утверждениях  представляют  его   то   существом  злым,   то
существом, ненавидящим зло и наказующим его.
   Какое удовлетворение испытывает человек,  когда, заглянув в собственное
сердце,  убеждается, что оно у него справедливое! Как бы ни было сурово само
по себе это удовольствие, оно должно восхищать человека: он видит, что стоит
настолько же  выше тех,  у  кого нет такого сердца,  насколько стоит он выше
тигров и  медведей.  Да,  Реди,  если бы я  был уверен в  том,  что всегда и
неуклонно следую справедливости,  которую вижу перед собою,  я почел бы себя
первым из людей.

   Из Парижа, месяца Джеммади 1, 1-го дня, 1715 года


   ПИСЬМО LXXXIV. Рика к ***

   Я  был вчера во Дворце Инвалидов{307}.  Будь я  государем,  мне было бы
приятнее основать такое учреждение,  чем  выиграть целых три  сражения.  Там
везде  чувствуется  рука  великого  монарха.  Мне  кажется,  что  это  самое
почтенное место на Земле.
   Что  за  зрелище представляют собою эти  собранные в  одно место жертвы
Отчизны,  которые только и  живут мыслью о  ее защите и жалуются лишь на то,
что  не  могут вновь принести себя в  жертву,  так  как  сердца их  остались
прежними, но силы уже не те!
   Что  может быть  удивительнее этих дряхлых воинов,  соблюдающих в  этом
убежище такую  же  строгую дисциплину,  к  какой  принуждало их  присутствие
неприятеля; ищущих последнего удовлетворения в этом подобии военной службы и
разделяющих сердце и ум между религиозными и воинскими обязанностями!
   Мне хотелось бы,  чтобы имена людей,  павших за  Родину,  сохранялись в
храмах и  вносились в  особые списки,  которые были  бы  источником славы  и
благородства.

   Из Парижа, месяца Джеммади 1, 15-го дня, 1715 года.


   ПИСЬМО LXXXV. Узбек к Мирзе в Испагань

   Ты знаешь, Мирза, что некоторые из министров Шах-Солимана{307} возымели
намерение принудить всех персидских армян либо покинуть страну, либо принять
магометанство;  они думали, что наша империя будет нечистой до тех пор, пока
в ее лоне пребывают неверные.
   Если бы в данном случае вняли слепому благочестию,  персидскому величию
пришел бы конец.
   Неизвестно,  почему это  дело не  осуществилось;  ни  те,  кто внес это
предложение,  ни те,  кто его отверг,  не сознавали его последствий:  случай
исполнил обязанности разума и  политики и спас империю от большей опасности,
чем  та,  которой она  могла бы  подвергнуться из-за  проигрыша какой-нибудь
битвы или сдачи двух городов.
   Изгоняя армян,  рассчитывали в  один день упразднить в государстве всех
купцов и  почти всех ремесленников.  Я  уверен,  что  великий Шах-Аббас{307}
предпочел бы  дать себе отрубить обе  руки,  чем подписать подобный указ,  и
что,  отсылая самых трудолюбивых своих подданных к  Великому Моголу и другим
индийским царям, он почел бы, что отдает им половину своих владений.
   Преследования,    которым   наши   ревностные   магометане   подвергали
огнепоклонников,  вынудили последних толпами уходить в Индию и лишили Персию
этого  трудолюбивейшего земледельческого народа,  который  один  только  мог
преодолеть бесплодие наших полей.
   Рьяному благочестию оставалось нанести Персии  только  еще  один  удар:
разрушить промышленность.  Тогда империя пала бы сама собой, а вместе с нею,
следовательно,  пала бы  и  та  религия,  процветания которой надеялись этим
достигнуть.
   Если рассуждать без предубеждений,  то я не знаю,  Мирза,  не лучше ли,
чтобы в государстве существовало несколько религий?
   Замечено,    что   люди,    исповедующие   религии,   только   терпимые
государственною властью,  оказываются обычно более полезными для  отечества,
чем те,  которые принадлежат к господствующей вере, потому что первые лишены
почестей  и,  имея  возможность отличаться только  пышностью  и  богатством,
стремятся приобретать их  трудом и  берут на  себя самые тяжкие общественные
обязанности.
   К  тому же  все без исключения вероучения содержат в  себе полезные для
общества правила;  поэтому хорошо,  когда они усердно соблюдаются.  А что же
может больше возбуждать это усердие, как не многочисленность религий?
   Это соперницы, ничего не прощающие друг другу. Ревность их передается и
отдельным лицам:  каждый держится настороже и  остерегается таких поступков,
которые могут нанести бесчестие его лагерю и  подвергнуть оный презрению или
беспощадной критике противников.
   Поэтому всегда замечалось,  что  появление в  государстве новой секты -
вернейшее средство исправить заблуждения прежней.
   Напрасно  говорят,  будто  не  в  интересах  монарха  терпеть  в  своем
государстве несколько вероучений.  Даже если бы  все  секты мира собрались в
нем, это не нанесло бы ему ни малейшего ущерба, ибо нет такой секты, которая
не предписывала бы повиновения и не проповедовала бы покорности.
   Согласен,  история  полна  религиозных войн.  Но  причина  этому  -  не
множество религий,  а  дух  нетерпимости,  которым бывала  охвачена религия,
считавшая  себя  господствующей,   тот   дух  прозелитизма,   который  евреи
заимствовали у египтян и который,  как заразная,  повальная болезнь, перешел
от них к магометанам и христианам;  наконец,  тот дух заблуждения,  развитие
коего нельзя считать не чем иным, как полным затмением человеческого разума.
   Словом,  если бы даже не было бесчеловечно угнетать чужую совесть, если
бы  даже не  проистекало из  этого дурных последствий,  которые в  угнет