дикого  винограда.  Запах  цветущих  яблонь  и  миндаля
наполнял воздух.  Услышав  быстрые  шаги,  девушка  повернула  голову.  По
дорожке, усыпанной розовыми и белыми лепестками, шел отец. Края его  плаща
развевались, по нетерпеливому  выражению  лица  было  видно,  что  у  отца
какая-то новость.
     - Ты знаешь, доченька, кто этот дерзкий мальчишка?.. - молвил Ганнон,
отдышавшись. - Ну да, тот самый, которого рабы выкинули за ворота.
     Софониба отложила шитье. На плотной  зеленоватой  материи  был  вышит
леопард в зарослях тростника.
     - Это сын Гайи, царька массилов, - продолжал Ганнон. - Знай я об этом
раньше, я выпроводил бы его из дому с меньшим шумом. Разве на лбу  у  него
написано, что он царский сын? - И какая наглость - размахивать перед  моим
носом кинжалом!
     Девушка наклонила голову. Румянец покрыл  матовую  белизну  ее  лица.
Тень длинных ресниц легла на щеки.
     Увидев  смущение  дочери,  Ганнон  расхохотался.  Затряслись  дряблые
складки лица, закинулась вверх и запрыгала остроконечная бородка.
     - Представляю тебя царицей массилов, - молвил Ганнон, сдерживая смех.
- Тебя окружают придворные дамы с украшениями из разрисованных  страусовых
яиц. А столица-то - двадцать мапалий! А дамы-то, дамы - босиком!
     Софониба еще ниже наклонила голову.
     - Можешь не беспокоиться, дружок, - ласково сказал  Ганнон.  -  Я  не
Гамилькар, выдавший свою единственную дочь за брата  Гайи,  Нар-Гаваса,  и
потерявший ее в день свадьбы. Твои мужем не будет варвар. Тебе не придется
покидать дом, в  котором  ты  выросла,  где  все  хранит  память  о  твоем
детстве... Покажи твое шитье, девочка. Что это у тебя? Леопард?
     - Да, отец. Но  я  никогда  не  видел  живого  леопарда  и  настоящих
тростников. Я не знаю, такие ли у них стебли, такие ли верхушки. Я не была
там, где родился Масинисса. Как хорошо говорит он о своей степи!..
     - Ты не видела живого леопарда? -  перебил  Ганнон.  -  Я  сейчас  же
прикажу, чтобы доставили из зверинца самого сильного и красивого  леопарда
в крепкой клетке. Клетку поставят здесь, у портика.
     - Не надо мне леопарда в клетке! - вскрикнула девушка и бросила шитье
на пол. - Я буду  вышивать  лебедей,  черных  лебедей.  Помнишь,  когда  я
заболела, ты,  чтобы  меня  утешить,  привез  клетку  со  львом.  Ночью  я
проснулась от страшного  крика.  Ты,  разгневавшись,  приказал  бросить  в
клетку чернокожую Гелу. А чем она провинилась, я до сих пор не знаю...  Не
надо мне леопарда в клетке. Не надо!
     Ганнон заметно смутился. Ему казалось, что дочь давно уже  забыла  об
этой дерзкой рабыне, посмевшей ему перечить и позвавшей на  помощь  своего
чернокожего жениха. Господин волен сделать с невольницей, что ему  угодно.
Так поступают все. Но по городу распространились слухи,  что  он,  Ганнон,
содержит  целый   зверинец   и   кормит   львов   рабами.   "Люди   всегда
преувеличивают, особенно когда они завидуют богатству и славе", -  подумал
себе в утешение Ганнон.
     - Не волнуйся, дружок, - сказал  он  дочери.  -  Если  ты  не  хочешь
леопарда в клетке, я тебе покажу зверя на воле и настоящие  тростники.  Мы
отправимся в Нумидию. Только во владениях Гайи  не  будет  моей  ноги.  Мы
поедем в Цирту, к Сифаксу, царьку массасилов. Гайя - друг Гамилькара. А ты
знаешь, как я отношусь к этому человеку.
     - Отец, - робко  сказала  Софониба,  -  все  говорят,  что  Гамилькар
спаситель отечества  и  великий  полководец.  Он  разбил  вместе  с  тобою
восставших варваров, а теперь покорил иберов.
     - "Все"! - Ганнон саркастически  улыбнулся.  -  Эти  "все"  не  видят
дальше своей вытянутой руки. Рабби любят получать дорогие дары.  Гамилькар
не скупится на них, благо в Иберии много серебра. А черни нравятся  пышные
церемонии со встречами слонов и проводами войска, с  даровым  угощением  и
блеском огней. Но поверь мне, за все это придется  расплачиваться  дорогой
ценой. Как быстро люди забывают о своих прошлых ошибках и  бедах!  Римская
война нас ничему не научила. А Гамилькар толкает республику к  новой,  еще
более страшной войне.
     Софониба  взяла  шитье.  Проворно  сновала  игла  с  золотой   нитью,
шелестела  материя  под  тонкими  пальцами.  Что   Софонибе   до   вражды,
разделяющей отца и Гамилькара! Сердце Софонибы  далеко,  в  той  сказочной
стране, где травы по колено, где голубеют озера, созданные  богами,  а  не
человеческой  рукой,  где  по  зеркальной  глади  плывут   не   лебеди   с
подрезанными крыльями, а невиданные птицы, яркие, как заря, где в  высоких
тростниках пробираются леопарды, где трубят, подняв к небу хоботы,  слоны.
В той далекой стране, нарисованной чувством  Масиниссы,  светлым  чувством
первой любви, заблудилось сердце Софонибы.



                            СМЕРТЬ ГАМИЛЬКАРА

     Гамилькар трудно умирал. Дротик попал ему в грудь и пробил легкое.  У
постели  умирающего  день  и  ночь   толпились   жрецы   -   карфагенские,
нумидийские, галльские и эллинские. Каждый  отряд  многоплеменного  войска
имел не только  свое  оружие,  свои  обычаи,  язык,  но  и  своих  жрецов,
считавших себя знатоками  лекарского  искусства.  Теперь  жрецы  наперебой
предлагали свои услуги раненому полководцу, и он  терпеливо  их  принимал.
Холодеющими пальцами он ощупывал протянутую ему морскую губку, которая, по
поверьям эллинов, смягчала боль, глотал лекарства,  горькие,  как  степная
полынь, и сладкие, как финиковый мед, повторял слова заклятий и молитв  на
двенадцати языках. Шатер  содрогался  от  грохота  металлических  щитов  и
завывания труб. Друиды [друиды - жрецы галлов;  они  пользовались  большим
влиянием  и  были  знатоками  письменности],  специально  приглашенные  из
Галлии,  изгоняли  злых  духов.  Жрецы  Эшмуна  [Эшмун   -   бог-целитель,
изображался с двумя крылатыми змеями; почитался в  Карфагене,  а  также  в
финикийских городах] принесли в жертву своему жестокому богу семь  юношей,
семь жизней за одну. Разве этого мало?
     Все было напрасно. Смерть стояла у полога  шатра,  неотвратимая,  как
ночь.
     И, когда Гамилькар это понял, он прогнал жрецов. С умирающим  остался
один Старик. Ему одному Гамилькар мог доверить войско. Ему же  он  завещал
войну с ненавистным Римом. Сыновья еще молоды. Ганнибалу семнадцать лет, а
Газдрубалу и Магону обоим двадцать пять. Львята. Им нужна сильная рука.
     - Останься им отцом, - шептал умирающий, - пусть  они  будут  в  гуще
боя, не выделяй их среди воинов, не изнеживай. Войско решит,  кто  достоин
быть полководцем.
     Гамилькар начал бредить.  Он  выкрикивал  какие-то  имена,  о  чем-то
просил, что-то приказывал. Придя в сознание, он с усилием  поднял  голову.
Сыновья стояли на коленях, бледные, испуганные.
     Умирающий искал глазами Ганнибал.
     - Его вызвали письмом, - прошептал кто-то. - Он уже в пути.
     - Слоны, - с трудом произнес полководец, -  слоны  должны  растоптать
Рим, вы слышите, львята?
     Гамилькар уронил голову на кошму.



                                  ТРАУР

     Карфаген был в трауре. Люди ходили  в  черных  одеждах,  с  волосами,
посыпанными пеплом.  Смерть  Гамилькара  казалась  многим  гибелью  планов
возрождения республики. Все были уверены, что созданная с таким трудом и с
такими  огромными  затратами  иберийская  армия   немедленно   распадется,
наемники разбегутся. Кому они будут  подчиняться?  Не  Газдрубалу  же,  не
имеющему ни военного опыта, ни славы  Гамилькара!  Или  этому  желторотому
юнцу Ганнибалу?!
     Известие о смерти отца потрясло Ганнибала. Юноша был подавлен  горем.
Отец говорил, что они расстанутся надолго, а они расстались навсегда.
     Трудно поверить, что больше  нет  этого  единственного  близкого  ему
человека, воина, полного сил и веры  в  великое  будущее  Карфагена.  Кому
теперь расскажет Ганнибал о постигшей его  неудаче  с  Масиниссой?  С  кем
поделится своими тревогами и сомнениями?
     Только теперь Ганнибал по-настоящему осознал, кем был  его  отец  для
республики. Двойное чувство  гордости  и  горечи  охватило  Ганнибала.  Со
слезами на глазах он выслушивал слова сочувствия от незнакомых ему  людей.
Одни  сражались  под  его  началом  в  Сицилии,  других   отец   спас   от
взбунтовавшихся рабов и наемников. Все эти люди говорили о Гамилькаре так,
словно он был их отцом. И Ганнибал чувствовал себя членом огромной  семьи,
объединенной высоким чувством любви к его отцу.
     С тем большей горечью воспринял он  весть  о  том,  что  произошло  в
Большом Совете. Ганнон и его друзья явились на заседание в  белом,  словно
смерть великого полководца была для них праздником. Стоя, рабби  выслушали
речь суффета Бомилькара о заслугах полководца.  А  когда  суффет  закончил
свою речь, слово взял Ганнон.
     - Довольно говорить о  прошлом!  -  начал  он  резко.  -  Подумаем  о
будущем. Гамилькар оставил нам наследство - иберийскую армию во  главе  со
своим племянником Газдрубалом. Он завещал нам войну. Одни боги знают, чего
она нам будет стоить. Распустить армию -  в  этом  спасение  Карфагена.  А
юношу Ганнибала, которого требует к себе в Иберию Газдрубал, надо оставить
здесь. Пусть он живет  вдали  от  войска,  подчиняясь  законам  и  властям
республики.
     Ганнибал, предупрежденный друзьями, поспешил в гавань Утики.
     Там можно было быстрее найти корабль. В гавани его ждал Масинисса.
     Его неразлучный  конь  был  весь  в  мыле.  Видимо,  Масинисса  очень
торопился. В руках у нумидийца белел свиток папируса, скрепленный  царской
печатью.
     - Отец велел передать это тебе. - Юный  нумидиец  протянул  Ганнибалу
свиток. - Он уже знает о смерти Гамилькара и скорбит вместе с тобою.
     - А как Софониба? - спросил Ганнибал, засовывая свиток за край плаща.
     - Почему ты  мне  не  сказал  обо  всем  сразу?  -  с  укором  сказал
Масинисса. - Отец и слышать не хочет об этой помолвке. Он говорит, что  не
позволит мне породниться с врагом твоего отца.
     - Я не мог тебе это  тогда  объяснить,  ты  был  слишком  взволнован.
Теперь ты знаешь все. Софониба не виновата, что ее отец - Ганнон, но  Гайя
прав, когда отказывается выполнить твою просьбу.
     - Нет, не прав, не прав, не прав! - выкрикнул Масинисса. - Какое  мне
дело до того, что ваши отцы были врагами? Твой отец, да  пребудут  к  нему
милостивы подземные боги, ушел в ту страну, откуда нет возврата. И  вместе
с ним ушла и вражда. Тени не должны стоять на пути у живых.
     - Но Ганнон не тень, - со вздохом сказал  Ганнибал.  -  Вчера  Ганнон
выступал в Большом Совете. Он требовал задержать меня здесь. Он мой враг.
     - Ну и пусть,  -  сказал  Масинисса,  стараясь  не  глядеть  в  глаза
Ганнибалу. - Пусть Ганнон твой враг. Я увезу Софонибу с  собой.  Наш  след
затеряется в травах, и нас не настигнет ваша вражда. Этому никто не  может
помешать, даже мой отец.
     Масинисса подбежал к своему коню и легко вскочил  на  него.  Ганнибал
долго смотрел вслед юному нумидийцу. "Вот и пришел конец нашей  дружбе,  -
подумал Ганнибал. - Случайная встреча с неведомой девушкой у  храма  Танит
разрушила все мои планы. Как же должно  быть  могущественно  это  чувство,
если оно заставляет расходиться друзей, делает врагами отца и сына! А я, я
встречу ли когда-нибудь свою Софонибу? Или мною будет владеть не Танит,  а
боги войны, которым посвятил меня отец?"
     На корабле Ганнибал сломал печать и  развернул  свиток.  Гайя  просил
Ганнибала, чтобы он взял Масиниссу с собой в Иберию.
     Юноша своеволен и вбил себе в  голову  мысль  о  помолвке  с  дочерью
Ганнона. "В схватках с врагами, - писал Гайя,  -  врагами  твоего  отца  и
моими врагами, он поймет, в чем истинное назначение и счастье мужа".
     Ганнибал подошел к борту. Корабль выходил из бухты. Скачущий  всадник
казался уже едва заметной точкой. "Гайя плохо знает своего сына, - подумал
Ганнибал.  -  Масинисса  не  нуждается  в  наставлениях   и   не   выносит
наставников. У него свои представления о счастье мужчины. Он погибнет  или
добьется своего".



                               СУРОВАЯ ШКОЛА

     Старик  точно  выполнил  предсмертную  просьбу  Гамилькара.  Ганнибал
служил в войске рядовым воином. Вместе со всеми он переносил жару и холод.
Повинуясь начальникам, он шел в разведку, впереди всех он вступал в битву,
последним уходил. Магарбал давно уже считал его первым наездником в армии,
а балеарские пращники - лучшим стрелком. Он не отличался одеждой от других
воинов, спал на земле, закутавшись в плащ. Он умел говорить не  только  на
языке  эллинов,  но  свободно  изъяснялся  на  нумидийском,   лигурийском,
кельтском и иберийском языках. И, может быть, это  больше  всего  снискало
ему уважение воинов разноплеменной армии. Притворяясь спящим,  он  не  раз
слышал, как спорили о нем наемники.
     Эллины уверяли, что мать у него родом из Сиракуз, что она научила его
языку своих предков. Нумидийцы яростно доказывали, что Ганнибал рожден  их
соотечественницей, происходящей из того же племени, что и зять Гамилькара,
Нар-Гавас. Прославленные пращники-балеряне считали, что  детство  Ганнибал
провел на Питикуссе [Питикусса - один  из  Балеарских  островов],  и  даже
точно указывали тот город, где он жил и  выучился  благородному  искусству
метания камней.
     Ганнибал  ничем  не  напоминал  других  карфагенян,  объяснявшихся  с
наемниками  при  помощи  толмачей.  Он  был  прост  и  доступен.  Он  умел
повиноваться и подчинять своей воле других.
     Магарбала и других  старых  воинов  поражало  внешнее  сходство  черт
Гамилькара и сына.
     Тот  же  упрямый  подбородок  в  черных   кольцах   бороды,   то   же
повелительное выражение глаз. Казалось, что воскрес сам Гамилькар, который
в дни молодости вел воинов с высот Эрикса на римские легионы.
     В пору дождей войско, утомленное и поредевшее в  стычках  с  иберами,
возвращалось в Новый Карфаген. Этот город на узком, далеко  выступающем  в
море мысе в южной части Иберии, был  делом  рук  Старика,  его  гордостью.
Город рос прямо на глазах. Несметные полчища рабов, добываемых в войнах  с
иберами или привозимых из Карфагена, Утики, Гадеса,  возводили  прекрасные
дворцы и храмы, мостили улицы, сооружали массивную  стену,  перегородившую
перешеек и сделавшую новый город  неприступной  крепостью.  Желая  затмить
Карфаген, славившийся садами и озерами Магары, Газдрубал приказал выкопать
большие яблони, груши,  смоковницы  и  доставить  их  в  город.  Все  годы
подвластные иберийские племена платили дань серебром и  людьми,  один  год
они должны были внести дань деревьями и кустами. И, хотя  многим  казалось
диким это требование,  оно  было  выполнено.  Иберы  знали,  к  чему  вело
неповиновение.
     И город за один лишь год покрылся садами, украсился озерами с  белыми
и черными лебедями, плавающим по их зеркальной глади. Это  было  сказочное
превращение каменистого полуострова в город и сад.
     Ганнибал жил во дворце Старика. Ганнон лопнул бы от зависти, если  бы
увидел его роскошь. Крыша дворца была из серебряных  пластинок,  сложенных
наподобие черепицы. Говорили, что на  нее  ушло  сто  талантов  [талант  -
весовая единица у древних народов: около 26 килограммов] серебра. Стены  и
лестницы были из эбенового дерева, которое  привезли  мореходы  из  страны
чернокожих.
     Но не менее, чем сказочная роскошь дворца, его  посетителей  поражала
непонятная привязанность Ганнибала к Старику. По тонким расчетам  Ганнона,
они должны были перегрызть друг другу глотки. Племянник унаследовал власть
Гамилькара над войском, все богатства  этой  страны,  а  родному  сыну  не
досталось ничего. Уже много лет он  служит  в  войске  простым  воином,  и
только зимой его пускают во дворец. Но и во дворце он  занимает  крохотную
каморку, достойную какого-нибудь раба, а  не  сына  Гамилькара.  Те,  кому
пришлось видеть "покои Ганнибала", уверяли, что они настолько малы, что  в
них не уместилось даже  ложе,  и  Ганнибал  спит  на  голом  полу,  и  все
убранство этой комнаты - оружие на стенах. Этому было трудно  поверить,  и
еще труднее было это понять.
     В  отношении  Ганнибала  к   Старику   не   было   ни   зависти,   ни
недоброжелательства. Газдрубал точно выполнял предсмертную  волю  отца.  А
дело отца, как это видно каждому, находилось в сильных и  надежных  руках.
Да будь жив Гамилькар, он  вряд  ли  бы  достиг  большего!  Завоевано  все
восточное побережье страны до  Ибера,  кроме  города  племени  эдитанов  -
Сагунта; многочисленные племена в глубине полуострова платят дань; открыты
богатейшие серебряные рудники в нескольких стадиях от города.
     Карфагенские  богачи,  нажившиеся  на  торговле  серебром  и  рабами,
прославляют Старика до небес и поддерживают его в Большом Совете.  И  даже
римляне, минуя Большой Совет и суффетов, заключили со Стариком соглашение,
признав все его завоевания до Ибера, и лишь потребовали не трогать Сагунт.



                              ПИР ГАЗДРУБАЛА

     Никогда еще дворец Газдрубала не вмещал такой шумной и пестрой толпы.
Рядом с карфагенскими  рабби  в  длинных,  до  пят,  одеждах,  с  золотыми
кольцами на пальцах и в ушах можно было  увидеть  иберийского  наемника  в
полотняном панцире с  фалькатой  [фальката  -  кривой  меч]  у  пояса  или
кинжалом  на  кожаной  перевязи.  По  устланной  пышным  мидийским  ковром
лестнице чинно поднимались дочери и жены иберийских  царьков.  На  головах
женщин были кожаные митры со вставленными в них серебряными  квадратиками,
их шеи были  увешаны  бронзовыми  цепочками  с  амулетами,  щеки  вымазаны
киноварью. И рядом с ними шли жены и наложницы карфагенских военачальников
с золотыми браслетами на запястьях и лодыжках, с сапфирами и изумрудами  в
волосах.  Аромат  дорогих  аравийских  благовоний   смешивался   с   вонью
дельфиньего жира, считавшегося у иберов целебным.
     А какая пестрота в убранстве стола! Рядом с доставленными  специально
из Карфагена золотыми кубками на тонких ножках - из них, по преданию, пила
сама Дидона - стояли грубые иберийские чаши, украшенные фигурками людей  и
животных или просто оранжевыми, желтыми и белыми  линиями.  К  жаркому  из
собачек, без которого в Карфагене  не  обходился  ни  один  пир,  подавали
грубые ячменные лепешки - пищу иберийских пастухов.
     Это  было  смешение   карфагенского   и   варварского   миров,   плод
политической мудрости Газдрубала. Ганнибалу, читавшему в  детстве  записки
Птолемея Лага об  Александре,  помнилось,  что  такой  же  пир  устроил  в
Вавилоне  македонский  царь  Александр,  видимо,   хорошо   понимал,   что
завоеватели только тогда смогут удержать власть  над  населением  огромной
персидской державы, если не будут презирать его обычаи  и  нравы.  Великий
македонец решил в один день устроить свадьбу десяти тысяч своих  воинов  с
дочерьми персидской знати и сам тоже женился на Роксане.
     Читал ли Старик воспоминания Птолемея или нет, он  поступал  так  же,
как Александр. Он вступил в брак с дочерью  иберийского  царька  Арцагеза,
Регилой. Невесте, сидевшей рядом с женихом,  было  не  более  восемнадцати
лет. Ганнибал скользнул взглядом по лицу,  бледному  как  мел,  по  белому
одеянию, скрепленному на груди массивными серебряными фибулами  [фибулы  -
булавки, с помощью  которых  в  древности  скреплялись  одежды].  Невольно
вспомнился Масинисса и его любовь к Софонибе.  С  каким  чувством  говорил
нумидиец о девушке, с которой он был знаком лишь несколько часов! А Старик
готовится к этому браку более года. Много  раз  он  делился  с  Ганнибалом
своими планами, раскрывал ему все выгоды этого брака. Но  ни  разу  он  не
обмолвился, какие у невесты глаза, нос, какой у  нее  голос  и  какие  она
носит одежды.
     И только теперь Ганнибал может видеть, что у невесты  голубые  глаза,
но они покраснели,  и  по  киновари,  покрывающей  щеки,  слезы  проложили
извилистые белые дорожки. Какие она может испытывать  чувства  к  Старику,
когда не только  Ганн