ерии,
до Москвы тащились окружным путем. Жермена сказала Шлегелю,  что  первые
впечатления от русских не позволяют  ей  соглашаться  с  мнением  о  них
европейцев:
   - Этот народ нельзя назвать забитым и темным, а страну их варварской!
Русские полны огня и живости. В их стремительных танцах я заметила много
неподдельной страсти...
   Местные помещики и проезжие офицеры спешили повидать мадам де  Сталь,
хорошо знакомые с ее сочинениями. В пути она встретила сенатора  Рунича,
ведавшего русскими почтами.
   - Где сейчас находится Наполеон? - спросила она.
   - Везде и нигде, - отвечал находчивый Рунич.
   - Вы правы! - отозвалась де Сталь комплиментом.  -  Первое  положение
Наполеон  уже  доказал  прежним  разбоем,  второе  положение   предстоит
доказывать русским, чтобы этот выродок человечества оказался "нигде "...
   В Москве женщину чествовал губернатор Ростопчин, который  счел  своим
долгом кормить ее обедами и успокаивать  ей  нервы.  Переводчиком  в  их
беседах был славный историк Карамзин, еще в  молодости  переводивший  на
русский язык ее новеллу "Мелина". Ростопчин потом делился с друзьями:
   - Она была так запугана Наполеоном, что ей казалось, будто и войну  с
нами он начал только для того, чтобы схватить писательницу. Шлегель  был
умен и очарователен. При мадам состоял вроде пажа кавалер де  ла  Рокка,
которого она для придания ему пущей важности  именовала  "Лефортом",  но
этот молодец в дороге нахлебался кислых щей у наших мужиков,  и  эти  щи
довели его до полного изнурения...
   Следует  признать,  что  не  все  москвичи  приняли  мадам  де  Сталь
восторженно. Одна из барынь говорила о ней почти то же самое, что  писал
о ней и сам император Наполеон:
   - Не понимаю, чем она способна вызвать наши восторги?
   Сочинения ее безобразны и  безнравственны.  Свет  погибал  и  рушился
именно потому, что люди чувствовали и старались думать так же,  как  эта
беспардонная болтушка...
   Москва показалась Коринне большой деревней,  переполненной  садами  и
благоухающей оранжереями. Она удивилась даже  не  богатству  дворян,  но
более тому, что дворяне давали волю  крепостным,  желавшим  сражаться  с
Наполеоном в рядах народного ополчения. "В этой войне, - писала  она,  -
господа были лишь  истолкователями  чувств  простого  народа".  Характер
славян казался совсем иным, нежели она представляла себе ранее.
   Недоумение сменилось восторгом, когда она поняла:
   - Этому народу всегда можно верить! А что я знала о  русских  раньше?
Два-три придворных  анекдота  из  быта  Екатерины  Великой  да  короткие
знакомства с русскими барами в Париже, где они наделали долгов и  сидели
в полиции. А теперь эта страна спасет не только меня, но и всю Европу от
Наполеона.
   Пушкин рассказывал в отрывке из "Рославлева":  "Она  приехала  летом,
когда большая часть московских жителей разъехалась по деревням.  Русское
гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить  славную  иностранку.
Разумеется, давали ей обеды. Мужчины  и  дамы  съезжались  поглазеть  на
нее... Они видели в ней пятидесятилетнюю  толстую  бабу,  одетую  не  по
летам. Тон ея не понравился, речи показались слишком  длинны,  а  рукава
слишком коротки". Казалось, поэт был настроен по отношению  к  мадам  де
Сталь иронически. Но возможно, что Пушкин сознательно вложил в  ее  уста
такие слова о русских:
   - Народ, который сто лет тому назад отстоял свою бороду, в наше время
сумеет отстоять и свою голову...
   Да, в двенадцатом году Коринна была заодно с Россией, уже  вступившей
в  безжалостную  битву  против  жестокого  узурпатора.  Она  приехала  в
Петербург, встревоженный опасностью нашествия,  и  на  берегах  Невы  ей
понравилось больше, нежели в патриархальной Москве. 5 августа,  принятая
императором Александром I, она выслушала от него откровенное признание:
   - Я никогда не доверял Наполеону, а Россия не строила  свою  политику
на союзах с ним, но все-таки я был им обманут.., даже не как государь, а
как человек, поверивший коварному соседу, что он не станет плевать в мой
колодец.
   Они беседовали об уроках макиавеллизма, которые столь  хорошо  освоил
Наполеон, постоянно  державший  свое  окружение  в  обстановке  зависти,
соперничества, в поисках милостей и  наград.  Де  Сталь  сделала  вывод:
"Александр никогда не думал присоединяться к Наполеону ради  порабощения
Европы..." Это справедливо, ибо русская политика,  иногда  даже  слишком
податливая перед Наполеоном, стремилась лишь к единой  цели  -  избежать
войны с Францией, сохранить мир в Европе...
   В русской столице  мадам  де  Сталь  пробыла  недолго,  но  всюду  ее
встречали очень приветливо, а поэт  Батюшков  выразился  о  писательнице
чересчур энергично:
   - Дурна, как черт, зато умна, как ангел...
   Русские и сами были мастерами поговорить; они говорили о чем  угодно,
но старались молчать о своих военных неудачах.
   Газеты тоже помалкивали об этом, а Павел Свиньин, известный  писатель
и дипломат, только что вернувшийся из Америки,  раскрыл  перед  Коринной
секрет такого молчания:
   - Мы, русские,  привыкли  сегодня  скрывать  то,  что  завтра  станет
известно всему свету. В Петербурге из любой ерунды  делают  тайну,  хотя
ничто не становится секретом.  Могу  сообщить  вам  втайне  и  тоже  под
большим секретом, что Смоленск уже взят Наполеоном, а Москва  в  большой
опасности.
   Мадам де Сталь ужаснулась успехом Наполеона:
   - И когда падет Москва, война закончится?
   - Напротив, -  отвечал  Свиньин,  -  с  падением  Москвы  война  лишь
начнется, а закончится она падением  Парижа.  Русский  народ  не  станет
лежать  на  печи,  а  время  народного  отчаяния  послужило  сигналом  к
пробуждению нации.
   Изучая русское общество, мадам де Сталь сравнивала его с европейским,
и  в  каждом  русском  человеке  находила  то  бойкость   француза,   то
деловитость немца, то пылкость итальянца,  а  звучание  русского  языка,
столь непохожего на все другие, просто ошеломляло ее. "В нем есть что-то
металлическое, - записывала она для памяти, - русские  произносят  буквы
совсем не так, как в западных наречиях; мне кажется, они в разговоре все
время сильно ударяют в медные тарелки боевого оркестра..."
   Беседуя со Шлегелем, она сказала ему:
   - Но вряд ли ум служит для русских наслаждением.
   - Тогда что же для них ум?
   - Скорее они пользуются им как опасным оружием. Завтра будут  проводы
в армию престарелого генерала Кутузова, а этот человек заострил свой  ум
до нестерпимого блеска, словно шпагу в канун  дуэли.  Трудно  ему  будет
управлять этой стихией.
   - Под стихией вы подразумеваете... Наполеона?
   - Нет, мой друг, народная война - вот стихия!
   "Есть что-то истинно очаровательное в русских крестьянах, - торопливо
записывала мадам де Сталь, - в этой многочисленной части народа, которая
знает только землю под собой да небеса над ними. Мягкость этих людей, их
гостеприимство, их природное изящество необыкновенны. Русские  не  знают
опасностей. Для них нет ничего невозможного..."
   Она участвовала в  проводах  Кутузова,  растроганная  величием  этого
момента: "Я не могла дать себе отчета, кого я обнимала:  победителя  или
мученика, но, во всяком случае, я видела в нем личность, понимающую  все
величие возложенного на него дела..." Сергей Глинка запомнил, как  мадам
де Сталь вдруг низко склонилась перед Кутузовым, возвестив ему:
   - Приветствую почтенную главу, от которой теперь зависит  вся  судьба
не только России, но даже Европы.
   На это полководец без запинки отвечал ей:
   - Мадам! Вы одарили меня венцом бессмертия...
   На путях Наполеона к Москве уже разгоралось  пламя  священной  войны,
войны отечественной: русские мужики брались за топоры,  а  русские  бабы
деловито разбирали вилы. Еще  не  грянуло  Бородино,  еще  не  корчилась
Москва в пламени пожаров, но мадам де Сталь страшилась побед  Наполеона.
Случись момент его  окончательного  торжества,  и  тогда  ей  вообще  не
останется места под солнцем Европы!
   Отныне она уповала только  на  Россию.  "Невозможно  было  достаточно
надивиться той силе сопротивления и решимости  на  пожертвования,  какие
выказывал  русский  народ",  -  писала  Коринна  о  русских   воинах   и
партизанах.
   - Русские ни на кого не похожи! - восклицала она перед Шлегелем. -  Я
ехала сюда, когда Наполеон перешагнул через Неман, словно через  канаву,
а в деревнях еще водили беспечальные хороводы и  всюду  слышались  песни
русских крестьян.
   Наверное, это в  духе  российского  народа:  не  замечать  опасности,
экономя свою душевную энергию для рокового часа... Жаль, что меня  скоро
здесь не будет!
   Она хотела перебраться в Стокгольм, куда ее настойчиво зазывал старый
друг Бернадот, бывший французский маршал, будущий король Швеции,  и  где
была родина первого мужа, фамилию которого она носила.
   Швейцарка по отцу, француженка по рождению, шведка по  мужу,  Жермена
де  Сталь,  урожденная  Неккер,  оставалась  в  душе  пылкою  патриоткой
революционной Франции. Русские не всегда учитывали этот  ее  патриотизм,
отчего  и  случались  забавные  казусы.  Так,  однажды  в  богатом  доме
Нарышкиных устроили пир в ее честь, и хозяин дома поднял бокал с вином:
   - Чтобы сделать приятное нашей дорогой гостье, я  советую  выпить  за
победу над французской армией.
   Коринна разрыдалась, и тогда хозяин поправился:
   - Мы выпьем  за  поражение  тирана,  который  в  безумном  ослеплении
покорил Европу, а сейчас поспешает в Москву, где ему  готована  законная
гибель.
   На следующий день - новое огорчение, опять  слезы.  Сын  вернулся  из
театра, сказав, что публика освистала "Федру".
   - Боже праведный! Пусть они освистывают этого чесночного  корсиканца,
но зачем же освистывать великого Расина?..
   20 августа  "Санкт-Петербургские  Ведомости"  оповестили  общество  о
скором отъезде баронессы де Сталь, а 7 сентября она уже покинула русскую
столицу.
   В дороге - через перелески Финляндии -  ее  настиг  грозный  пушечный
гул: это были отзвуки славного Бородина...
 
*** 
 
   Бернадот, конечно, был рад видеть свою старую подругу.
   Он был славный рубаха-парень, женатый на  бывшей  трактирщице,  грудь
его со времен революции украшала бесподобная татуировка: СМЕРТЬ КОРОЛЯМ.
Но теперь, готовя себя в короли,  а  жену  в  королевы,  Бернадот  иначе
толковал свой патриотизм, выступая с войсками Швеции на стороне России -
против Наполеона.
   Из  Стокгольма  Коринна  поддерживала  дружескую  переписку  с  женою
фельдмаршала Кутузова, которому она предрекла вечную славу.  Но  в  1813
году, избавив родину от оккупантов,  Михайла  Илларионович  скончался  в
немецком  Бауцене,  а  вскоре  Жермена  де   Сталь   пережила   страшное
материнское горе: ее сын Альберт был убит на дуэли... Изгнанница отплыла
в Англию, где и дождалась краха империи Наполеона.
   Только теперь ей можно было вернуться в Париж.
   Но это был уже не тот Париж, в котором она привыкла владеть  умами  и
настроениями сограждан. Сразу выяснилось, что с  Бурбонами,  свергнутыми
революцией, ей, писательнице, никак не ужиться, как не могла она  раньше
ужиться с Наполеоном,  порожденным  тою  же  революцией,  что  низвергла
Бурбонов!
   Было над чем призадуматься старой романистке:
   - Не пришло ли мне, время писать мемуары?..
   А заодно делать и прогнозы на будущее. Коринна политически прозорливо
предсказала гибель монархии во Франции, будущее объединение  итальянских
и немецких княжеств в монолитные и прочные государства.
   - Я предвижу великое будущее русского народа и громадную роль молодой
Америки, - вещала она...
   Жермена де Сталь умерла летом 1817 года, до конца своих дней  мучимая
желанием любить и мыслить, а способность к мышлению приносила  ей  такое
же наслаждение, как и любовь.
   Был уже  1825  год,  когда  Пушкин  дал  отповедь  критикам,  которые
осмелились опорочить память этой удивительной  женщины.  Тогда  же  поэт
словно предостерег своего друга князя  П.  А.  Вяземского  внушительными
словами:
   - Мадам де Сталь наша - не тронь ее!..
   Вяземский и не думал задевать мадам де  Сталь,  сложив  в  честь  нее
такие вдохновенные строки:
 
   Плутарховых времен достойная Коринна,
   По сердцу женщина, а по душе мужчина...
   Мадам де Сталь навсегда осталась именно "наша", целиком принадлежащая
тому поколению русских людей, которые выстояли в огне Бородинской битвы,
которые в декабре 1825 года выстраивались в  четкое  каре  на  Сенатской
площади.



   Валентин ПИКУЛЬ 
   "МИР ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО!" 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА p://www.bestlibrary.ru 
 
    Две  старые   картины   тревожат   мое   воображение...   Первая   -
верещагинская. "Мир во что бы то ни стало!", - сказал Наполеон поникшему
перед ним Лористону, посылая его в тарутинскую ставку Кутузова. Вторая -
художника Ульянова, она ближе к нам по времени создания.  "Народ  осудил
бы меня и проклял в потомстве, если  я  соглашусь  на  мир  с  вами",  -
ответил Кутузов потрясенному Лористону...
   Я вот иногда думаю: как много в русской живописи батальных сцен и как
мало картин, посвященных дипломатии.
   Где они? Может, я их просто не знаю...
 
*** 
 
   Москва догорала. Во дворе Кремля оркестр исполнял  "Марш  консульской
гвардии при Маренго". Наполеон - через узкое окошко кремлевских покоев -
равнодушно наблюдал, как на Красной площади его  солдаты  сооружают  для
жилья  шалаши,  собирая  их  из  старинных  портретов,  награбленных   в
особняках московской знати.
   - Бертье, - позвал он, - я уже многое начинаю забывать...
   Кто сочинил этот марш во славу Маренго?
   - Господин Фюржо, сир.
   - А, вспомнил... Чем занят Коленкур?
   - Наверное, пишет любовные письма мадам Канизи...
   Арман Коленкур долго был французским послом в Петербурге, и  Наполеон
убрал его с этого поста,  распознав  в  Коленкуре  симпатию  к  русскому
народу. В самый канун войны Коленкура сменил Александр Лористон, который
испытывал одну лишь симпатию - лично  к  нему,  к  императору.  Наполеон
сумрачно перелистал сводки погоды  в  России  за  последние  сорок  лет,
составленные по его приказу учеными Парижа... Неожиданно обозлился:
   - Коленку? много раз пугал меня ужасами русского климата. На самом же
деле осень в Москве даже мягче и теплее, чем в Фонтенбло. Правда,  я  не
видел здесь винограда,  зато  громадные  капустные  поля  вокруг  Москвы
превосходны.
   Бертье  слишком  хорошо  изучил  своего  повелителя  и  потому  сразу
разгадал подоплеку сомнений Наполеона.
   - Все равно какая погода и какая капуста, - сказал он.  -  Мы  должны
как можно скорее убраться отсюда.
   - Куда? - с гневом вопросил император.
   - Хотя бы в Польшу, сир.
   - Га! Не  за  тем  же,  Бертье,  от  Москвы  остались  одни  коптящие
головешки, чтобы я вернулся в Европу, так и не сумев принудить русских к
унизительному для них миру...
   Курьерская эстафета между  Парижем  и  Москвою,  отлично  налаженная,
должна была работать идеально, каждые пятнадцать  дней,  точно  в  срок,
доставляя почту - туда и обратно. Но  уже  возникали  досадные  перебои:
курьеры  и  обозы  пропадали   в   пути   бесследно,   перехваченные   и
разгромленные партизанами. Наконец, император знал обстановку в  Испании
гораздо лучше, нежели положение в самой России, и не было  таких  денег,
на какие можно было бы отыскать средь русских предателя-осведомителя.  О
положении внутри  России  император  узнавал  от  союзных  дипломатов  в
Петербурге, но их информация сначала шла в Вену, в  Гаагу  или  Варшаву,
откуда потом возвращалась в Москву - на рабочий стол императора...
   Барабаны за окном смолкли,  оркестр  начал  бравурный  "Коронационный
марш Наполеона 1804 года".
   - Музыка господина Лезюера, - машинально  напомнил  Бертье,  даже  не
ожидая вопроса от императора.
   - Крикните им в окно, чтобы убирались подальше...
   Ночь была проведена неспокойно. Утром Наполеон  велел  звать  к  себе
маршалов и генералов. Они срочно явились.
   - Я, - сказал император, -  сделал,  кажется,  все,  чтобы  принудить
азиатов к миру. Я унизил себя до того, что дважды  посылал  в  Петербург
вежливые письма, но ответа не получил...
   Моя честь не позволяет мне далее сносить подобное унижение.
   Пусть Кутузов сладко дремлет в Тарутине, а мы спалим остатки  Москвы,
после чего двинемся на... Петербург! Если мой друг Александр не  пожелал
заключить мир в покоях  Кремля,  я  заставлю  его  расписаться  в  своем
бессилии на берегах Невы. Но мои условия  мира  будут  ужасны!  Польскую
корону я возложу  на  себя,  а  для  князя  Жозефа  Понятовского  создам
Смоленское  герцогство.  Мы  учредим  на  Висле  конфедерацию,  подобную
Рейнской в Германии. Мы возродим Казанское ханство, а  на  Дону  устроим
казачье королевство. Мы раздробим Россию на прежние удельные княжества и
погрузим ее обратно во тьму феодальной  Московии,  чтобы  Европа  впредь
брезгливо смотрела в сторону востока...
   Полководцы молчали. Наполеон сказал:
   - Не узнаю вас! Или вам прискучила слава?
   Даву ответил, что север его не прельщает:
   - Уж лучше тогда свалить всю армию к югу России,  где  еще  есть  чем
поживиться солдатам и где никак не ждут  нас.  Я  не  любитель  капусты,
которую мы едим с русских огородов.
   Ней добавил, что армия Кутузова в Тарутине усиливается:
   - Иметь ее в тылу у себя - ждать удара по затылку!  Не  пора  ли  уже
подумать об отправке госпиталей в Смоленск?
   Наполеон мановением руки отпустил их всех.
   - А что делает Коленкур? - спросил он Бертье.
   - Герцог  Виченцский  закупил  множество  мехов,  и  сейчас  вся  его
канцелярия подбивает мехом свои мундиры,  они  шьют  шапки  из  лисиц  и
рукавицы из волчьих шкур.
   - Что-то слишком рано стал мерзнуть Коленкур .
   - Коленкур готовится покинуть Москву, дорога впереди трудная, а  зима
врывается в Россию нежданно.., как бомба!
   - Перестаньте, Бертье! Я должен видеть Коленкура...
   Коленкур (он же герцог Виченцский) явился. В  битве  при  Бородине  у
него погиб брат, и это никак  не  улучшало  настроение  дипломата.  Мало
того,  мстительный  Наполеон  выслал  из  Парижа  мадам  Канизи.  Теперь
император пытался прочесть в лице  Коленкура  скорбь  по  случаю  гибели
брата и тревогу за судьбу любимой женщины.  Но  лицо  опытного  политика
оставалось бесстрастно.
   Наполеон ласково потянул его за мочку уха:
   - Будет лучше всего, если я отправлю в Петербург., вас. Я  знаю,  что
русские давно очаровали вас своей любознательностью, вы  неравнодушны  к
этой дикой  стране,  и  ваша  персона  как  нельзя  лучше  подходят  для
переговоров о мире . Должны же наконец русские понять,  что  я  нахожусь
внутри их сердца, что я сплю в покоях, где почивали  русские  цари!  Или
даже этого им еще мало для доказательства моего могущества?
   Арман Коленкур с достоинством поклонился - Сир! Когда я  был  отозван
из Петербурга в Париж, я пять часов потратил на то, чтобы  доказать  вам
непобедимость России. Вы привыкли, что любая война кончается для  вас  в
тот момент,  как  вы  въехали  на  белом  коне  в  столицу  поверженного
противника. Но Россия - страна особая, и с  потерей  Москвы  русские  не
сочли себя побежденными...
   - Вы отказываетесь, Коленкур, услужить мне?
   - Если мы навязали русским эту войну, я не желаю теперь навязывать им
мир, который они никогда от нас не примут.
   - В таком случае, - сказал Наполеон, - я пошлю вместо вас Лористона.
   Коленкур удалился, но Лористон, к удивлению императора,  высказал  те
же соображения, что и Коленкур.
   - Когда вы  успели  с  ним  сговориться?  Довольно  слов.  Вы  сейчас
отправитесь в Тарутино и вручите Кутузову мое личное послание,  и  пусть
Кутузов обеспечит вам проезд до Петербурга... Мне нужен мир. Мир во  что
бы то ни стало.., любой мир!
   Речь идет уже не о завоеваниях - дело  касается  моей  чести,  а  вы,
Лористон, войдете в историю как спаситель моей чести...
   ...Картина "Мир  во  что