ом,  что  резало
глаза. Чернобородые мореходы не спеша, деловито поднимались по сходням.
     На пристани толпились финикиянки - молодые и старые.  И  у  каждой  в
руках по дорогому стеклянному флакону, в которые они будут  собирать  свои
слезы - таков старый ханаанский  обычай.  И  когда  мореходы  вернутся  из
дальнего плавания, им прежде всего покажут наполненные слезами флаконы как
свидетельство женской любви и верности.
     У трапа триремы громко зарыдала женщина  в  окружении  доброй  дюжины
чумазых детей. Пожилой, крепко сбитый  матрос  неловко  обнимал  их  всех,
потом вспылил, грозно прикрикнул, и женщина замолчала, глотая слезы.
     Чей-то малыш взобрался на палубу галеры и громко звал отца.
     Повар Фага, увешанный корзинами, горшками, свертками из  пальмовых  и
банановых листьев, смело ступил на раскачивающийся трап, но не удержался и
с шумом свалился в воду. Брызги окатили стоявших на краю причала. Несмотря
на серьезность момента, грянул дружный хохот.
     Фага уцепился за  протянутую  руку  Эреда  и  перевалил  через  борт,
мокрый, сердитый.
     - Почему не отчаливаем?
     - Твое брюхо ждали, - ответил ему старшина гребцов Рутуб.
     Корабельный повар тотчас исчез: боялся рутубовской зловещей ухмылки.
     Меред  была  грустна.  Ее  египетские,  как   у   Исиды,   искрящиеся
таинственной силой глаза по-очереди останавливались на каждом.
     - Мекал, мальчик, подойди к борту,  попрощайся  же  с  ней,  -  мягко
сказала она.
     Юный мореход, робкий и стыдливый, словно юноша из легенды о  пареньке
с таким же именем, покраснел от смущения,  но  все  же  подошел  к  самому
борту. Плачущая черноволосая  финикиянка,  юная,  как  и  он,  через  силу
улыбнулась ему.
     Басовито прозвучал сигнальный рог.
     - Вот и все, - тихо сказала Меред.
     - Прощай,  госпожа,  -  с  чувством  произнес  бородатый  Саркатр  и,
склонившись, поцеловал край ее шелкового покрывала.
     К Меред подходили все и  прощались  как  с  давно  знакомым  дорогими
человеком. У Астарта сжалось сердце. "Как он может оставить ее одну  среди
чуждых ей хананеев?.." Рутуб, Астарим, Абибал, Мекал... -  все  поцеловали
край ее одежды.
     Меред сама подошла к мрачному тирянину:
     - Я буду молиться за вас обоих...
     На триреме Альбатроса уже убирали сходни.  Меред  прильнула  к  груди
мужа. Странно было видеть  ее  плачущей.  Мореходы  хмурились  и  отводили
взоры.
     - Я буду тебя ждать хоть всю жизнь, - сказал женщина,  вглядываясь  в
его лицо, будто стараясь запомнить, - боги отняли у нас счастье, но лишить
нас друг друга...
     - Вот увидишь, судьба и  боги  будут  к  нам  благосклонны,  -  мягко
произнес Агенор.
     Он сам помог Меред сойти на причал.
     - Отча-аливай! - прозвучало с флагмана.
     Корабли оттолкнулись шестами, гибкие тонкие весла вспороли волну.
     - Что бы ни случилось, буду ждать! - крикнула юная финикиянка.
     - Сагути!
     - Фага, радость моя...
     Корабли подняли паруса.
     У самого края причала долго была видна неподвижная фигурка  в  белом.
Ветер бросал на нее брызги с весел проходивших мимо кораблей.
     - Ей здесь будет не сладко, - произнес Астарт,  он  стоял  за  спиной
Агенора.
     - Я велел ей перебраться в Навктратис, - не оборачиваясь,  -  ответил
кормчий, - греки Египта не так нетерпимы к чужому цвету  кожи  и  к  чужим
богам.



                             36. КРАСНОЕ МОРЕ

     - Это море похоже на большое корыто, - рассказывал кормчий, - если на
юге прилив, то на севере отлив, а здесь, в самом центре, - ни прилива,  ни
отлива.
     Астарт и Агенор сидели  на  площадке  кормчего,  изнывая  от  духоты.
Воздух был неподвижен, и небо подернулось кровавой дымкой. Пустынный берег
по  правому  борту  терялся  в  багровом  мареве.  Воздух  был   до   того
непрозрачен, что  близкие  горы  едва  угадывались.  Берег  был  извилист,
прибрежные воды богаты отмелями  и  рифами,  поэтому  кормчий  то  и  дело
командовал:
     - Лево! Еще левей. Теперь круто вправо...
     Двое мускулистых  бородачей  послушно  ворочали  громадными  рулевыми
веслами. Бортовые весла  мерно  вздымались  и  опускались,  отчего  бирема
походила на гигантскую сороконожку с  тонкими  гнущимися  лапками.  Гребцы
обливались  потом  и  шумно,  разом,  дышали,  подчиняясь  ритму  барабана
старшины Рутуба.
     Астарт только что  сменился  и  теперь  отдыхал,  положив  на  колени
натруженные руки. Он греб в паре с Эредом. Непривычная для  обоих  работа,
которую обычно на купеческих судах  предоставляют  невольниками,  изнуряла
своей монотонностью.
     - Вон видишь  остов  корабля?  -  Агенор  указал  на  груду  досок  и
кораллового песка среди водной глади. - Пираты наскочили  на  риф,  и  все
погибли от жажды. Крабы начисто обглодали их тела, и там сейчас сотни  две
скелетов. Наше море - кладбище  мореходов  и  кораблей.  Боги  лишили  эти
берега воды, поэтому здесь царствует  смерть.  Но  люди  умудряются  жить.
Скоро увидишь несколько гаваней с сабейскими парусниками. Сабеи не бросают
торговли с нубийским племенами, хотя золото царства  Куш  давно,  говорят,
иссякло. Воду  жители  гаваней  привозят  с  гор  и  наживаются,  продавая
мореходам на вес золота.
     Астарт  разглядывал  тоскливые  берега,  задавленные  зноем,   резкие
зонтичные акации, багровое марево, обложившее горизонт.
     - Когда фараон начал работы по восстановлению канала царицы Хатшепсут
[канал царицы Хатшепсут предвосхищал идею Суэцкого канала,  соединял  один
из рукавов Нила  с  Красным  морем],  сабеи  продали  Египту  много  тысяч
чернокожих невольников. У сабеев не хватало судов перевезти их, и  хананеи
им здорово помогли. Сейчас сабейские купцы  -  самые  богатые  на  Красном
море, и Аден в их руках... Но с каналом ничего не  вышло:  оракул  объявил
фараону, что он строит его для варвара. А  фараон  Нехо  называл  варваром
вавилонского царя Навуходоносора. Строительство прекратили,  хотя  к  тому
времени на работах уже умерло сто двадцать тысяч  рабов  и  египтян,  были
затрачены огромные средства...
     Они долго молчали, думая об одном и  том  же:  призрак  ста  двадцати
тысяч погибших витал над ними.
     - У меня всегда были рабы, - нарушил  молчание  Агенор.  -  Мне  и  в
голову никогда не приходило видеть в  них  людей.  Да  и  сейчас  не  могу
представить чернокожего раба  человеком...  Другое  дело  греки,  этруски,
латиняне, которых мы захватываем в море. Это люди. У ливийцев даже  волосы
не волосы, а шерсть, как у овцы...  Обыкновенный  человек  может  сбросить
рабство и стать свободным, потому что  рабство  для  него  -  ненормальное
положение, исключение. А чернокожий ливиец самим творцом создан для черной
доли.
     - Когда-то я тоже думал так же. Но сейчас твои мысли  мне  чужды.  Мы
увидим ливийцев, многие их племена, придется с ними торговать. Хананейская
спесь принесет нам только беды. Сабеи и египтяне причинили им  много  зла:
не на грядках же выросли тысячи невольников-ливийцев фараона.
     - Да ты пророк! Меня беспокоят не столько чернокожие, сколько  сабеи.
Думаешь, они так просто позволят нам вторгнуться в их торговые владения на
ливийском побережье? Каждый купеческий род Аравии имеет тайные фактории  и
тайные кратчайшие пути к ним. Арабы нагородят нам столько препятствий, что
неизвестно, сможем ли мы преодолеть их. Да поможет нам  Мелькарт  в  столь
трудном деле.
     Анад и Мекал удили рыбу, свесившись с борта. Стонущий  от  жары  Фага
метался у жаровен с десятками вертел с нанизанными рыбешками. В этих водах
среди   кораллов   водилась   любимая   всеми   матросами    рыба-попугай,
необыкновенно вкусная в  зажаренном  виде  с  острым  чесночным  соусом  и
маслинами.
     Несколько крупных серебристых рыб взвилось в воздух из-под  весел  и,
описав длинную кривую, с шумом упало в воду  далеко  за  кормой.  Внезапно
Анад вцепился в снасть и закричал:
     - На помощь!
     Астарт увидел у самой поверхности светлое брюхо небольшой акулы:  она
только что заглотила рыбешку на крючке и раздумывала, что делать дальше.
     - Ненавижу этих тварей, - сказал кормчий, - мне всегда  кажется,  что
они улыбаются.
     Курносое рыло акулы и  на  самом  деле  словно  расплылось  в  хищной
улыбке.
     Анад и Мекал с азартом тянули снасть. Матросы и гребцы оживились, кто
подбадривал, кто острил.  Но  акула  перекусила  снасть,  и  оба  рыболова
врезались в противоположный борт.  Гребцы,  хохоча,  повалились  со  своих
скамей. Рутуб обхватил свой  барабан  и  странно  квакал,  сотрясаясь  при
каждом  звуке.  Веселье  перекинулось  на  трирему  Альбатроса,  и  вскоре
гоготала  вся  эскадра.  Когда  все  успокоились,  с  последнего   корабля
запоздало донесся одинокий ослиный крик:  то  смеялся  кормчий  Шаркар  по
прозвищу Дубина.
     Саркатр вполголоса напевал, прислонившись к мачте, полузакрыв глаза.
     - Тоска! - вдруг сказал Саркатр и поднялся на ноги.
     Глухо гремел барабан Рутуба.
     - Спой что-нибудь повеселей, - сказал Агенор.
     Саркатр подошел к  площадке  кормчего  и  сел  на  широкую  ступеньку
лестницы.
     - Сердце ноет, проклятье берега... И веселье на ум не идет.
     Этот пожилой мужчина с непривычными к работе руками очень интересовал
Астарта.
     - Саркатр, - сказал он, - почему ты здесь, ведь  труд  морехода  тебе
незнаком?
     - Ты хотел сказать "непосилен"? - Саркатр  внимательно  посмотрел  на
Астарта.
     - Я всю свою жизнь провел рядом с большой  арфой.  -  Он  старательно
отер пот с лица. - Наверное, с самой большой арфой Ханаана. Может, слышал:
у правителя  Акко  был  самый  крупный  оркестр  на  всем  побережье.  Нас
приезжали послушать ученые люди и ценители прекрасного со всей  Палестины.
Я сочинял музыку...
     Он замолк, углубившись в воспоминания, и вдруг воскликнул:
     - Как сильные любят чтобы  их  прославляли!  Нам  разрешались  только
хвалебные гимны, но все мы хотели петь  и  играть  совсем  другое.  Я  все
бросил и поехал по свету. Побывал в Карфагене, Гиппо-Зарите, Саисе - везде
царствует тяжеловесный  гимн.  Недаром  же  сейчас  в  таком  ходу  песни,
прочитанные  на  древних  египетских  папирусах   и   шумерских   глиняных
табличках.  Сегодня  человеку  не  хватает  чувства.   А   древние   умели
чувствовать. О эти хвалебные гимны! Меня тошнит от них,  выворачивает  все
внутренности, как при качке в море. Я не знал, что делать. Без музыки жить
- немыслимо, вернуться ко двору - вдвойне немыслимо. Чем бы все кончилось,
не знаю. Но появился адон Агенор. Поэтому я здесь.
     - Слышал я песни из древних папирусов,  -  Астарт  задумчиво  смотрел
вдаль, - их пела жрица... Они были слаще вина...
     - А как боролся правитель Акко с этими песнями из папирусов! Но песня
все равно  пробилась.  Смотришь,  идет  какой-нибудь  пахарь  за  сохой  и
мурлычет древний напев, считая его своим, деревенским.  Старинные  мелодии
Египта и Шумера можно победить, лишь создав нечто лучшее. Это при дворе-то
создать?
     - Я рад, что мы на одном корабле.
     Рутуб перевернул большие песочные часы и провозгласил:
     - Сме-на-а!


     Хотя Ораз был здоров, как кашалот  в  расцвете  сил,  он  то  и  дело
обнаруживал у себя то подозрительный прыщ, то опасные колики под ложечкой,
то ужасные знаки на ногтях, предвещающие, как известно, скорую мучительную
смерть. Ахтой добавлял: у жреца Мелькарта  что-то  непонятное  творится  с
печенью и сердце пошаливает. И предупреждал, чтобы Ораз не ел помногу и не
высовывал нос на палубу, иначе заросший  шрам  на  боку  от  меча  Астарта
неминуемо разойдется. Ахтой боялся за своего друга и старался как можно на
больший срок приковать жреца к тюфяку из морской травы.
     - Если  ты  меня  дурачишь,  краснокожий,  я  тебе  выпущу  кишки,  -
пригрозил жрец, когда на  стоянке  в  первой  же  сабейской  гавани  Ахтой
запретил ему подниматься на ноги.
     - Еще одно  слово,  и  ищи  себе  другого  лекаря,  -  сказал  Ахтой,
собираясь сойти на берег, - пусть тебя лечит Болтун, он  как  будто  умеет
дергать зубы домашним животным.
     Ораз промолчал.
     Сабейская гавань, приютившаяся за пустынными островками,  была  очень
мелководной: корабли едва не бороздили дно. По берегу протянулась  цепочка
глиняных строений с плоскими и с куполообразными крышами.  Местные  жители
отдаленно  напоминали  египтян  медно-красным  цветом  кожи,   правильными
чертами удлиненного лица. Толстые губы и  вьющиеся  волосы  роднили  их  с
чернокожими   ливийцами.   Их   женщина    носили    длинные    полотняные
рубахи-декольте с неприкрытой правой грудью - такая  одежда  была  обычной
для женщин Египта.
     В стороне от них с важностью истинных хозяев стояло  несколько  более
светлых по цвету кожи  сабеев  с  длинными  тонкими  копьями  и  короткими
мечами. На сабеях были широкие юбки, перехваченные узлами у щиколоток.  На
головах - медные каски, тюрбаны, цветные платки.
     Альбатрос вступил в переговоры с  сабеями  на  их  родном  языке.  Те
согласились продать питьевую воду, если хананеи  заплатят  дань  мукаррибу
далекой Сабеи и купить сотню чернокожих рабов. Дань  мукаррибу  заплатили,
от рабов отказались. Сабеяне отказались продать воду.
     - Тогда мы сами возьмем! - сказал Альбатрос.
     - Попробуйте, - ответили сабеи.
     Араб насмешливо разглядывал  седоголового  адмирала,  уперев  руки  в
бока. Он не опасался стычки с хананенями. В случае нужды можно умчаться на
конях в горы, и гордецы  все  же  согласятся  с  условиями  сабеев,  жажда
заставит.
     Альбатрос подал знак скрытно окружившим их мореходам. Вожаков  сабеян
мгновенно скрутили и утащили на трирему. Хананеи получили воду.
     Поздно ночью Альбатрос собрал кормчих.
     - Ни один сабей не должен  знать,  что  мы  идем  вокруг  Ливии.  Они
могущественны на  всем  побережье  южнее  Пунта,  и  им  ничего  не  стоит
отправить всех нас на дно, как они отправили  многие  египетские  униремы,
осмелившиеся добраться до их факторий! Хананеи Адена живы лишь потому, что
не посягают на индийские и ливийские торговые владения сабеев.  Жаль,  что
пришлось повздорить с сабеями. Чтобы  их  гонец  не  опередил  нас,  будем
грести день и ночь. Египетский флот отстал. Помощи ждать неоткуда. Поэтому
в сабейских портах быть осторожными в словах и делах. Передайте всем:  кто
нарушит мой приказ - поплатится головой.
     Этой же ночью финикийская флотилия покинула гавань.



                                 37. ПУНТ

     Давно позади Счастливая Аравия, Красное море, Блаженный  остров.  Да,
именно в те времена Аравию стали называть Счастливой. Аден держал в кулаке
всю торговлю с Индией. Знаменитая Дорога благовоний начиналась в  Адене  и
тянулась через весь Аравийский полуостров, через Палестину, Сирию, снабжая
все  Средиземноморье  ароматическими  продуктами  и  пряностями  тропиков.
Ливийские рабы, золото, носорожья и слоновая кость, жемчуг  с  Бахрейнских
островов, хлопок-сырец, ткани, корица, перец, чай,  драгоценные  камни  из
Индии и Цейлона - вот что сделало Аравию землей  купеческого  счастья.  Но
кроме товаров экзотических далей Южная Аравия имела и свои  знаменитые  на
весь мир товары: ладан, мирру, алоэ.
     Итак, оживленный мир  позади.  Позади  бурунный  мыс  Гвардафуй,  мыс
Пряностей древних. На третий месяц пути финикияне вошли в удобную гавань с
небольшой африканской  деревушкой  на  пологом  берегу.  Волею  египетских
купцов деревушка стала столицей Пунта.
     Пунт! Таинственная страна, воплощение богатства и экзотики,  как  она
представлялась жителям  Средиземноморья.  Страна,  в  которую  фараоны  не
желали пускать ни финикиян, ни греков, ни арабов.
     Пунт давал египтянам драгоценную  кость,  золото,  красное  и  черное
дерево, рабов, но самым желанным для египтян товаром была мирра, небольшие
невзрачные деревца, в обилии встречающиеся в глубине страны.
     Фараон запретил Альбатросу вести с пунтийцами какую  бы  то  ни  было
торговлю (Пунт - для египтян!). Поэтому хананеи, не  обращая  внимания  на
толпу чернокожих торговцев, тащивших из деревни слоновые бивни, корзины  с
плодами, прирученных обезьян и гепардов, занялись  хозяйственными  делами:
ремонтом кораблей, заменой износившегося такелажа. Кормчие выделили  самых
искусных стрелков для заготовки свежего мяса. С  ними  двинулись  в  глубь
побережья знатоки древесных пород: предстояло  делать  много  новых  весел
взамен обломавшихся и для запаса, ведь по рассказам сабеев  из  Ливии  все
берега на юг от Пунта усеяны непроходимыми рифами.
     Астарт  и  еще  несколько  человек  соскребали  ножами  плотный  слой
водорослей и ракушек с днища корабля. Эред  и  Фага  варили  в  котлах  на
кострах месиво из китового жира, чтобы обмазать подводную часть корабля  -
лучшее средство против древесного червя. Кормчие во  главе  с  Альбатросом
столпились под самой тенистой пальмой. Ожидался выход местного царя.
     Под гром туземных барабанов и пронзительный свист тростниковых  флейт
из селения вышла нестройная толпа пунтийцев. Царь Пунта Кукумахох Двадцать
Девятый, сутулый, обрюзгший негр, весь в браслетах и  ожерельях,  привычно
восседал на спине любимого министра и улыбался в ожидании подарков. Причем
зубы его были выкрашены в ярко-красный цвет, поэтому  монарх  поразительно
напоминал базарного пророка-хананея, потерявшего в битвах за истину и зубы
и разум. Царственную голову украшал квадратный парик, вышедший из  моды  в
Египте  четыре  столетия  назад.  Царя   окружала   компания   престарелых
министров, а также тучных женщин с вымазанными желтой  охрой  ногами,  что
указывало на их принадлежность к гарему. В хвосте процессии задыхались  от
пыли и усердия десятка два музыкантов, они же личная гвардия  царя  и  еще
что-то, тоже очень личное.
     Матрос по прозвищу Болтун знал  с  десяток  слов  на  местном  языке,
поэтому Альбатрос послал его с подарками навстречу царю. Не успел Болтун и
слова  сказать  в  качестве  приветствия,  как  царь,  министры  и   гарем
набросились на него. Завязалась драка. Довольно помятый матрос выбрался из
свалки и присел в тени под пальмой. В воздухе  мелькали  травяные  юбки  и
барабаны.
     Наконец тяжелодышащая элита расползлась в разные  стороны.  Кукумахох
Двадцать Девятый,  очень  довольный,  взобрался  на  любимого  министра  и
удалился в свой дворец, похожий на перевернутую корзину для  овощей.  Царю
досталась нитка стеклянных бус взамен дюжины оплеух и полуоторванного уха.
     К  вечеру  вернулись  охотники,  увешанные  тушками  цесарок.   Мекал
подстрелил небольшую  антилопу,  а  матросы  триремы  -  рослого  красавца
жирафа.
     - Анад исчез! - объявил Мекал своему кормчему.
     Астарт  и  Мекал  отправились  на  розыски  охотника.  Заодно  Агенор
попросил их присмотреть глыбу для якоря. Прежний был легок  для  океанской
прибойной волны.
     Лес Пунта - это совсем не то, что  рисует  воображение  при  мысли  о
тропиках. Здесь преобладали низкорослые  искривленные  деревья,  опутанные
сохнущими лианами, да целые массивы невзрачного колючего кустарника. И еще
повсюду во множестве голые молочаи, истинные владыки  скалистого  рельефа.
Их  мясистые  отростки-ветви  тянулись  к  небу  десятками  канделябров  с
увесистыми "свечами".
     Один  только  вид  древесных  молочаев  внушал  мореходам   мысль   о
необычности  этой  земли.  Пронзительно   стрекотали   кузнечики.   Где-то
мелодично ворковало сразу несколько горлиц.
     Неожиданно Мекал натянул тетиву лука. Стрела чиркнула по камню, выбив
искру и подняв облако пыли. Астарт разглядел толстого варана, удирающего с
шипением под скалу.
     - Грелся на солнце,  -  сказал  юноша,  накладывая  на  тетиву  новую
стрелу.
     - Отыщем Анада, вернемся сюда  и  вытащим  его  за  хвост.  -  Астарт
взобрался на скалу и установил на ее верхушке круглый камень для  отметки.
- Фага рассказывал: такие блюда он делал из варанов, что все, кто  отведал
и