перебил Сципион.
     Поэт недоумевающе взглянул на своего собеседника.
     - Военному делу меня учил Ганнибал, - сказал Сципион. - Я обязан  ему
больше, чем отцу. Я был самым прилежным учеником Ганнибала. Я  изучал  его
военную мудрость, как охотник изучает повадки зверя. Я знаю его сильные  и
слабые стороны. Порой мне кажется, что я знаю его мысли.
     На орхестру вышел хор фиванских старейшин в  длинных  белых  одеждах.
Зазвучала печальная песня. На сцене показались две  женщины.  И  с  первых
слов Антигоны: "Сестра моя любимая,  Исмена,  не  знаешь  разве,  Зевс  до
смерти нас обрек терпеть  Эдиповы  страданья",  видно  было,  что  у  этой
хрупкой женщины львиная душа. Легкий взмах ее руки передавал  всю  боль  и
всю любовь на свете.
     - Публий Корнелий Сципион! - послышался голос ликтора.
     Сципион с нетерпением взял протянутый ему клочок папируса.  Он  знал,
что этот крошечный свиток доставил голубь. Много  лет  назад,  когда  пуны
начали поклоняться Афродите Эриксинской, они  стали  посылать  в  Карфаген
посвященных Афродите голубей. Голуби летели над морем, отделяющим  Сицилию
от Карфагена, и безошибочно находили  храм  Афродиты  в  Карфагене.  Через
девять дней голубей отправляли назад в Сицилию. Пуны верили, что вместе  с
белокрылыми храмовыми голубями на девять дней  в  Карфаген  с  горы  Эрикс
переселялась сама богиня. Этот обычай навел находчивого Килона на мысль: а
нельзя ли воспользоваться храмовыми голубями как  вестниками?  Тем  более,
что город Лилибей, у стен которого  находился  лагерь  Сципиона,  был  под
горою Эрикс.
     Сципион развернул записку.  В  ней  всего  лишь  два  слова.  "Птичка
клюнула". Но эту записку Сципион ждал почти год, терпеливо снося  насмешки
и оскорбления. Нет, он не "забыл о своем назначении", как писал  анонимный
доносчик. Он просто ждал. Этим тупицам война  представляется  по  старинке
схваткой героев на глазах у выстроившихся воинов или  в  лучшем  случае  -
заранее предусмотренным и направляемым полководцем движением  манипул.  Им
видно только то, что происходит на сцене.  Что  они  знают  о  лазутчиках,
проникающих во вражеские  города  и  лагеря,  о  победе,  подготавливаемой
годами, о голубе Афродиты?
     -  Извини,  сказал  Сципион   Невию.   -   Наш   разговор   останется
незаконченным. Этой ночью я отплываю  в  Ливию  [римское  войско  покинуло
Сицилию весной 204 года до н.э.].



                            ПОСЛЕДНЯЯ ХИТРОСТЬ

     Поручив коня  Килону,  Сципион  вступил  в  царский  шатер.  Рядом  с
Сифаксом сидела молодая  женщина  в  белой,  высоко  подпоясанной  тунике.
Собранные в  пучок  волосы  покрывала  жемчужная  диадема,  оттенявшая  их
черноту. При виде Сципиона царица опустила глаза, и  тень  длинных  ресниц
легла на бледные щеки.
     Много раз встречался Сципион с Сифаксом в своем или его лагере.  Царь
всегда был один. Даже старому знакомому Сципиона, Вермине, не  разрешалось
присутствовать при переговорах, решающих судьбы войны. Теперь же  рядом  с
Сифаксом сама Софониба, дочь Ганнона.  Ее  появление  в  Цирте  много  лет
назад, как это теперь известно Сципиону, было причиной неудачи посольства.
Рим не получил  нумидийских  всадников.  Что  же  сулит  присутствие  этой
красавицы теперь? Может быть, отчаявшись в помощи богов войны, пуны решили
прибегнуть к услугам Афродиты? Или сам Сифакс хочет показать,  что  он  не
намерен бросить в беде  соотечественников  Софонибы  и  согласен  лишь  на
посредничество для заключения справедливого мира? Пусть так.  "Мне  сейчас
важно оттянуть время", - думал Сципион.
     - Тебе не помешает моя жена? - спросил царь вставая.
     Сципион заметил,  что  на  нем  впервые  корона  из  перьев,  которую
нумидиец носил в Цирте.
     - У меня нет ни от кого секретов, - ответил Сципион. - Тем  более  их
нет от дочери Ганнона. Мне известно, что в Карфагене один Ганнон  искренне
стремится к миру и дружбе с народом Рима.
     Софониба сидела, не поднимая головы, словно речь шла не  о  ее  отце.
Только по напряженно вытянутым рукам Сципион понял, что царица внимательно
его слушает.
     - Тебе, человеку мудрому и беспристрастному, - продолжал  Сципион,  -
будет нетрудно убедить пунов, что предложенные мною условия мира вовсе  не
суровы. Ты ведь знаешь, что Ганнибал четырнадцать  лет  опустошает  Италию
[Сципион вел переговоры с Сифаксом в 204 году до н.э.],  и  четыре  тысячи
талантов, которые должен заплатить за это  Карфаген,  -  лишь  малая  доля
наших убытков и потерь.
     - Но ты же еще просишь  корабли!  -  сказал  Сифакс.  -  Все  военные
корабли, кроме двадцати.
     - Ни один из кораблей я не увезу в Италию, - сказал Сципион. - Но Рим
должен знать, что ему больше не угрожает вторжение.
     - Ты говоришь так, будто уже одержал победу. Но Ганнибал и Магон  еще
в Италии. Ганнон стремится к миру, но многие  не  намерены  отказаться  от
борьбы.


     Пока Сципион вел переговоры с Сифаксом, хитрый  грек  не  дремал.  Он
незаметно кольнул коня острием кинжала. Конь взвился  на  дыбы  и,  вырвав
узду, поскакал к лагерным воротам.
     - Размахивая руками, Килон неуклюже бежал за ним.
     - Остановись, милый! - кричал он. - Куда ты бежишь?
     Напуганный криком, конь мчался еще быстрее.
     - Стой, шакалий корм! Стой! - вопил Килон, и  в  голосе  его  звучало
отчаяние.
     У лагерных ворот лошадь остановилась. Подбежавшему Килону  оставалось
лишь протянуть руку за уздой, но он за что-то зацепился и плашмя  упал  на
землю.
     Когда он, потирая ушибленное колено, встал, конь был уже  далеко.  Он
скакал вдоль вала внутри лагеря.
     - Ах, боги! - вопил исступленно грек. - Почему  вы  меня  не  создали
черепахой! Тогда бы не страдала моя спина. Господин не простит мне, что  я
упустил его коня.
     Килон сел на землю и заплакал, растирая слезы кулаком.
     Услышав вопли  и  стенания,  нумидийцы  выскочили  из  своих  шатров.
Человек, упустивший коня, сначала вызвал у них смех. Их кони  возвращались
на свист, как собаки. Но вскоре воинам стало ясно, что конь принадлежит не
этому крикуну. Это конь римского военачальника, упустил  же  его  раб.  Он
боится  гнева  своего  господина.  Насмешки  уступили  место   жалости   и
сочувствию. Услужливые руки поймали коня. Узда в руках у раба. Но какой же
он бестолковый, этот чужеземец! Вместо того чтобы гнать  коня  к  царскому
шатру, где его может хватиться римлянин, раб долго кланяется и благодарит,
словно люди, поймавшие коня, спасли ему жизнь. Рабу  показывают  ближайший
путь к шатру, он тянет коня куда-то в сторону,  словно  стремясь  уйти  от
расправы или хотя бы отдалить ее.
     Сципион уже успел переговорить с Сифаксом и стоял у  царского  шатра,
поджидая Килона.  Он  взял  с  собой  грека  в  надежде,  что  тот  сумеет
воспользоваться посещением вражеского стана, чтобы узнать, как расположены
в нем шатры и сколько в них воинов. Но мог  ли  он  предполагать,  что  за
время его короткой беседы Килон обойдет весь лагерь, побывает на всех  его
улицах.
     Увидев  приближающегося  Килона  и  следовавших  за  ним  нумидийцев,
Сципион постарался придать лицу как можно более суровое выражение.  Подняв
с земли плеть, которую прихватил с собой предусмотрительный Килон, Сципион
грозно шел навстречу греку. Сципион играл роль строго господина, но  в  то
же время он был зрителем великолепной пантомимы. Раньше он мог  судить  об
искусстве Килона лишь  по  его  рассказам,  но  разве  в  состоянии  слова
передать игру, тонкую и неповторимую игру настоящего актера! Во всем  -  в
неуверенной, пугливой походке, в повороте  плеч,  в  заискивающем  наклоне
головы, в бегающих глазах - перед ним  был  раб,  притом  не  изворотливый
слуга греческих бытовых комедий, привыкший управлять своим  господином,  а
настоящий римский раб, испытавший розги и колодку, невольник, знающий, что
такое казнь на кресте. Втянутый в эту игру, Сципион сам  не  заметил,  как
занес плеть и хлестнул Килона по спине.
     Когда лагерь  Сифакса  остался  далеко  позади,  Сципион  спешился  и
подошел к греку.
     - Килон, - сказал он ему тихо, - сегодня ты  превзошел  самого  себя.
Сам Филарх позавидовал бы твоему искусству. Прости, что я поднял  на  тебя
руку.
     - Нет господина без плети, как раба - без  рубцов,  -  сказал  Килон,
почесывая плечо. - Если бы не плеть, у них могло бы возникнуть подозрение.
А ты сам говорил, что лучший план тот, о котором не подозревает враг. Жаль
только, что мне не удалось взглянуть на Софонибу. Говорят, она  прекрасна,
как сама богиня Афродита, чей голубь доставил тебе письмо.
     - Если бы не твоя болтливость, Килон, тебе бы не было цены, -  сказал
Сципион. - Лучше расскажи, что ты увидел в лагере.
     - А ты еще  говоришь  о  цене!  Уверяют,  что  ты  захватил  в  Новом
Карфагене столько серебра, что оно не уместилось на трех кораблях. А  взял
бы ты Новый Карфаген без меня?
     - Молчи, Килон! Забудь, что ты был в Новом Карфагене. За  молчание  я
заплатил тебе отдельно.
     - Молчу, молчу, - быстро проговорил грек. - Так слушай. У Сифакса две
тысячи шатров, и в каждом - около тридцати воинов. Остальное высчитай  сам
[в лагере Сифакса было 60 тысяч воинов; в соседнем, карфагенском лагере  -
33 тысячи воинов; у Сципиона было всего 20 тысяч воинов]. Все шатры  крыты
камышом и сухой травой. Ворот в лагере двое. В них не разойдутся три коня.
     - С этого и нужно было  начать!  -  радостно  молвил  Сципион.  -  Ты
получишь за каждый из этих шатров под одному сестерцию. Доволен?
     - А что я получу за ворота и камышовые крыши?
     - Если тебе платить отдельно  за  крыши,  за  стены,  за  ворота,  за
каждого воина, мне придется просить милостыню.
     - Но ведь ты заплатил отдельно за молчание! - вставил Килон. - Почему
тебе не заплатить за крыши?
     Сципион развел руками:
     - У тебя не язык, а меч. Ты получишь и за крыши  и  за  ворота,  если
проникнешь в лагерь пунов. Последнее, что мне нужно  знать,  -  сколько  в
лагере воинов.
     - Последнее - протянул Килон. - А не говорил ли  ты  то  же  самое  в
Иберии?



                                  ОГОНЬ

     Эта ночь выдалась темной. Луна, на короткие мгновения выползая  из-за
туч, освещала узкую серебристую полоску  реки  и  прямоугольник  лагеря  с
белой царской палаткой в центре. Из шатров доносился  храп.  Воины  крепко
спали. С вечера купцы у ворот  чуть  ли  не  даром  отдавали  вино.  Спали
часовые с комьями, зажатыми между колен.
     Спал и Сифакс, утомленный бесконечными переговорами с карфагенянами и
римлянами. Нелегко быть  посредником  между  двумя  смертельными  врагами.
Карфагеняне, ставшие неподалеку лагерем, воображают, что если он женат  на
Софонибе, то может всем рисковать ради  их  интересов.  Когда  они  начали
войну с Римом, с ним не считались. Тогда они заигрывали с Гайей. А  теперь
Гайи нет, сын его Масинисса стал  смертельным  врагом  Карфагена.  Сципион
ведет себя еще более странно. Он просит быть посредником, торгуется  из-за
каждого таланта, а мира не заключает. Никак не прибудет  посланец  сената!
Можно подумать, что от Утики до Остии месяц пути.
     В лагере  Сифакса  бодрствовала  одна  Софониба.  Случайно  во  время
переговоров Сципиона с мужем она узнала, что Масинисса жив, что он  прибыл
из Иберии и служит у римлян. Отец бессовестно  обманул  ее;  он  отдал  ее
этому лежащему с  нею  рядом,  но  далекому  и  чужому  человеку.  Что  ее
связывает с ним? Слово, которое она дала отцу? Но отец первым обманул  ее!
Эти тяжелые  золотые  кольца  на  пальцах?  Софониба  начала  срывать  их.
Казалось, она попалась в ловушку. Ее не отпускает золотая цепь. Ее  звенья
вросли в тело. Софониба ломала пальцы и плакала от бессилия.


     Со всех сторон подползли римляне к нумидийскому стану, бесшумно,  как
ужи, скользнули в ров и показались на гребне  вала.  Послышался  негромкий
свист, и на камышовые кровли упали тлеющие головни. Несколько мгновений, и
шатры уже пылают, как факелы. Наружу выбегают  полуголые  люди,  они  трут
кулаками заспанные глаза. Нумидийцы и не  подозревают  о  близости  врага.
Пожар мог произойти из-за простой неосторожности. Огонь перекидывается  от
шалаша  к  шалашу,  и  вот  уже  пылает  весь  лагерь.  Пламя   вырастает,
поднимается к небу, закрывая звезды.
     Нумидийцы, толкая друг друга, бегут  к  воротам.  У  многих  в  руках
ведра. Как  назло,  в  лагере  лишь  двое  ворот,  и  они  узки.  Слышатся
проклятия, звон сталкивающихся ведер, плеск проливаемой на  землю  воды  и
заглушающий все глухой рев пламени.
     Запели римские трубы. С земли поднимаются  воины  Сципиона.  С  гиком
несутся всадники  Масиниссы.  Нумидийцы  Сифакса  мечутся,  как  крысы  на
тонущей гауле. Они гибнут в лагере  от  огня,  за  воротами  -  от  ударов
римских мечей, под копытами коней, они сами топчут друг друга.
     Огненные языки сразу же были замечены в  лагере  карфагенян.  Часовые
пунов не спали. Но, если бы они и уснули, их разбудил  бы  вопль  римского
лазутчика, пойманного накануне и распятого, по  карфагенскому  обычаю,  на
кресте.
     Обычно на кресте или молчат, или тихо и жалобно стонут, просят  воды,
или умоляют,  чтобы  добили.  Этот  же  вражеский  лазутчик,  отказавшийся
назвать свое имя и стойко перенесший пытку  железом  и  огнем,  на  кресте
кричал без умолку, за что и получил у часовых прозвище  "Крикун".  Сначала
часовые прислушивались к его болтовне. Она им  казалась  забавной.  Крикун
обращался с мольбой к какому-то Публию и просил его, чтобы  тот  купил  на
все деньги вина для моряков.
     - Не поскупись! Купи фалернского! - вопил бедняга.
     Часовые покатывались от хохота:
     - Его еще занимает сорт вина. Наверно, он знал в нем толк.
     Нет, Крикун просто спятил.  Он  принял  воронов,  круживших  над  его
головой, за голубей.
     - Голуби Афродиты! - кричал он. - Чего вы от меня  хотите?  Я  сделал
вас вестниками Ареса, и вы почернели, как головешки.
     Вскоре крики распятого начали утомлять.  Кто-то  из  часовых  швырнул
камень, и Крикун затих. Но в  то  мгновение,  когда  над  лагерем  Сифакса
показались красные языки, распятый ожил.
     - Огонь! - кричал он и извивался всем  телом  так,  словно  его  жгло
пламя этого далекого пожара. -  Это  мой  огонь,  мой,  ты  слышишь  меня,
Публий!
     Пуны  решили,  что  лагерь  Сифакса   загорелся   по   неосторожности
нумидийцев. Никому не пришло в голову, что это поджог. Ведь Сципион  ведет
переговоры о мире. С ведрами и топорами спешат карфагеняне на помощь своим
союзникам и попадают в засаду. Римляне рубят безоружных, гонят из назад  в
лагерь. Главное оружие римлян теперь не  меч,  а  горящие  головни.  Огонь
проникает и в карфагенский лагерь.
     Пылают шатры пунов. Треск  пламени  сливается  с  воплями  и  стонами
обожженных людей, с ржанием лошадей, криками мулов. С  ревом  из  горящего
лагеря вырываются слоны, они топчут и давят  бегущих,  внося  еще  большее
смятение и ужас.
     Под утро у догорающего лагеря пунов появилось несколько всадников. По
одетым поверх лат плащам и металлическим шлемам можно было узнать  римлян.
Что им здесь надо? Не хотят ли они вырвать у огня его добычу? Нет, римляне
остановились  у  вкопанного  в  землю  большого   креста   с   неподвижной
человеческой фигурой.
     Сципион спешился и подошел к самому кресту. Руки и ноги  Килона  были
прибиты к перекладинам железными гвоздями. Пуны были милосердны.  Если  бы
они просто подвязали их кожаными ремнями, Килон дольше бы мучился.  Голова
Килона с выклеванными глазами свисала вниз, и странно было думать, что  из
этих уст не вырвется больше ни слова. Килон ушел в царство теней и унес  с
собою то, что не следует знать  живым.  Ему  не  надо  давать  серебро  за
молчание. Никто не узнает даже имени этого человека, которому  Рим  обязан
величайшей победой.
     Сорок тысяч погибших в огне и убитых,  пять  тысяч  пленных  -  такой
ценой заплатили враги за свою беспечность.
     Сципион вытер лицо краем тоги.
     - Дым, сказал он, показывая на догорающий лагерь.  -  У  пунов  шатры
крыты кожей. Они не горят, а дымятся.



                                 БЕГЛЯНКА

     Несколько дней Софониба блуждала около римского лагеря в Долине Змей,
прячась в заросших травой канавах и в камышах. В ее широко открытых глазах
плясало  пламя  костров.  Римляне  сжигали  трупы  павших.  Треск  пламени
заглушался конским топотом и звуками чужой речи.
     Софонибе некуда идти. Дом отца далеко, возвращение  туда  невозможно,
как к прошлому. Сифакс захвачен в  плен  во  время  схватки  с  римлянами,
предательски напавшими на лагерь. А Масинисса - он был  с  римлянами,  его
всадники гнали и рубили безоружных людей. Где он теперь? В римском  стане,
охраняемом часовыми? Или в Цирте, которая теперь принадлежит ему?  Захочет
ли он ее видеть после того, что произошло?
     Много раз Софониба подносила к губам перстень  с  ядом.  Его  дал  ей
Сифакс, когда они бежали из объятого пламенем лагеря.  Это  его  последний
дар. Перстень поможет избежать плена и рабства. Софонибе хорошо  известно,
как живется пленницам. В ее памяти всплыл далекий образ  чернокожей  Гелы.
Почему отец бросил ее в клетку со львом? Как она кричала! "Нет, еще рано",
- думала Софониба и отводила руку с перстнем.  В  глубине  души  теплилась
надежда, что она встретит Масиниссу. Ей нужно лишь увидеть  его,  сказать,
что она не виновата, что ее обманули.
     Вечерело.  Проглянул  лик  Танит  и  озарил  своим  печальным  светом
пустынную каменистую дорогу, ведущую к Цирте. Сзади уже не было зарева, но
отчаяние и ужас по-прежнему владели беглянкой.  Она  прижималась  лицом  к
земле, поруганной земле предков. Вдали послышался конский топот.  Софониба
подняла голову и прислушалась. Еще не видя его, она знала: это он. У  кого
есть еще такой  конь?  Освещенный  луной,  он  казался  Софонибе  каким-то
светлым видением.
     Масинисса спешился. Он быстро шел ей навстречу. Когда-то,  в  Иберии,
он встретил чужую безумную невесту, а теперь дорога свела его лицом к лицу
со своей звездой. Но она ли это? Глаза ее померкли, а голос? Нет,  это  не
ее голос, звенящий, как ручей в пустыне.
     - Милый, - шептала Софониба, - милый, ты жив...
     - В походе стерлись копыта Мерга, - грустно сказал Масинисса, опустив
голову. - В горах и пустынях я искал звезду, а Сифакс не сделал  ни  шагу.
Звезда упала в его шатер...
     - Милый, меня обманули, я не знала...
     - Обман и ложь, - продолжал Масинисса, - ложь и обман  -  столбы,  на
которых стоят твой дом и твой город. Рушится все, что держится на  обмане,
и нет ничего прочнее правды. Я знаю, тебя послал Ганнон.  Ему  не  удалось
добиться мира с помощью Сифакса, теперь ему нужен я.
     - Нет, нет, - шептала Софониба, глаза ее были полны слез. -  Отец  не
посылал меня. Я ждала тебя все эти годы, когда ты был далеко. Я  приносила
жертвы Ваал Амону и Мелькарту, и они уберегли тебя.
     Масинисса скорбно молчал.
     В сердце его не было ненависти к Софонибе. Да, она  не  виновата,  ее
обманули, как обманули и его.  Ненависти  и  презрения  достойны  те,  кто
разбил их счастье, как амфору из сагунтийской глины.
     - Дай мне твою руку, - сказал  Масинисса.  Голос  его  звучал  мягко,
почти ласково. - Пусть будет так, как решили боги.
     Масинисса поднял Софонибу  и  вскочил  на  коня.  Мерг  тихо  заржал,
почувствовав  щекочущее  прикосновение  тонких  пальцев  Софонибы.  Свежий
встречный ветер зашевелил распущенные волосы Софонибы и забросил их  прядь
к губам Масиниссы. Он ощутил запах земли и  дыма,  запах,  близкий  ему  с
детства. И ему стало так светло и радостно, словно не было этих долгих лет
ожидания, словно возвратилось то время, когда  они  шли  вдвоем  из  храма
Танит.



                             СМЕРТЬ СОФОНИБЫ

     Яростно стрекотали цикады, словно торопясь пропеть свою песню  в  эти
короткие  часы  ночного